Глава 10
Дарен

Пустой желудок вывернуло наизнанку. Во рту остался горький вкус желчи, который отдавал в нос. Глаза слезились то ли из-за того, что Дарена все же вырвало, то ли из-за осознания – он сходит с ума.

Дарен не помнил, как ему удалось выбраться из «Театра кошмаров», жуткого места, которое аттракционом только казалось. Или, может, реальность не так страшна, и все дело лишь в пошатнувшемся рассудке Дарена? Иначе как объяснить, почему аттракцион стал местом пытки? Как кто-то сумел залезть в его сознание, вытащить из него худшие воспоминания и превратить их в ожившие кошмары?

Мать Дарена умерла, когда он был еще ребенком. Он прожил с ней девять лет, ни дня из которых не чувствовал себя любимым или нужным. Наоборот, он хорошо запомнил, кем является на самом деле.

– Ты – ошибка моей молодости, – Элена Йоркер часто плакала, закрывшись от сына в ванной, но правду говорила, лишь напившись вдребезги. И чем старше становился Дарен, тем чаще это случалось. – Твой отец бросил меня из-за тебя! Если бы я не залетела… Это ты. Ты виноват!

Дарен даже спустя года отчетливо помнил, как однажды решился обнять плачущую мать. Он подошел к ней, сидящей за столом, и обвил содрогающуюся в рыданиях женщину тонкими детскими ручками. От Элены разило алкоголем, что развязало ей язык. Возможно, она даже не помнила, как оттолкнула сына, а затем наотмашь ударила семилетнего мальчика по лицу.

– Не трогай меня! Убирайся! Убирайся!

Дарен не понимал, в чем его вина, но семя посаженных Эленой сомнений проросло, а его крепкие корни стали для повзрослевшего мальчика клеткой.

Он – ошибка, убившая мать. Он – причина ее боли и одиночества. Он выжил, хотя не должен был даже родиться, а она надела на свою шею петлю. Ему пришлось встретиться с родным отцом и войти в его семью, хотя Дарен этого не просил. А она, мечтавшая о том, что любимый все же вернется, теперь гниет в земле.

Из-за Дарена.

Он никогда не забудет, как однажды вернувшись со школы, услышал песню, льющуюся из комнаты матери. Тягучая и старая, она звала за собой:

 
«Fly me to the moon
And let me play among the stars».
 

Еще никогда Дарен не слышал, чтобы мама включала музыку. У Элены был старый магнитофон и много кассет, но тогда она достала их в первый и последний раз. Нежная, плавная мелодия играла так громко, что голос мальчика, зовущего мать, утонул в ее шуме.

Почему-то он подумал, что громкая музыка – хороший знак. Улыбаясь, Дарен направился к комнате мамы, но у двери остановился, не решаясь войти. Он не хотел портить своим появлением отдых Элены, а потому топтался у порога, пока песня не кончилась. Однако спустя несколько секунд после того, как мелодия стихла, она заиграла вновь.

 
«Fly me to the moon».
 

Дарен прослушал песню трижды, борясь с необъяснимым, животным страхом, что рос изнутри. Он потянулся к двери, впервые заметив, как дрожит его рука. Тогда он еще не знал, что этот недуг останется с ним навсегда. Как и воспоминания о дне, что навсегда перевернул его жизнь.

Закат окрасил комнату в красный и очертил темную тень бездыханного тела, что висело над полом. Рядом валялся поваленный стул. Верхние полки шкафа, где мать прятала магнитофон, были настежь распахнуты, а сам проигрыватель крутил кассету, стоя на полу.

Она подготовилась. Боялась, что соседи услышат ее хрипы?

Она торопилась. Не хотела передумать и дать своей жизни еще один шанс?

Она сделала это из-за Дарена. И это единственное, что он знал наверняка.

Ему стоило огромных усилий похоронить воспоминания вместе с Эленой, но старания оказались напрасны. Он не плакал по матери, прекрасно помня каждую грубость и побои. Он дал себе слово, что после того, как предоставит сотрудникам полиции все показания, никогда не вспомнит об этом дне.

Он сделал все, чтобы сдержать обещание, но в очередной раз солгал.

Ненависть к себе – единственный урок, который преподала ему мать. Взращенное годами, это чувство лишь укрепилось после смерти Элены, что стала жирной точкой, выводом, кровью написанным под чертой.

«Во всем виноват только ты».

Эта мысль ни на секунду не покидала Дарена, делая его существование невыносимым и калеча характер. Боясь вновь причинить кому-то вред одним своим присутствием, Дарен вырос замкнутым и отстраненным. Много времени проводя в уединении, он нашел себя в рисовании, которое стало сначала хобби, а затем, когда отцу и мачехе надоело терпеть депрессивного подростка в своей счастливой семье, – еще и средством заработка наряду с выполнением чужих домашних работ.

Он рано научился самостоятельности, ведь абсолютно все легло только на его плечи – новая жена отца с радостью вручила Дарену ключи от ее пустующей квартиры, когда парню было всего шестнадцать. Однако решение разъехаться принесло облегчение всем. Дарен больше не мозолил глаза семье, в которой был чужим, а взамен получил свободу и гнилой и пыльный, но все же свой уголок.

Отец обещал навещать его и помогать, но слова так и остались словами. Переехав, Дарен перестал существовать для навязанных родственников, как и они для него. Единственными, кто всегда оставался рядом, были призраки прошлого, что сейчас ожили, воскреснув из слез и кассетной пленки.

Голос того парня из свиты, имени которого Дарен не знал, почему-то заглушил ненавистную музыку. Но стоило незваному гостю остаться по другую сторону запертой двери, пытка повторилась. Дарен будто оказался внутри музыкальной шкатулки, из которой не мог выбраться. Мелодия все играла и играла, а он бился в стены своего сознания, не зная, как заглушить песню, что играла хаотично и жутко, мешаясь сама с собой. Ноты сплетались в ужасной какофонии. Кто-то будто поставил несколько одинаковых звуковых дорожек, перемешал их и наслоил друг на друга.

Откуда лилась музыка?

Сначала Дарен думал, что с улицы. А когда увидел на своем пороге того спортсмена из шайки Тобиаса, решил, что во всем виновата «золотая» компания. Это они, каким-то образом узнав больные места, теперь давили на них, чтобы отомстить за своего униженного вожака!

Какое-то время Дарен убеждал себя, что так оно и есть. Однако все решилось в тот момент, когда он осмелился поговорить с гонцом свиты и сказал о музыке… Которую, как оказалось, слышит только он.

Тот парень не врал. Уж слишком заметно отхлынула кровь от его лица, смуглая кожа побледнела, а в голубых глазах затаился неподдельный страх. Признание Дарена напугало гостя, и Йоркер не понимал, что чувствует теперь.

Сплюнув горечь рвоты, Дарен вытер рот полотенцем и вышел из ванной, дверь которой открывалась в единственную комнату. Тяжелые шторы были задернуты, а все электрические приборы выдернуты из сети. Однако песня продолжала издевательски играть так, словно лилась прямо из стен, покрытых пожелтевшими от времени обоями.

Руки тряслись, а йо-йо, которым Дарен обычно унимал дрожь, потерялся вместе с другими вещами, что были в рюкзаке. Это случилось на парковке «Жерла», когда Тобиас избил его на глазах у всей свиты. И тот парень, которого Дарен оставил за порогом квартиры, тоже был там. Йоркер хорошо запомнил его голубые глаза, осколками неба выделяющиеся на фоне смуглой, кокосовой кожи, но имени союзника Тобиаса не знал. Запомнил и то, что этот парень был у «Театра кошмаров» и видел, как Дарен заходит в аттракцион.

Тогда почему сейчас упрямился и отрицал, что все видел? Зачем он врал?!

Дрожащие ладони сжались в кулаки. От снова ожившего вокруг шума гудела голова. Музыка давила на виски раскаленными тисками. Только теперь Дарен смог принять, что звучит она не снаружи, а будто изнутри него самого.

Но он не безумец! Нет!!!

Распахнув покосившуюся дверцу шкафчика, Дарен достал блокнот, в котором еще оставалась пара чистых страниц. Оттуда же он выудил наточенный карандаш и с ногами забрался на деревянный, покрытый трещинами подоконник. Дарен задернул штору и, зажатый между плотной тканью и почерневшим в сумерках стеклом, ощутил себя так, будто оказался в крошечной комнатке.

Руки дрожали, линии получались дергаными и колючими, но Дарен будто этого не замечал. Он остервенело выводил силуэт, рожденный в глубине сознания, чтобы выместить его на бумагу. Может, тогда получится избавиться от преследующего призрака?

От слишком сильного нажатия грифель надломился, оставив на бумаге уродливое черное пятно. Дарен не ощутил ни досады, ни раздражения – портрет его матери отвратителен сам по себе. Кривые линии и грязь его нисколько не испортят. Он пишет его не на заказ и не на память, а наоборот – чтобы вытравить образ из мыслей.

Дарен где-то слышал, будто чтобы победить страх, иногда нужно встретиться с ним лицом к лицу. Он никогда не был на могиле матери, потому что не знал, где ее похоронили. Для самоубийц было отдельное кладбище – без забора и обозначений. Найти Элену сейчас – почти невыполнимая задача. А вот воскресить ее образ на бумаге было легко – Дарен помнил лицо матери в мельчайших деталях.

– Оставь меня в покое! – прорычал он сквозь слезы, когда из-под сломанного карандаша вышли стеклянные глаза, окруженные опухшими от долгого пьянства веками. – Ты ведь так хотела избавиться от меня! Даже убила себя, чтобы больше не видеть! Так почему же теперь снова мучаешь?! Почему?!

Еще никогда Дарен не писал настолько уродливых портретов. В изображении Элены отвратительным было все: грязь размазанных, слишком жестких линий, кляксы слез и змеями извивающиеся штрихи.

Дарен взвыл, когда понял, что даже так, изображенная на скорую руку, Элена была слишком похожа на себя, и это причиняло боль. Она снова смотрела на него пустым взглядом, будто перед ней был не сын, а пыль, которую хочется стереть.

Стиснув дрожащие пальцы и закрыв застланные слезами глаза, Дарен даже не понял, что смял лист с портретом.

– Хватит. Хватит. Хватит, – стонал он, даже не пытаясь перекричать хаос нот. В этом диссонансе уже слабо угадывались знакомые мотивы, но Дарен знал ненавистные строки песни наизусть.

Он сам не заметил, как вдруг начал напевать их под нос. Слова срывались с дрожащих губ шепотом. От слез щипало раны на лице, часть из которых оставил Тобиас, а часть он получил по своей вине, когда пытался выбраться из ямы «Театра кошмаров». Как это получилось сделать? Дарен не помнил ничего, кроме собственного ужаса и метаний в абсолютной темноте. Путь на свободу оказался лабиринтом, из которого чудом удалось выбраться.

Но оказаться на свободе недостаточно, чтобы вырваться из пут собственного прошлого и его жестоких призраков.

Рыдания комом застыли в горле, когда Дарен открыл заплаканные глаза. Музыка стихла, но он не почувствовал ничего, кроме леденящего душу ужаса. Ведь теперь, окруженный идеальной, уже непривычной тишиной, Дарен мог услышать чье-то хриплое дыхание… и свой собственный голос.

– Мама! – тонкий мальчишеский голос прозвенел откуда-то из комнаты, спрятанной за плотной шторой.

Дарен застыл, услышав самого себя, и накрыл губы трясущейся ладонью. Он молчал. Откуда звук? А затем что-то заставило штору качнуться, и по телу прокатилась ледяная волна страха. Сердце обмерло, перестав на секунду биться, а затем пустилось галопом.

За шторой кто-то стоял. Дарен отчетливо видел тень, до владельца которой мог бы легко дотянуться, даже не слезая с подоконника.

Он боялся шелохнуться и привлечь к себе внимание. Не хотел смотреть на то, что могло прятаться по ту сторону шторы. Но в то же время Дарен был уверен, что наваждение схлынет, когда он взглянет страху в глаза.

Иллюзия исчезнет, ведь он не безумец.

Но то, что Дарен увидел, когда все же осмелился отодвинуть плотную ткань шторы всего на несколько сантиметров, повергло его в шок. Его бы вырвало снова, если бы в желудке хоть что-то было.

На расстоянии вытянутой руки от Дарена стоял он сам. Вернее, он был подвешен в воздухе на незримой веревке. Кожа посерела и стала почти пепельной, на шее виднелось углубление, вдавленное под косым углом. Будто от петли.

– Мама!

Он не понял, с чьих губ сорвалось слово. С его, дрожащих от страха, или с тех, что были цвета черники?

Дарен отшатнулся и ударился спиной о стекло. То опасно задребезжало, угрожая разлететься на осколки. Но сейчас Дарен бы предпочел выйти в окно, нежели оставаться наедине с тем, что родилось из его больного, воспаленного разума.

– Вина – яд твоей души.