«Темной июльской ночью 1942 года двухмоторный самолет "Дуглас" поднялся с аэродрома в Серпухове и взял курс на Запад за линию фронта в тыл врага. Там, в 27 км от Гомеля (Белоруссия), в лесу, на поляне, группа диверсантов-парашютистов должна была приземлиться, а затем незаметно пробраться в город для выполнения важного задания. На скамейках вдоль окон самолета расположились одиннадцать десантников. Рядышком сидели Тамара и Лена – неразлучные подруги. Студентка Елена Гордеева родилась в Москве в 1922 году. Она начала сражаться под Москвой в воинской части 9903 раньше Тамары. Тогда еще была жива ее однополчанка – знаменитая партизанка, Герой Советского Союза, Зоя Космодемьянская. Они еще ходили в тыл к немцам в Подмосковье пешком. В ноябре 1941 г. Елену тяжело ранили. Спасли ее в Сибири, в Омском госпитале; после выздоровления партизанка-доброволец Елена Павловна Гордеева вернулась в свою воинскую часть.

Там-то они и подружились с Тамарой, которая перешла в воинскую часть 9903 из разведотдела 5-й Армии, сражавшейся с немцами под Москвой осенью и зимой 1941–1942 гг. Слева от девушек – Михаил Казаков из Ивановской области. Ему, как и Тамаре, восемнадцать лет, на год меньше, чем Елене. Успел перед войной закончить курсы трактористов и ушел добровольцем на фронт.

В разное время, разными путями пришли все они в партизанскую разведывательно-диверсионную часть…»

* * *

«В октябре 1941 года, когда немцы подошли к Москве, – рассказывала мне позже Тамара Николаевна, – мы, московские комсомольцы, осознали, что все не относившееся непосредственно к обороне столицы теряет всякий смысл.

Я училась в Московском городском театральном училище, но тревога в эти дни была так велика, что книги валились из рук.

С 22 июля 1941 года по ночам Москву начали бомбить.

Наши прожектора выхватывали самолеты из темноты ночного неба, грохотали зенитки… К сожалению, сбитых было не так много, как хотелось бы. Земля содрогалась от взрывов авиабомб. 10 октября 1941 года на Москву налетело сразу 70 немецких самолетов. Под тревожный вой сирен оставшиеся в городе москвичи укрывались в метро и бомбоубежищах. Горе было большое: разрушены десятки жилых домов, гибли люди. Фугасные бомбы попали также в здания Курского вокзала, театра им.

Вахтангова, Большого театра, Книжной палаты, на Манежную площадь; горела Красная Пресня и другие районы. А ведь никаких войск в городе не было, и немцы это знали.

И все же днем мы продолжали учебу. А ночью дежурили на крыше нашего училища, которое находилось в одном здании с Театром имени Революции (теперь он называется Театром имени Маяковского). Во время бомбежек мы скидывали с крыши немецкие зажигательные бомбы, стараясь не угодить под осколки.

Однако в ночь на 16 октября нашим студентам было предложено уйти из города. Пешком, поскольку транспорта уже не оказалось, а немцы были близко.

«Уходим? Значит, Москву сдадут?», – подумала я с ужасом. Все во мне протестовало против этого! А тут, чуть раньше, я слышала, что если гитлеровцы ворвутся в город, то защитники столицы, уходя, взорвут все мосты, метро и, может быть, даже Кремль, чтобы врагу ничего не досталось… Тогда много разных слухов ходило…

Я не могла уйти из Москвы в такую пору. Я любила ее так же, как свой родной Тбилиси, привыкла гордиться этим замечательным городом. Любовалась его улицами, домами, парками, а Кремль олицетворял для меня всю нашу Родину.

Проводив притихших студентов нашего училища с их рюкзаками и сумками, пожав руку директору училища Коробову, уходившему с ними, я шла подавленная по пустынным улицам Москвы без всякой цели. Временами издали была слышна артиллерийская канонада, фронт был рядом.

В воздухе летали кусочки жженой бумаги, иногда пахло гарью. В разных местах, даже в домоуправлениях, жгли документы, чтобы они не попали в руки к немцам, если те возьмут столицу. День был серый, холодный, город казался безлюдным.

Большинство мужчин сражались на фронтах с гитлеровцами: кто в Красной армии, а те, кого не брали в армию по состоянию здоровья или по возрасту, ушли в ополчение защищать Москву с оружием в руках. Большинство оставшихся горожан: женщины, старики, подростки, рыли окопы вокруг города, становились донорами, сдавая кровь для раненых бойцов, помогали в госпиталях. Многих эвакуировали на восток страны с промышленными предприятиями.

Пустые улицы казались широченными, изредка проезжала какая-нибудь автомашина. После нее пустота и тишина были еще тревожней.

Неожиданно я оказалась на Крымском мосту. Как он был красив! «Значит, и его взорвут», – подумала я с горечью.

Сняла перчатку и погладила ледяные перила… попрощалась…

«Всей этой красоты не будет?! Войдут фашисты?!» От этих мыслей становилось страшно.

И тут окончательно созрело решение.

Почти побежала к зданию Московского Комитета ВЛКСМ. Здание ЦК Комсомола после гитлеровских бомбежек стояло в руинах. Пройдя мимо них в тишине пустых улиц, я свернула в Колпачный переулок, где находился Городской Комитет Комсомола и… ахнула!

Сотни, если не тысячи, мальчишек и девчонок комсомольского возраста молча сбились в стайки перед зданием.

Стояла напряженная тишина… Все они пришли за направлением на фронт, чтобы защищать родной город…»

Продолжает рассказывать в своем письме Ю. Соколов:

«Тамара присоединилась к этим девушкам и юношам. Простояв на улице в толпе комсомольцев несколько часов, она попала, наконец, к молодому военному инструктору Горкома Комсомола Александру Шелепину, измученному бессонницей и круглосуточным притоком добровольцев^[5]. Он сидел на письменном столе рядом со стаканом чая и доедал бутерброд с колбасой. Спросил ее устало:

– Сколько тебе лет? Что умеешь делать?

– Восемнадцать, умею стрелять, ездить верхом, и еще на мотоцикле, немного знаю немецкий…

– В разведку пойдешь? – не то спросил, не то определил ее судьбу Шелепин и стал выписывать документ-направление. Многих ребят «домашних», не спортивных, несмотря на протесты, Шелепин отправлял домой…

Под монотонный гул мотора вспоминались Тамаре заваленное снегом, заледеневшее декабрьское Подмосковье, 5-я Армия, днем и ночью отбивавшая атаки немцев под грохот орудий и бомбежек, прифронтовая разведка, где она начала свою солдатскую службу в конце 1941 года.

Что они, девчонки-разведчицы, видели за линией фронта под огнем артобстрелов и вой авиабомб? Наступавших, а потом отступавших немцев… Замерзшие на сорокаградусном морозе тела наших убитых солдат и множество трупов гитлеровцев… Подбитые танки, артиллерийские орудия, сгоревшие обломки самолетов и другой военной техники – своей и чужой… Сожженные избы, разрушенные дома разоренных сел и пригородов, слезы беженцев… Видели повешенных и расстрелянных жителей, погибших красноармейцев и ополченцев, защищавших Москву, сотни немцев, окаменевших на морозе, в самых нелепых позах торчавших среди почерневших от гари, развороченных взрывами сугробов… Зима 1941 года была лютой, морозы минус 40–41 градус.

Сердце кровью обливалось от всего увиденного. Руки тянулись к оружию, которое тогда ей еще не полагалось.

После настойчивых требований она добилась от Шелепина в марте 1942 года перевода к разведчикам-диверсантам, в воинскую часть 9903, находившуюся под командованием штаба Западного фронта.

Командир Артур Карлович Спрогис пользовался непререкаемым авторитетом. В части бойцы знали, что в 1918 году во время Гражданской войны он был юным разведчиком, потом служил в погранвойсках. В Испании в 1936–1938 годах за дерзкие действия в тылу франкистских войск и подрыв патронно-порохового завода в неприступном тогда городе Толедо; получил высокую награду – орден Ленина. Знали молодые добровольцы и о том, что с самого начала войны их командир обезвредил несколько шпионских групп, засланных к нам в тыл гитлеровцами по земле и по воздуху.

Опытный разведчик, умный наставник, он за короткий срок вместе со своими помощниками, офицерами разведки, обучил сотни добровольцев воинской части 9903 подрывному делу, основам разведки, диверсионным приемам, обращению с парашютом. Физически и морально закалил их.

Внезапная вспышка осветила лица десантников… за ней вторая, еще и еще…»

Елена Павловна Гордеева, разведчица-подрывник вспоминает в своем письме: «Самолет был обнаружен врагом, и мы попали под обстрел. Я смотрела в окно и видела, как за бортом самолета, совсем рядом, разрываются снаряды и вспыхивают зеленые и красные огоньки трассирующих очередей, слышала сквозь гул моторов грохот разрывов… А внизу была видна полыхающая линия фронта, почти прямая, уходящая за горизонт. Горели деревни, рвались снаряды, летели трассирующие пули, зависли над землей осветительные ракеты. Действительно – линия огня.

Самолет стало бросать и трясти, как на булыжной мостовой. Ослепляющие лучи прожекторов то освещали лица десантников, наш комсомольский «спецназ», то шарили по ночному небу…

“Дуглас” забирал все выше и выше, и куда-то вбок от линии фронта. И вскоре после того, как летчику удалось ускользнуть из-под огня противника, сквозь напряженный гул моторов в темноте послышались звуки зуммера, и сопровождающий подал команду: “Приготовиться!“ Мы выстроились у двух боковых, противоположных друг другу, дверей самолета в порядке, определенном еще на земле. Я прыгала первой из правой двери, за мной – Тамара. Дверь открыли, и светлой летней ночью мне было видно, как мы пролетали над лесами, полями, темными пятнами селений. Вся панорама, чуть серая, покачивалась и уходила из-под ног. В разных местах на большом расстоянии друг от друга виднелись зарева пожарищ. Это каратели жгли деревни. Я стояла у самой двери и из-за шума моторов команда до меня долетела неясно. Но тут же раздался отчетливый голос нашего командира группы Корнеева: “Пошел!“ – с добавлением крепкого солдатского словечка, и я прыгнула за борт…»

Тамара продолжает рассказ: «Не мешкая, я двинулась сразу же за Лелей, грудью подалась вперед, и, прежде чем ноги оторвались от пола, ветер вырвал меня из двери. Секунды свободного полета; в наступившей тишине был слышен сразу ослабевший гул самолета – и вдруг по лицу больно ударило прикладом винтовки, которая висела на моем плече: раскрылся парашют, натянулись стропы. Падение резко прекратилось, и я, плавно раскачиваясь, стала приближаться к земле. Недалеко от себя я увидела серые в ночных сумерках купола парашютов моих товарищей.

Далеко-далеко все еще слышался гул нашего самолета.

Парашют под свежим ветерком развернуло раз-другой, и он понес меня прямо на лес. «Не зависнуть бы на дереве», – только успела подумать я, и тут же с облегчением увидела под собой поляну. По сапогам прошелестел тростник и я… плюхнулась по пояс в лесное болото.

Услышав снова над головой самолет, нашарила фонарик и, как было велено, помигала им вверх, и только потом потерла рукавом ватника лицо, сплошь облепленное комарами. Торопливо подтянув парашют, стала выбираться из болота в сторону высоких деревьев, черневших неподалеку на фоне более светлого неба. Чуть в стороне послышался тихий свист, затем хрустнула сухая ветка. Сердце замерло.

– Кто там? – спросила я вполголоса.

– Мы, – ответил знакомый голос.

Подошли Алексеев с Кравцовым – подрывники нашей группы. Молча помогли отцепить и утопить в болоте парашют. Вглядываясь в темноту леса, помигали фонариками, снова тихо посвистели, но ответных сигналов не было. Я вылила воду из сапог, сняла мокрые ватные брюки, надела юбку, выжала портянки, отгоняя ими комаров. Решили продолжить поиски. Пока пробирались вдоль болота, я заметила, что Кравцов прихрамывает.

– Что с ним? – спросила Алексеева.

– Перед самым вылетом у него в кармане сдетонировал взрыватель. Спасли ватные брюки. Никому не сказал, боялся, что его оставят в госпитале и он не полетит с нами. А теперь, после прыжка, разбередил рану.

– Ничего, – буркнул Кравцов. – До свадьбы заживет!

Прислушиваясь и оглядываясь по сторонам, в надежде заметить свет фонариков остальных десантников, мы взяли немного в сторону от болота, где нас нещадно ели комары. Теперь сапоги увязали в глубоком песке, цеплялись за невидимые сучки и корни деревьев.

Постепенно лес стал оживать. Зачирикали, затрещали птичьи голоса. В рассветном сумраке просматривались сосны, березы, а мы все еще брели по лесу, надеясь выйти к поляне, на место встречи, как договорились в Москве, ориентируясь по карте. Среди высоких сосен увидели островки кустов. В них можно было укрыться. Я предложила остановиться в этом месте. Кравцов еле шел.

– Подождите меня тут, а я посмотрю, куда мы попали, может, и остальных ребят найду. Нечего с такой ногой шататься по лесу.

Я распаковала свой вещмешок, достала летнее платье, туфли, переоделась и, оставив винтовку с вещмешком ребятам, ушла на разведку».

Из письма Елены Гордеевой-Фоминой:

«Наша группа, в которой были мы с Тамарой, состояла из 11 человек. Как было сказано командиром перед вылетом, мы должны были собраться на лесной поляне. Следуя этим указаниям, после приземления я отправилась на ее поиски. Еще при раскрытии парашюта меня дернуло с такой силой, что слетели сапоги, вещмешок и винтовка. Теперь без сапог, почти безоружная (у меня остались только гранаты, прикрепленные к поясу), я босиком, осторожно, пробиралась между деревьев. Поляны никакой не нашла. Кругом лес да болото, в котором я утопила свой парашют. Стала посвистывать.

В стороне послышался ответный двойной свист. Сомнений не было: кто-то из своих.

Так, пересвистываясь, мы вышли навстречу друг другу. И когда оказались совсем близко, я спросила: «Кто это?» – «Это я, Иван Атякин, Лельк, это ты, что ль?». Мы были рады встрече. Я взяла у него питание к рации, которое тянуло килограммов на десять, Иван оставил себе рацию и вещмешок, и мы отправились на поиски других членов нашей группы. Ходили, посвистывали, сигналили фонариками, но так никого больше и не нашли. После напряженной ночи мы устали и, когда рассвело, залезли в небольшой кустарник, решив в нем отдохнуть…»

Продолжает рассказывать Тамара:

«Лес, к моему удивлению, как-то внезапно кончился, высокие сосны поредели. По краю леса шла проселочная дорога, за ней – небольшая луговина, чуть дальше по кустарнику угадывался ручей, а еще дальше колосилось ржаное поле.

Возле ручья, который оказался небольшой речушкой, росли кряжистые лохматые сосны и светлые густые березы.

Я взобралась на одну из них и увидела вдалеке деревушки, а за полем ржи – необработанный луг. Лес, из которого я вышла, такой темный, густой и мрачный, теперь под лучами солнца казался прозрачным и даже каким-то радостным. Как будто и не было войны. Солнце пригревало, летали пчелы, посвистывали птицы…

Вдруг в нескольких километрах справа от меня показался разрушенный железнодорожный мост. Хорошо были видны упавшие в воду пролеты. Судя по длине моста, река должна была быть широкой…

То, что я увидела, удивило и встревожило. Глухое, недоброе предчувствие поднялось в груди… Быть этого не может!

Я сползла с дерева. На нашей карте, которую мы выучили назубок, не было ни реки, ни железнодорожного моста, ни деревушек.

Я шла вдоль речушки, пробираясь кустами, обогнула холм, поросший елочками, и вышла к полоскам огородов.

На одной из них копошилась старая женщина. Я подошла к ней.

– Здравствуйте, бабушка! Куда ведет эта дорога? В то село? Как оно называется?

– Комарин, Комарин, касатка.

– А во-он та деревня?

– Лужаки, – старушка разглядывала меня, мое белое платье в красный и черный горошек, туфли со шнурками.

– А немцы там есть? – спрашиваю неожиданно для самой себя.

– Есть-есть. И там немец, и там… Не ходи туда, дочка…

– Спасибо, бабушка. Беженка я, к родным добираюсь. Спасибо.

Возвращалась я прежним путем. Обогнула холм, прошла кустами вдоль речки и осторожно юркнула в лес. Отыскала своих товарищей.

– Во-первых, лес кончается тут же рядом, – рассказала им. – Справа – железнодорожный мост, какая-то большая река, и названия деревень совсем не те. Давайте переберемся поглубже в лес.

Они удивились: откуда какое-то село Комарин, мост? Не было этого в районе приземления, все хорошо помнят ту карту местности. И немцев не должно было быть. Странная история:

уж про мост-то предупредили бы – заметный ориентир… Мы собрали свои мешки и углубились в лес, ближе к болоту.

И никому из нас тогда не пришло в голову, что после внезапного обстрела самолет сбился с курса и высадил группу в другом месте.

Отдохнули, пожевали копченую колбасу с сухарями из Н3, обсудили обстановку и решили дождаться темноты, а на день затаиться, чтобы не обнаружить себя.

Однако я не могла справиться с тревогой. Не могла в этой непонятной ситуации сидеть сложа руки. Надо было хотя бы узнать, как далеко тянется этот лес. Закрепила компас на руке, взяла свои документы на имя Гванцеладзе и сказала ребятам:

«Оставайтесь тут, а я все же пойду посмотрю другую сторону леса. Ночью тут ничего не поймешь».

Винтовку и вещмешок опять оставила им. В мешке лежал и пистолет, который мне вручил перед отлетом Спрогис: «Если попадешься, то лучше застрелись. Ты слишком хороша, чтобы они просто так тебя повесили», – сказал он мне на прощание.

Я вновь шла вдоль речки-ручья, но уже в другую сторону леса. И подумать только, что он казался мне ночью почти непроходимым!.. Довольно скоро лес кончился и с этой стороны.