Артель Агляма

Один из прекрасных ясных дней зимы. Небо светлое, чистое, как юная дева. Солнце, ещё не совсем пробудившееся для весеннего возрождения, сдержанно нежное. Полозья саней, на которых мы держим путь, весело поскрипывают, будто радуясь каждому соприкосновению со снегом. Во всём теле сладкая истома, приятная лень. В душе – покой и блаженство. Это означает, что я прилично расслабился за время каникул, и вот теперь на колхозной пегой лошади отец провожает меня, здоровенного детину, доползшего-таки до выпускного курса Казанского университета, на поезд, до железнодорожной станции Нурлат. Наш путь проходит через бывший центр Тельмановского района с ласковым названием Мамык – Пуховое. Проезжая мимо добротных, недавно выстроенных домов, отец притормозил бег лошади и показал на один из домов:

– Видишь третий дом слева?

Как можно его не увидеть?! Этот дом самый просторный, красивый, нарядный.

– Тот, у которого белый верх и жёлтый низ, что ли?

– Да, он самый. Аглям Садыков с семьёй живёт в нём.

Я никогда не страдал завистливостью, но тут что-то, похожее именно на это, шевельнулось в моей душе.

– Небось, не сам построил, купил.

Отцу, кажется, не понравились прозвучавшие в моём голосе нотки.

– Не всё ли равно, – отрезал он. – Этот человек столько добра сделал для наших сельчан, он их одел, обул, помог поверить в себя. На обратном пути проведаю их. Обязательно.

– Да, очень красивый дом, – поспешил я исправить свою оплошность.

Действительно, этот человек остался в памяти народа как великая личность. В истории деревни Кичкальни он сохранился как сошедшая с неба благодать, как тёплый поток, влившийся в холодное весеннее течение. Как, какие повороты судьбы забросили семью Садыковых в наши края, я уже не помню. В один прекрасный день они прибыли со всем своим имуществом и поселились в пустующем благоустроенном доме. Семь лет своей жизни они посвятили нашим сельчанам, обустройству их жизни.

Семь лет в масштабе большой истории – всего лишь миг, глазом не успеешь моргнуть.

Однако благие дела Агляма-абый до сих пор живут в памяти народа. Удивительно, что уже в то время он создал в Кичкальне коммерческую артель, занялся, как бы теперь сказали, частным предпринимательством. На краю деревни он купил землю, огородил её, построил несколько домов под склад и мастерские и вовлёк население в освоение нового ремесла: обработку леса и заготовку мочала. Трепать мочало – это не то, что языком трепать. Вначале нужно выбрать в лесу пригодные для работы толстокорые липы, добиться у чиновников разрешения на их порубку, потом срубить их, распилить, подходящие брёвна вымочить в болоте в течение нескольких дней, отделить наиболее ценное сырьё, собственно мочало, находящееся непосредственно под корой. Затем это мочало отправляется в «центр». Там его сушат, определяют качество. Стволы лип используются для изготовления вёдер, лопат, кадок и так далее, а ветки идут на растопку печей, ничего не пропадает.

Хотя вырубка леса, изготовление мочала – дело очень тяжёлое и сложное, но в данном случае оно оказалось весьма нужным не только для повышения уровня жизни, но и для укрепления морального духа сельчан. Целыми днями слонявшиеся без дела то возле пожарки, то возле магазина фронтовики, подросшее после войны молодое поколение – все занялись серьёзной, кропотливой работой и начали зарабатывать приличные деньги. В кичкальнинских мужиках, от природы склонных к обработке леса, к плотницкому делу, проснулись здоровые гены. Истосковавшиеся по настоящей работе, они с азартом трудились от зари до зари, соревнуясь друг с другом.

Вскоре уже вся деревня прямо-таки молилась на эту артель. Когда мочало было заготовлено в достаточном количестве, нашлась работа и для женщин, и даже для школьников: плести верёвки, бечёвки, изготавливать холсты, рогожу…

Дело было поставлено так: кто-нибудь один из семьи приходил в артель и выписывал определённое количество мочала. Мочало, связанное в тугие пучки, взвешивалось, его количество записывалось в журнал напротив имени и фамилии получателя. Таким образом, один работу даёт, а другой без всякого принуждения, исключительно по собственному желанию берётся её выполнить в соответствии с установленной нормой. Из ста килограммов сырья должно получиться двадцать-тридцать килограммов верёвки, холста или рогожи. Так что, каким бы хитрым ты ни был, взятое под расписку сырьё никак невозможно сэкономить для личных нужд. Аглям Садыков собрал вокруг себя единомышленников, «сплотил команду», как сказали бы теперь, которая и стала чем-то вроде администрации или ОТК, отдела технического контроля. Качество контролировалось особенно жёстко, ведь смысл работы – конечный результат. Товар, не отвечающий требованиям, не принимался или оплачивался по более низкой стоимости. Халтура не проходила.

Короче, Аглям Садыков впервые за более чем столетнюю историю деревни Кичкальни обеспечил её живыми деньгами, а не пустыми палочками – трудоднями, как колхоз. Деньги, конечно, такая вещь, что их никогда не бывает вдоволь. Все ли заработанные деньги артель выдавала сельчанам, теперь уже не проверишь. Но факт остаётся фактом: даже мальчишки сумели что-то заработать на плетении верёвок и холстов, начали покупать билеты в кино, а продавщица сельмага не успевала удовлетворить спрос покупателей на конфеты, пряники, тетради, карандаши и тому подобный товар.

Аглям Садыков сохранился в памяти как полноватый, выше среднего роста мужчина с немного выпирающим брюшком. Артелыцикам этот его внешний вид был особенно симпатичен: именно так и должен выглядеть директор. Кто же будет считаться с каким-нибудь доходягой с впалыми щёками. Директор должен держаться с достоинством, иметь вес, в том числе и физический. Вон даже мотоцикл под ним, будто выказывая свою покорность, прижимается к земле и при подаче газа, как норовистая лошадь, сразу срывается с места и взлетает, задрав зад.

Хотя он и водил дружбу с сельским начальством, ходил к нему в гости, спиртное не очень жаловал. Человек, находящий утешение в алкоголе, едва ли смог бы создать самоокупаемое предприятие. Он ни перед кем не заискивал, но и свою значимость не выпячивал, всегда держался немного на расстоянии, сохраняя невидимую черту, которую не всякий мог преступить: каждый сверчок должен знать свой шесток. Это уже потом, гораздо позже, мы увидели в иностранных фильмах деловые взаимоотношения бизнесменов.

Как истинный хозяин, дни и ночи, без выходных, без отпусков он добывал сырьё, реализовывал готовый товар, расширял строительство, в общем, крутился ради процветания своей артели, её роста, развития, ради того, чтобы деньги в карманах сельчан не иссякли. Однако человек, имеющий талант организатора, частный бизнесмен, занимающийся производством конкретной продукции, никогда ещё в нашей стране не был поднят на пьедестал. Нашлись люди, которых успехи артели совсем не радовали. Доносы, наговоры сделали своё дело. Агляма арестовали, быстренько осудили и отправили в тюрьму. Артель распалась. Кичкальнинцы после приличных денег остались у разбитого корыта. Никто так и не узнал, в чём состояла вина директора: то ли у него недостача какая обнаружилась, то ли взятый кредит не сумел вовремя вернуть, то ли создание артели посчитали незаконным. Кажется, он и сам этого не понял. Правда, в тюрьме Аглям-абзый пробыл недолго. Как говаривал наш сельчанин Акмулла-бабай, золото, оно и в тюрьме золото. В один прекрасный день Аглям Садыков приехал в деревню на мотоцикле с люлькой (деловой человек и там, видно, не растерялся, решили деревенские мужики), пришёл на руины своей когда-то процветавшей артели и не выдержал: у него, крепкого мужчины средних лет, из глаз брызнули слёзы. С глубоким сожалением глянул он в последний раз на место, где прошла важная часть его сознательной жизни, забрал семью и уехал. Так завершилась кичкальнинская эпопея его жизни.

Не только сам Аглям-абзый, но и его семья оставила неизгладимый след в сердцах жителей нашей деревни. Его жена, очень обаятельная женщина, с открытым интеллигентным лицом, была медицинским работником. Она старалась всех обеспечить необходимыми лекарствами и, кроме того, лечила своим ласковым обхождением и тёплым словом. В первое время грубоватый лесной народ относился настороженно к её манере обращаться к больным со словами «милый, дорогой» – а нет ли тут какого-нибудь подвоха? Почему-то грубость человек воспринимает легче, как бы в порядке вещей, а тёплое, дружественное отношение вызывает подозрение. Суфия-ханум стала приучать кичкальнинцев к тому, что доброжелательность и есть норма. Только времени у неё оказалось маловато, не успела она обучить всех правилам человеческих взаимоотношений.

Сейчас Суфия-ханум живёт в Казани вместе с детьми и внуками, поддерживая отношения со своими сверстницами – с моими тётями, живущими в Санкт-Петербурге.

У Садыковых было две дочери. Старшей из них, Розе, было около тринадцати лет. Деревенские мальчишки, впервые увидев её, прямо-таки лишились дара речи. Она показалась им прекрасной феей, сошедшей с неба. Именно с ней была связана у многих из нас первая тайная влюблённость, чистая и нежная, как родниковая вода.

Немного было радости в нашем послевоенном детстве и отрочестве. Голод и холод не особенно располагали к лирическим любованиям природой. Раза три перекопав колхозное поле в поисках гнилого картофеля, собрав всё до единого колоска, с удовольствием затягиваешься самокруткой из старого мха. Иначе никак. Хочется поскорее повзрослеть. Роза, как внезапно выглянувшее в холодный пасмурный день солнце, пробудила к жизни кичкальнинских подростков. Слепая любовь, не предполагающая ни ответа, ни объяснений, охватила юные сердца. Обычно так искренне, так бескорыстно любят цветы, котят или осенних цыплят. Я и сам помню, как запылали мои щёки, когда я впервые увидел её возле школы, а уж о предательски громко застучавшем сердце и говорить не приходится.

Роза и без нашего идеализированного восприятия для своих лет была уже вполне зрелой обаятельной девушкой. Не следует забывать и о том, что директорская дочка имела возможность одеваться красиво и со вкусом. К тому же для природы и психологии деревенского жителя характерно преувеличенное внимание к достоинствам или недостаткам человека со стороны. Часто не замечая, не понимая, не чувствуя той необыкновенной красоты, которая рядом, мы ищем её на стороне. За примером далеко ходить не надо. Всего несколько лет назад российский народ гонялся за продуктами западного производства, игнорируя свои. Теперь, поняв, что импортные продукты – это сплошь химия, начали скучать по отечественным товарам. А их ещё надо выращивать, возрождать их производство. Может быть, именно это свойство человеческой природы лежало в основе нашей всеобщей влюблённости в Розу. Ведь часто не воспринимаешь как представителя противоположного пола девчонку, сидящую с тобой за одной партой, не замечаешь её обаяния, ругаешься с ней, даже дерёшься. Чаще всего парни выбирают себе жён из соседних деревень, недооценивая своих местных красавиц, гоняясь за журавлём в небе, выпускают синицу из рук. Потом осмотревшись, они замечают, что, оказывается, хорошие жёны были совсем рядом, но уже поздно, локоть не укусишь. Видимо, в природе смешанных браков лежит тот же принцип.

В нашем конкретном случае проблема разрешилась проще. Никому из нас не пришлось слишком долго страдать и сохнуть по Розе. Огонь любви, бурно разгоревшийся было в наших юных сердцах, быстро и деловито погасил сын председателя колхоза Виль, тоже приезжий и тоже из более обеспеченной, чем мы, семьи. Парень он был рослый, видный, да ещё и по-русски шпарил намного лучше, чем мы все. С теоретической точки зрения, он имел полное право претендовать на дружбу с Розой: оба они дети самых богатых и почитаемых людей, так сказать, ровня, значит, должны быть вместе.

Когда вечером мы собрались возле клуба, Виль отозвал в сторонку своих возможных соперников и, не тратя времени на сколь-нибудь дипломатическое вступление, сразу резанул:

– Парни, запомните: Роза – моя. И не вздумайте возле неё крутиться. С ней самой всё обговорено: я её люблю, она – меня.

Его тон потомственного руководителя не допускал никаких возражений. Только Замир Сагитов, невысокого роста, но крепкий, как обрубленный дуб, видимо, особенно серьёзно влюблённый в Розу, решился перечить председательскому сынку.

– Она со мной соглашалась дружить. Давай тогда хоть жребий кинем.

Виль на это не согласился. Тогда кто-то внёс более интересное предложение.

– Давайте драться. Кто победит, тому и достанется Роза.

Никому и в голову не приходило спросить мнения самой Розы. Жребий разделили на три части: верхний край деревни, нижний край и Чебиловский край. Обычно драки происходят между отдельными группировками, внутри самой группировки никакие споры и разногласия не допускаются. Видимо, похожие на современные подростковые группировки были и в нашем детстве, но их вражда не доходила до кровавых разборок, как сейчас.

Председательский сынок посчитал ниже своего достоинства самому участвовать в поединке и нанял вместо себя одного из своих подхалимов, напутствуя его: «Ну-ка, покажи-ка ему нашу силу, дай ему коленом в живот». Замир вынужден был драться сам, ему вместо себя подставить некого. Поединок за прекрасную Розу длился долго, почти до рассвета. Кто оказался победителем, теперь уж не помню. К осени спор деревенских парней разрешился сам собою. После окончания седьмого класса Розу отправили учиться в медучилище в Альметьевск.

Потом я её уже не видел. Слышал только, что после училища она уехала работать в Узбекистан, в далёкий город Навои, там и замуж вышла.