Лавиния все смотрит и смотрит, а Луиза пытается проследить за ее взглядом, но ничего не видит, кроме парочки незнакомых ребят в вечерних костюмах, фоткающих все вокруг. И тут ее словно током ударяет, Лавиния впивается ногтями ей в запястье, Луиза спрашивает: «Что такое?», но теперь она уже так пьяна, что, когда к ней поворачивается Лавиния, Луиза уже забывает, о чем же хотела спросить.

Лавиния хватает Луизу за плечи.

– Надо прыгать, – говорит она.

– Что?

– Мне. Тебе. Надо.

– Ты хочешь поехать по головам?

Никто не ездит по головам. В реальной жизни.

Но здесь – жизнь не реальная.

– А что может случиться еще хуже?

Одна минута до полуночи.

– Верь мне, – говорит Лавиния. – Прошу тебя.

* * *

Десять… девять…

Теперь Луиза вспоминает все, чего она боится.

Она вспоминает, что у нее нет медицинской страховки, и если она что-нибудь сломает, то не сможет заплатить за лечение, что ей завтра на работу, и она не может улизнуть, даже если бы и смогла бы (восемь). Она даже не очень хорошо знает Лавинию и не должна ей верить, потому что новые люди обычно разочаровывают, если не что похуже (семь). И хотя Лавиния смотрит на нее с таким восхищением, Луиза ей чужая, а самый верный способ облажаться – это открыться другому человеку (шесть). И она не может позволить себе глупости, ведь глупость, как и счастье – это роскошь, но сердце у нее колотится так быстро, словно оно – колибри, которая выбьет из себя все дыхание (пять) и умрет до полуночи. Но впервые за все время, что она помнит, Луиза счастлива, и она не пожалеет ударов сердца, если придется, чтобы чувствовать себя вот так (четыре), потому что, в конце концов, ей хочется на свете только одного – быть любимой и (три, два, один).

Толпа подхватывает их.

Так много людей, они держат ее за талию, за бедра и за спину, и Луиза не боится. Она знает, просто знает, что ей не дадут упасть. Знает, что им можно довериться, потому что они все вместе, и все возвышенно и буйно пьяны, и хотят, чтобы она плыла над ними, как хочет того и она, потому что так прекрасно реять так высоко, и они желают быть частью этого полета.

Лавиния тянется к ней над головами толпы и улыбается, она так далеко и вот уже близко, еще ближе, а потом совсем близко, чтобы схватить Луизу за руку и крепко ее сжать.

Уже почти рассвело.

Все высыпают на улицу. Скидывают обувь. Девчонки шагают босиком по льду. Таксисты берут по сто долларов с пассажира, чтобы довезти всего-то до Верхнего Ист-Сайда.

* * *

Луиза успевает немного протрезветь. Она чувствует, что стерла ноги, но слишком счастлива, чтобы обращать на это внимание. Она кутается в пальто, недостаточно элегантное для того, чтобы оправдать свою легкость, и ежится от порывов ветра, а Лавиния, не задумываясь, вызывает такси, хотя в этот час срочный вызов, наверное, стоит сумасшедших денег.

– Куда мы едем?

Лавиния подносит палец к губам.

– У меня для тебя сюрприз.

Такси везет их по Вест-Виллидж, Нижнему Ист-Сайду и через Бруклинский мост.

– Тебе этого хотелось? – Лавиния закутывается в огромных размеров шубу. Она очень сосредоточенно мигает, глядя на Луизу.

– Чего?

– Праздника. Именно этого?

– Да, – отвечает Луиза. – Было просто чудно!

– Вот и хорошо. Я рада. Хотелось сделать тебя счастливой.

Такси едет мимо реки.

– Подумать только, – говорит Лавиния. – Сейчас ты могла бы спать у себя дома.

Сейчас Луизе надо бы спать у себя дома.

– Но вместо этого… – Лавиния открывает окно. Ветер хлещет их по лицам. – Мы встретим восход солнца. Разве не здорово?

Такси останавливается под колесом обозрения у ярко раскрашенных ворот, рядом с вывесками паноптикума и аттракциона «Центрифуга».

Парк закрыт до весны. Но уличные фонари освещают карусель, дома с привидениями, дощатый настил у берега, а еще дальше – волны.

– Хотелось побыть у воды, – объясняет Лавиния.

Настил покрыт скользкой наледью, и Лавиния держится за Луизу, чтобы не упасть. Обе они поскальзываются и падают, немного ободрав колени, но вот они и у самой воды.

– Наконец-то, – произносит Лавиния.

Сидеть слишком холодно, но они присаживаются на корточки, вдвоем закутавшись в огромную шубу Лавинии.

Лавиния протягивает Луизе фляжку.

– Глотни-ка, – говорит она. – Сразу согреешься.

Во фляжке виски – хороший виски, слишком хороший для того, чтобы тянуть его из фляжки для «обогрева», когда рук своих не чувствуешь, но ведь на то она и Лавиния.

– Там, на «Титанике», они пили виски, – начинает Лавиния. – Они тонули вместе с кораблем, видели, что им скоро конец, и говорили: «Да плевать, как-нибудь выкрутимся». Так что они до бровей накачались элитным виски, а когда корабль затонул, это их и спасло. Внутри им было так тепло, что они не чувствовали холода. И доплыли до спасательных шлюпок. Я об этом думаю… все время… когда… Ой, твое платье!

Платье Лавинии, которое она так щедро и великодушно доверила Луизе, которое она нашла на улице в Ист-Виллидж и которое воплощает красоту, истину, все доброе в мире и даже, возможно, существование Бога, все изорвано. На нем винные пятна. И дыры от сигарет.

А Луиза думает: «Ты его запорола».

Она вела себя неосторожно. Эгоистично и бездумно, она слишком много пила и утратила бдительность – даже животные знают, что бдительности терять нельзя – и теперь Лавиния ополчится на нее так же, как на бедную, жалкую Мими, которая оторвала Лавинии рукав. Только все будет гораздо хуже, чем чуть раньше, теперь, когда ночь так хороша, и она знает, что теряет.

Луиза старается не заплакать, но она выпивши, размякшая и, конечно же, не может сдержаться, из глаз у нее брызжут слезы, и тут Лавиния изумленно глядит на нее.

– Что такое?

– Господи, прости меня, прости… твое платье.

– И что платье?

– Я его испортила!

– Ну и?

Лавиния встряхивает длинными волосами. Они развеваются на ветру.

– Ты классно провела ночь, так ведь?

– Да, конечно, я…

– Так в чем проблема? Мы всегда сможем достать еще одно.

Она говорит так, будто все очень просто.

– Я же тебе рассказывала, – продолжает Лавиния. – Вокруг меня что-то происходит. Боги принесут нам другое платье.

Слезы Луизы замерзают у нее на щеках.

– Это жертва, – произносит Лавиния. – Мы принесем жертву старым богам – пустим платье по водам, и пусть воды покончат с ним, вот!

– Что?

Лавиния тычет Луизе в лицо локтем.

БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!! Надпись почти стерлась, остались лишь буквы ОЛЬШЕ ОЭЗИИ! но Луиза их разбирает.

– Ты почти позволила мне забыть! Как ты могла?

– Я…

– Вот и решено.

Лавиния вскакивает на ноги. Шуба падает на землю. Ее прекрасное белое платье, делающее ее похожей на ангела, тоже падает. На фоне снега она замерзшая, жалкая и голая. Груди у нее синие. А соски – лиловые.

– Блин, блин, блин!

Она истерично смеется.

– Блин-блин-блин-как-холодно!

У Луизы отваливается челюсть.

– Давай! Теперь твоя очередь!

– Ты хочешь, чтобы я…

Луиза уже трясется от холода, даже в шубе.

– Давай! Ты должна это сделать!

У Лавинии дикие вытаращенные глаза. Луизе так холодно.

– Ты же обещала!

Луиза протягивает дрожащую, с синими ниточками вен, руку.

– Обещала же!

Луиза обещала. И она сдерживает слово.

* * *

Сначала ей кажется, что холод ее прикончит. Он леденит ей глаза, горло, нос, добирается до самого пищевода, так что даже виски не помогает. Будь она на «Титанике», то непременно утонула бы. Лавиния поднимает смятое платье с тронутого инеем песка на выщербленном деревянном настиле, комкает, прижимает его к груди и произносит:

– Пошли.

Еще не слишком поздно, чтоб новый мир найти.

Особенность стихотворения Теннисона «Улисс» в том, что все его знают. И знание это не делает тебя выдающимся. Если ты знаешь хоть один стих Теннисона, то, наверное, это «Улисс», а если знаешь хоть один стих вообще, то точка – более пятидесяти процентов за то, что это именно оно. Лавиния не выделяется его знанием (частично), а Луиза тоже не выделяется ни знанием его наизусть (целиком) еще со времен Девоншира, ни тем, что нашептывала его на железнодорожном мосту, ни тем, что истово пыталась убедить Виргила Брайса в том, что «к закату парус правим» – самая красивая фраза в английском языке, и если она не сможет править парусом, то, по крайней мере, поплывет. Наверное, нет такого понятия, как судьба, а есть, скорее всего, просто совпадение. Возможно, это банальность, как плакаты с картинами Гюстава Климта, как полотна Альфонса Мухи, как «Любовная песнь» Т. С. Элиота, как Париж (в Париже Луиза никогда не была).

Но это стихотворение у Луизы в сердце, и она с облегчением узнаёт, что у Лавинии тоже.

 
Отчалим, строго по ранжиру сядем,
Ударим по звенящим мы весла́м.
Я знаю – мы к закату парус правим,
На запад, к звездам, пока жизнь я не отдам.
 

Лавиния швыряет платье в воду. Оно тонет, потом всплывает, вытолкнутое, как утопленница, и его уносят волны.

Лавиния с Луизой смотрят друг на друга.

И им так чертовски холодно, что Луизе кажется, что они превратятся в статуи, в ледяные столбы, как жена Лота (или в соляные? она не помнит), и останутся тут навечно, вдвоем, рука в руке и грудь к груди, соприкасаясь лбами, со снегом на ключицах. И Луиза думает: «Слава богу, слава богу», потому что если они окаменеют навсегда, то в этом «навсегда» останутся лишь ночи вроде этой и никаких «наутро». И вот тогда Луиза откажется от всех мечтаний, которые когда-либо лелеяла.

Они делают селфи голышом, от губ до самого низа. Руками они прикрывают соски, иначе «Инстаграм» забанит фото, так что по центру кадра красуются остатки надписей «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!».

– Мы из них татушки на руках сделаем, – предлагает Лавиния.

Теперь они съеживаются под огромной шубой. Лавиния снова надевает платье. На Луизе нет ничего, кроме платья «рубашка» и тоненького пальто.

– Я хочу запомнить это навсегда, – произносит Лавиния. – До конца дней своих.

Когда кто-то говорит «Я запомню это до конца дней своих», то обычно подразумевается «Я неплохо повеселился» или же просто «Я хочу тебя трахнуть». Технарь-феминист, с которым Луиза в свое время встречалась, говаривал, что никогда ее не забудет, и то же говорил парень, склонный ко всяким «закидонам» («Я никогда не забуду, что ты мне позволяла с собой, в этом плане ты совсем не похожа на остальных женщин»), а также Виргил Брайс. Даже тот, кто писал на сайте знакомств от ее имени, сказал как-то во время летней прогулки по Проспект-парку: «Я, наверное, все-таки уеду из Нью-Йорка, но тогда мне захочется вспоминать вот такие вечера» (именно в тот вечер она с ним трахнулась).

Но Лавиния не похожа на остальных людей.

И когда через полгода Лавиния умрет, она станет думать именно об этой ночи, о звездах и о море.

Луиза об этом узнает. Она будет рядом.

Они шагают к линии надземки.

Лавиния ловит такси.

– Возьми-ка, – предлагает она. Она улыбается. Луиза восхищается губной помадой Лавинии, по-прежнему темной после всего выпитого шампанского. – Моя шуба потеплее твоего пальто.

Луиза не может позволить себе ехать на такси.

– Все нормально, – отвечает Луиза. – Я на метро поеду.

Лавиния смеется, словно это шутка.

– Господи, ну ты и классная, – говорит она. Потом целует Луизу в обе щеки. – Я уже по тебе скучаю.

Она буквально падает в такси.

Через две минуты Луизе на телефон приходит уведомление. Лавиния разместила их фотографию в «Фейсбуке».

Она двадцать минут идет пешком до линии Q на Кони-Айленд, потому что никакие другие поезда не ходят по причинам, недоступным пониманию. Она не ступает на трещины в тротуарах.

Она сидит в вагоне метро, дрожа в тоненькой рубашке под куцым пальто с дырявыми карманами, которое она купила в «Н&М» четыре года назад, когда «ГлаЗам» выдал ей на Рождество премию в сто долларов. Она пытается не встречаться взглядом с мужчиной, разгуливающим взад-вперед в больничной пижаме и с медицинским браслетом на руке, но то же делают и все остальные, а тебе надо быть начеку, особенно когда в тебе росту метр шестьдесят два и ты весишь 45 кг 800 грамм (в критические дни). Она выпила достаточно, чтобы ее стошнило, и старается не похвастаться угощением, когда двое молодых людей заходят на Кингс Хайвей с пакетами из фастфуда и громко чавкают картошкой фри до самого Атлантик-авеню.

Здесь Луизе приходится пересаживаться на линию R, пусть даже и проехав чуть назад, и какие-то девчонки, наверное, возвращающиеся с девичника, визжат и размахивают бенгальскими огнями, а на платформе линии R какой-то мужчина, влезший на пластмассовый ящик, громко предрекает конец света.

– Я ненавижу и презираю празднества ваши! – кричит он, хоть никто на него и не смотрит.

Он глядит прямо на Луизу. (Если вознесете Мне всесожжение и хлебное приношение, Я не приму их и не призрю на благодарственную жертву из тучных тельцов ваших.) По крайней мере, думает Луиза, он смотрит прямо на нее. (Удали от Меня шум песней твоих, ибо звуков гуслей твоих Я не буду слушать.)

Луиза выходит из метро на Пятьдесят третьей улице.

Пятки у нее кровоточат. Между пальцами ног забился песок, и там мозоли. Она крепко сжимает в пальцах ключи.

На углу перед своим домом она замечает человека, который каждый день ей кричит, когда она идет к метро или обратно. Он курит марихуану. Поднимает на нее глаза.

– Привет, – произносит он.

Она не поднимает головы. И не смотрит на него.

– Привет, малышка, – продолжает он.

На это она тоже не реагирует.

– Ты знаешь, что на улице холодно?

Она думает: «Шагай дальше, просто шагай».

– А знаешь, я бы тебя согрел!

Он улыбается, словно это добродушие, словно ей это должно льстить, словно это – самое лучшее из всех сделанных ей предложений.

– Я бы тебя согрел, малышка.

Он идет за ней – фланирует, а не бежит, словно гуляет в свое удовольствие, словно от этого ей не хочется закричать.

– Разве ты не хочешь, чтобы я тебя согрел?

Она действует быстро, вставляя ключ в замок, хоть руки у нее и дрожат. Тренировка.

– Не обольщайся, – бросает он ей вслед, когда Луиза наконец оказывается в доме. – Я бы не трахнул псину вроде тебя трехметровым аппаратом.

Когда Луиза ложится в постель, уже девять часов.

Она ставит будильник на двенадцать.

Когда Луиза просыпается, она едва шевелится, но все-таки двигается, потому что ее смена в кофейне начинается в два, а хозяин-рукосуй урежет ей зарплату, если она хоть на полминуты опоздает на работу.