Глава 6

Все знали, что у К. был рак. Никто не помнил, рак чего именно, но он методично раскидал свои личинки по всему телу К. Но К. мог ходить, пить, курить и заниматься любовью. Как говорил он сам, этого было более чем достаточно.

К. превратил остатки своей жизни в куски нелепых комедий. Ко всему он относился, как к одному большому недоразумению (естественным исключением были Акая и я). Ему было глубоко всё равно, что происходит во всём мире, волновало только то, что происходит в мире, который создал он сам. Да-да, у него был целый свой мир, в отличие от меня. Он устанавливал законы, и его тёмные волосы были президентами его именных республик. Всё было прекрасно в его мнимой стране.

Кажется, у К. даже была дочь от какой-то женщины. Кто-то говорил мне на ухо, что его дочь в другой стране и он никогда её не видел. Множество своих скульптур посвятил он ей. Вот только жаль, что она вряд ли их когда-нибудь увидит. Скорее К. умрёт или начнётся всемогущая ядерная война.

После того как мы сделали всю любовь, которую должны были отдать Носу, мы с Акаей выпорхнули из засаленной гостиницы, которая была жутко дорогой, но мы видели в ней столько дешевизны и зеленого мха с салом, что хотелось плеваться, честное слово. Человек за стойкой посмотрел на нас, как на нищих в розоватых струпьях, и мы двинулись дальше. Я никогда не придавала веса тому, что думают обо мне другие создания. Кроме мамы.

У каждого человека есть либо мать, либо мамка, либо мама.

У меня всегда была и будет Мама. И никто мне в мире не нужен так, как она, это священное создание, этот ангел с крыльями из стекла, со смазанными мазутом губами. Она прекрасна в своей прямоте, как длинный километр по открытой дороге. Её улыбка кровоточит, как перезрелый плод, и она мелодична, как струя жизни. Этот человек породил меня, породил существо, в котором так много потенции и потенциала. Человека, из которого льётся всё что угодно, но только не кровь. Из меня льются чувства и полотна, буквы и строки, но только не красная субстанция крови. Это слишком скучно.

Она научила меня рисовать свою жизнь собственными руками и не думать о том, что не нужно. Она научила меня чтить себя и ненавидеть других. Я – послушная ученица, впитываю в себя всё, что изливает на меня она. Она выплёвывает плоды пламени, и я жадно хватают их ореолами своих миллионных ртов. В каждом миллиметре меня – рот и одно ухо, чтобы говорить и слушать. Её.

И иногда она подавляет меня своей немощной силой, которая выпадает из неё, как невиданный поток Ниагары. И я подчиняюсь её существу.

Знаешь, больше всего хочу, чтобы она жила вечно. Желаю, чтобы она жила столько, сколько сама захочет. Господи, подари ей эту привилегию. Ведь ты охраняешь своих приспешников с ангельскими лицами, так позаботься и о ней. Сохрани это чудо природы дольше, чем следует. Она умеет поражать и порождать. Она – женщина, переплетающаяся в подземельях всех страшных и странных родов человечества. Он взяла многое от Афродиты, Достоевского и радуги. Её не поймать: она так возвышенна.

Следует ли говорить, что я люблю её. Наверное, нет. Так и не будем. Не будем упоминать святое чувство ребёнка по отношению к главной женщине в его жизни здесь, в этой черствой книге, с лихвой сдобренной вином и едкими размышлениями о жизни.

Моя книга разбухла от пороков и моих больных мыслей, моей Маме здесь не место. Её место навек зарезервировано в моём дощатом сердце, навсегда только для неё. Она может привести туда всех, кого захочет. Моё сердце – это её частная собственность, её личный ковчег Ноя.

Мы шли по направлению к К.

В своих карманах я нашла деньги, которые взяла с серванта у Него прошлой ночью. Мы зашли в другой ресторан, с пунцовыми стенами, и поели немного калорий, чтобы не умереть от истощения. Акая не останавливалась и пила уже вторую бутылку вина за сегодняшний полудень. К концу импровизированного ужина она заказала две рюмки водки и осушила обе – одну за себя, одну за создание напротив.

Но мне хотелось чего-то большего, и мы зашли за К. и поехали на море. Море всегда рядом, оно каждый день посылает мне воздушные лобзания, и если оно вдруг выйдет из своих берегов-кошельков, то я не буду против. Я с лёгкостью позволю утопить себя средь отбросов заводов.

Мы ввалились в поезд и принялись громко разговаривать. К. не был пьян. Его комичность плясала танго, и он громко говорил о его любимчике Набокове. Я молчала: моя любовь к Набокову всегда была слишком откровенна, чтобы оголять её прилюдно.

К. громко матерился и привлекал внимание детей с широкими глотками. Дети глазели на его очумелый вид – на тёмные кудри его пружинных волос, на ровно очерченный рот и глаза, которые были похожи на один огромный кристалл. Или алмаз, что вам больше нравится. К. гудел, как паровоз. Размахивал руками и кричал, что Набоков – это бог, и он хотел бы стать его женой-сатаной. Из ротовых отверстий прилегающих к нам детей текли струйки любопытства. Они не понимали.

К. продолжал. Он был горяч и зол на что-то. Набоков был разобран по кусочкам и молекулам, и мы стремительно перешли к другой теме. Мой рот начал без разрешения говорить. А я начала думать о других людях – людях, с которыми я никогда не была знакома.

И я уже рассказываю то, что придумывает на ходу мой тяжеловесный мозг: «Шёл по улицам мальчишка, ковырял по дороге носком грязного ботинка куски асфальта, которые валялись где не нужно. Мальчишка с чёрными глазами апатично топтал мёртвую птичку и размышлял о том, что мама сегодня приготовит на ужин.

Он медленно гулял по разбитой от вечной болезни улице. Мальчишка мечтал о супе с фрикадельками и котлете с хлебом.

Руки он засунул в карманы с дырками. В левом кармане дырка была гораздо больше, чем в правом, и поэтому мальчишка пытался достать мусор именно из… правого кармана. Мальчишка был не слишком умён.

А ночью ему снились синие корабли с матросами на блестящих от швабр палубах. Моряки пели песни, и на их белоснежных зубах забористо играло солнце. Синие манжеты безмятежно сливались с морем, с настоящим морем синюшного цвета. Вдруг матросы начали вытворять акробатические номера, и один матрос, самого маленького роста, свалился в воду моря.

Но он тут же выплыл из-под неровного покрова, улыбнулся мокрыми зубами и помахал рукой от удовольствия. Корабль остановился от недоумения. И тотчас все матросы стали прыгать в воду. Они бросили свою глупую акробатику и швабры и стали мокрыми, как вольная стая рыб. Солнце подмигивало кораблю, а он довольно изощрённо гудел в ответ. Гудел… Гудел… Гудел…

Тогда-то мальчишка и очнулся.

Город был серым, грязным и кислым. Мальчишка окончательно расковырял дырку в кармане, и теперь его карманы стали двумя огромными днищами его отчаянного творчества.

В магазине делать было нечего, всё равно денег решительно не было. Тогда он захотел непременно зайти в любой двор и покидаться в стёкла домов. Мальчишка с чёрными глазами долго выбирал подходящий камень. Он должен быть как родной, близкий. Чтобы даже кидать в окошко было чуть жалко, как будто что-то дорогое от сердца отрываешь. Он глазел на серую землю без передышки. И совершенно вдруг он нашёл именно то, что так долго искал. Камень цвета неудавшейся жизни. Красивый такой камень.

После долгих раздумий он выбрал особенное окно. С тяжёлыми синими шторами. Наверняка они пыльные и утомившиеся.

Мальчишка далеко запрокинул руку и удачно расстался с камнем. «Оооох» – вот так свистнул камень на прощание. «Дззззззинь-дрянь» – вот так встретило неприветливое стекло своего разрушителя.

Мальчишка звонко рассмеялся и огромными прыжками устремился в глубь любого двора.