Зачем…

 
Не утешайте меня – мне слова не нужны.
Мне б разыскать тот ручей у янтарной сосны.
Вдруг сквозь туман там краснеет кусочек огня,
Вдруг у огня ожидают, представьте, меня
 

Ю. Визбор

– Надька, ну ты чего дома-то сидишь, как неприкаянная? Уж скоро всю посуду до дыр замоешь, – отвлекаясь от вязанья, проговорила бабуся, справедливо прозванная соседями «ворожейкой» за её умение. – Пошла бы город посмотрела, что ли. На днях уезжать, а ты всё дома да дома… Айда, сходи – развейся маленько. – Александровна, приохивая, встала, положила клубки на стол. Держась за поясницу, подошла к койке. – А Павлушка-то… ничё, посидит чуток без мамки. Ну и поуросит маленько, дак золотая слеза-то, поди, не выкатится. Правда, Панька? – она с аппетитом поцеловала правнука, сидящего в подушках. – А в городе-то мно-ого чего поизменилось… – бабушка пристально взглянула на внучку. – Может, кого знакомого встретишь… Как курятник-от снесли, так я в тех краях и не бывала. Сказывают: там склад ли магазин какой-то строить взялись. Съезди, посмотри, что там щас на его месте-то. – Старушка подошла к окну и откинула тюлевую занавеску. – Наших-то, барачных, и кто в округе жил, порасселили в энтих вон пятиэтажках. А кой-кто дак здесь в высотках осел, – показывая кривым пальцем, бабушка засмеялась, – как скворцы на деревья: кто на пятом, кто на девятом этаже, кто где… – она приложила ладонь к расщелинке в раме, – ох, как сквозит-то. – Шаркая ногами, вернулась на место. – Ой-ёченьки… ноженьки мои… все суставы ломает… видать, опять снег будет. Ты, ежлиф пойдёшь, дак не форси больно-то, потеплей оденься, ишь, кака ветрища на дворе!

А и правда, съездить бы надо, самой хотелось. Надежда быстро собралась, чмокнула сына.

– Бабусь, я пошла! Закрывайтесь! – крикнула она и хлопнула дверью.

* * *

Надежда была как на иголках. Во все глаза смотрела в окно автобуса, узнавала и не узнавала родные места – город строился. Мелькали новые яркие магазины, кафе и рестораны. По дорогам шныряли автомобили иностранных марок. «Скоренько, скоренько выходим, не задерживаемся! Вошедшие граждане, плотнее прижимаемся, чтобы всем места хватило! И не забудем передать на билетики!» После очередной остановки народу заметно поубавилось. Дверь захлопнулась, автобус набрал скорость. Уже далеко-далеко, у поворота, Надя вдруг увидела худенького не по сезону одетого мальчишку, лет десяти, со стаканчиком в руке. Парнишка подходил к встречным и, взмахивая свободной рукою, похоже, выклянчивал подаяние. Надя встрепенулась: «Ребёнок-то голодный, поди». «Остановите!» – закричала она. «Не положено», – ответил водитель. Автобус повернул за угол и резво помчал дальше. У Нади испортилось настроение.

– Да он всё время там околачивается, нравится побираться, хотя родители его не обижают, – поняв Надин порыв, успокоила кондукторша. – Мода у молодёжи пошла: деньги дармовые сшибать. А что с таким дальше будет, один Бог знает…

«Драмтеатр», – объявил водитель, – следующая – конечная: «Гастроном». Надя заволновалась, поспешила к выходу. Затаив дыхание, ещё раз глянула в стекло… Всё правильно! Вон на той стороне – забор, а там, за деревьями, барак, и… Генкин дом…

Они жили по соседству. Надя – в стареньком бараке-курятнике с палисадником. Геннадий – через забор, в большом добротном особняке с черёмуховым садом, жасмином и лимонами на окнах. Лимоны – гордость Генкиной мамы – педагога-биолога. У них была легковая машина «Волга» – роскошь по тем временам невероятная! И мотоцикл с коляской «Урал», на котором папа, крупный инженер Совнархоза, возил домочадцев в загородный дом.

Автобус подкатил к гастроному, качнулся, пассажиры шумно высыпали из салона. «Та-ак… на ту сторону!» Машины, как назло, отфыркиваясь, летят без передыха… одна за одной. «Ну, быстрей же… Уф, наконец-то!» Женщина перебежала дорогу. Толчком распахнула знакомые ворота… «Ишь, как тополя-то вымахали!» Щас выскочит, запрыгает Пузик! Подмигнёт единственным глазом и зальётся радостным лаем! Надя шагнула во двор и… за деревьями на месте Генкиного дома… чернел огромный котлован, огороженный жиденькой проволокой с кумачовыми тряпицами. Злой ветер с воем терзал лоскутки, рвал ветки осиротевшей черёмухи.

Надя застыла у сырой прорвы… А из глубины двора на неё смотрел выбитыми глазницами растерзанный барак-курятник. Он в дряхлом одиночестве ждал своего последнего часа… и напоминал брошенного старика. «Что же это?..» Слёзы раздирали Надину душу! «Ну… зачем?..» Она подошла к старцу, приговорённому к смерти. «Бедняжка… хороший мой» Всюду валялись стёкла, оторванные доски и кучи мусора, и над головою воробьями кружили мёртвые листья.

* * *

Расстроенная Надя стояла на краю котлована и в задумчивости смотрела вглубь… Она качала головою и всё повторяла: «Ну как же это… не хочу… Я же снова здесь… Ну просыпайтесь же, лю-юди! дорогие мои соседи-и!» Её, словно охватило оцепенение: в глазах померк белый свет, и вокруг стало пасмурно и темно. Небо схмурилось, ветер утих, пошёл частый снег. «Я здесь! Просыпайтесь…», как в бреду повторяла женщина. И вдруг… в окнах курятника… засветились огоньки! И… послышались голоса… А снег торопливо засыпал и засыпал ветхую крышу барака и оседал в чёрном котловане, будто, хотел скрыть оживающее былое. Но талая вода глотала снег. И воспоминания картинками выплывали из прошлого…

* * *

– Гена, сынок, ты – младший, мой самый любимый. – Вера Ивановна пригладила юноше волосы, поцеловала. – У меня большие надежды… – она влажно посмотрела на сына, – ведь не для того же мы с папой тебя растили, чтобы, в конце концов, женить на этой… – мать брезгливо бросила взгляд в сторону. – Ну чего ты к этой Надьке прилип, не пойму, днюешь и ночуешь там? Что в ней нашёл? Чем же она тебя так приманила? Ты сам подумай, что у них за семья? Мать умерла, оба брата сидят. Отец – пьянчужка… болтается, неизвестно где. А бабка разве усмотрит за девицей? Внучка-то – сама себе хозяйка. – Вера Ивановна покачала головой, упрашивая: – Ну какая она тебе пара, а? Сынок?

– А чего за ней усматривать? – удивился сын. – Мам, Надька – очень хорошая девчонка… ты даже не знаешь, какая она хорошая. Пойми, она…

– Ага! Уж куда мне понять! – перебила Вера Ивановна, язвительно закивала.

– Да не о том ты… – Гена замотал головой, – ну ты же толком о ней ничего не знаешь! Надька, правда, хорошая, умная, – горячился сын. – Смотри: она учится, ещё и работает! В студии поёт, сама же слышишь, какой у неё голос! Запросто может артисткой стать – в Москву поехать. И бабушка у неё – славная и очень добрая. И потом… при чём тут Надькины отец и братья? Ведь их же посадили по наговору. Скоро всё выяснится, и они выйдут.

– Ничего я не знаю, правильно ты сказал! – отрезала Вера Ивановна. – Не знаю и знать не желаю! «У-учится она»! Ну и что? Её учёба ещё ни о чём не говорит. – Женщина помолчала, потом, чеканя каждое слово, произнесла: – Из такой семьи не может выйти порядочной жены! Ну пойми же ты, наконец! – мать просверлила сына глазами, спросила полушёпотом: – По-моему, и с тобой она… не очень-то строга?..

Генка залился краской: «мма-ама…»

– Что «мама»! – зло сощурилась Вера Ивановна, – ты посмотри, какие у неё подруги, а? Одна Нюрка чего стоит! Погоди, вот родит тебе твоя ненаглядная, тогда узнаешь, почём фунт лиха! Хм, ннах-халка. Она любой ценой хочет влезть в приличную семью. – И, заканчивая разговор, Вера Ивановна, буркнула устало: – Да, в конце концов, женись хоть на ком, только не на этой…

До Генкиной армии мать ещё кой-как мирилась с любовью своего ненормального сына: «Ничего, в армию пойдёт, поумнеет. А уж эта коза… она точно не выдержит три года». Но «коза» ждала. Каждый день соседка – Нюрка-почтариха доставляла ей от солдатика-Генки ласковые письма. Некоторые Надя и подругам читала. Она изредка бегала на переговоры с любимым, высылала бандерольки со сладостями. Но, когда Геннадий приехал на побывку и, первым делом, зашёл не домой к маме, а боковой калиткой (подальше от родительских окон) прибежал с чемоданчиком прямо к Наде… и лишь утром появился дома… его мать, узнав об этом, в ярости поставила ультиматум: «Всё, сынок, выбирай: или я или она. Если ты женишься на ней, мне жить будет не для кого! В последствиях вини только себя!» Так и сказала.

– Ген, что с тобой, – на следующий день тревожно спросила Надя расстроенного друга, женским чутьём заметив сквознячок в отношениях, – что-то случилось?

– Надюха… ну всё-таки… почему мама так не любит тебя, а?.. – гадал юноша. – Она – педагог, мудрая женщина…

С тяжёлым сердцем приехал Геннадий в часть. «Почему, в самом деле, мама настроена против Надьки? Мать же не один день на свете прожила, в людях-то разбирается. Да и мне зла не желает. А вдруг… она всё же права?» Служба шла, а из Генкиной памяти не выходило резкое: «или я, или она…» Парень слал невесте тёплые письма, но стал замечать, что уже не билось так радостно сердце, когда получал от неё ответы. «Что же делать? Что делать-то?» – ломал он голову.

А тут как раз случай и подвернулся.

В казахских краях, где служил Геннадий, жила-была Люба – женщина детная, одинокая. Старше Гены лет на семь-восемь. Он был связистом в части, она – телефонисткой. Девушка давно и разными ловушками пыталась устроить судьбу. Но солдатики, «сорвавшись с крючка» и отслужив срок, быстренько уезжали домой, а Любу с собой не приглашали. Годы шли… Уже двоих детей прижила Люба, но личной жизни так ни с кем и не получалось. Опытным глазом приметила она Генку – молодого неиспорченного паренька. Его служба подходила к концу. А у Любы заканчивался очередной пустой роман. Уехал Любин последний кавалер, не взяв её с собою. Но тут уж барышня сильно не горевала – на рассусоливания времени не оставалось! Уж на этот-то раз она твёрдо решила не оплошать и прибрать парня к рукам, применив все свои женские чары, привороты да уговоры. Споткнулось Генкино сердце… От нового счастья затрепыхало! Новые чувства захватили-закрутили! И написал он невесте, как человек честный, строгое прощальное письмо-записку в пару коротеньких строчек – дескать, наши отношения продолжаться не могут, ну и прости-прощай навек. (Много воды утекло с той поры, а помнит Надежда строчки эти, как стишок). «Нич-чего не понимаю…» – Надя повертела в руках непонятную бумажку. Не поверила в Генкино предательство, заказала на почте переговоры, спросила прямо: «Ген, ты… женился что ли?..» – «Да». Девушка выронила трубку… Очнулась в больнице. Потом долго лежала дома, приходя в себя. Ей казалось, жизни – конец.

* * *

– Надюша, детка, не убивайся так, – осторожно подсела к кровати бабушкина подружка – соседка тётя Шура, – смотри, на тебе лица нет, – она поправила девушке волосы. – Да плюнь ты на него и разотри. Не стоит он того, мамкин телок, мы уж сколь раз меж собой говорили…

Оказывается, зловещий слух о Генкиной измене давно гулял по дому. Знала и бабушка, но молчала, боялась за внучку.

– Не сотворила бы худого с собой… Да и то, мне бы сбрехнуть чего маленько, хитро подготовить как-то – не смогла, – оправдывалась бабушка. А Надю уговаривала: – И правильно, выкинь его из головы! По-д- лец он, башка ему сломи!

Жалеючи подругу, Нюра с Тосей решили высказать накипевшее Генкиной матери (знали её влияние на сына):

– Всё же нехорошо вы, Вера Ивановна, обошлись с Надюшкой, – начала Нюра. – Напрасно забраковали. Ведь неплохая же девчонка, неиспорченная. Чё же вы на неё так взъелись-то?

– Ха, она – «девчонка»? – перебила её Вера Ивановна. – Ага, да ещё ты у нас «девчонка»! И, вообще, дорогуша, кто ты такая, чтобы меня воспитывать? Ты сначала вон в своих хахалях разберись, а уж потом и рот свой открывай! Тоже мне ещё нашлась… «девчонка»! Недаром говорят: «скажи, кто твой друг…»

– Да-а… вот это учительница! Прям, кувалдой по башке! – Подруги стояли как оплёванные.

Бабушка-Александровна сердцем переживала за внучку Увидев соседку во дворе, тоже выплеснула ей обиду:

– Вера Ивановна, что же вы эдак-то, а? Ведь сколь время Надька сына вашего со службы ждала! И ведь ничего дурного за ней никто не замечал, никто худого слова не говорил, – старушка укоризненно качала головой, – грешно вам было встревать. Ведь любовь у них.

– Любовь? Знаю я, какая там у них «любовь» была, – едкая улыбка скривила губы Веры Ивановны. – Пожилой человек, а слово-то какое придумали… Да привороженный он был, привороженный! Вы же его к внучке-то вашей и приворожили! Именно вы! Тоже ещё… «любо-овь»… – зло высказав упрёк и не давая Александровне опомниться, Вера Ивановна хлопнула своею калиткой.

Но, как бы то ни было, а Надя постепенно приходила в себя…

* * *

И вот Гена привёз свою зазнобу. Два малолетних довеска в придачу. Зашушукались злорадно кумушки-соседки: «Да-аа… ну эту птицу… видно по полёту… Так им, куркулям, и надо!»

Генкина мать не ожидала такого подарка от сына. Он ей не сказал ни о возрасте жены, ни, тем более, о детях. Одно утешало Веру Ивановну: «Зато не Надька!»

– Ничего, что она постарше да лицом не вышла… Ведь «не с лица же воду пить», любить Гену крепче будет. А дети… – тоже не беда, вырастим-воспитаем… как-нибудь, – рассуждала Вера Ивановна, сидя на лавочке.

– Не-ннавиж-жу!.. Такая вредина: с родителями зубатит, на Генку орёт, со жрачкой разделились. Себе шмотьё без конца покупает, а Генка до сих пор в солдатских сапогах гуляет, доармейские тряпки дотаскивает!.. – сквозь зубы жаловался друзьям на сноху старший Генкин брат.

Вскоре выяснилось, что Люба увезла детей к своим родителям, невзлюбила их Вера Ивановна: «Или я, или они…»

А Надя? Она с ужасом ожидала первую встречу с Генкой. Рано или поздно всё равно увидятся же. Как это будет?.. А встреча произошла неожиданно. – Парень, съедаемый ядовитыми репликами соседей, решил объясниться и пришёл к Наде домой.

– Здравствуйте! – весело кинул он бабушке с порога.

– Здоров, коль не шутишь, – глядя на бравого гостя поверх очков, сурово ответила бабушка, вытирая о фартук руки. – Ну?.. Признавайся, соколик, зачем пожаловал?

Генка опустил голову, улыбку, словно ветром сдуло. Он поправил старую фуражку, блином чуть сидевшую на светло-русой макушке.

– Поговорить надо… с внучкой Вашей…

– С Надюшкой, что ли? – удивилась старушка, и тут же сказала: – Некогда ей, занимается… – усмехнувшись, проворчала: – Хм… а скоро же ты забыл, как твою невестушку-то звали… – она неохотно открыла дверь в комнату, – Надя-а, принимай гостя! – и, деликатно удаляясь на кухню, бросила парню: – Иди нето… бус-сурманин…