3

Кибэ не спускал глаз с Йоко. Но она больше ни разу не взглянула в его сторону. «Почему я не поехала в первом классе? Ведь хотела обменять билет, словно чувствовала, что так может получиться, и вот…» Настроение Йоко, такое чудесное утром – оно нечасто бывало у нее в последнее время, – стало сумрачным и унылым, как осеннее солнце на закате. Йоко сделалось зябко, словно мозг ее наполнился остывшей кровью. Нетерпеливым движением повернулась она к окну в надежде, что пробегающий мимо пейзаж поможет ей отвлечься от тревожных мыслей, но занавеска была опущена. На Йоко с глупым видом уставился сорокалетний толстяк, который сидел, приоткрыв рот с отвисшей нижней губой. Йоко зло посмотрела на него в упор, будто хлестнула кнутом по лицу. Торговец опешил и, скорчив гримасу, изобразил на лице не то улыбку, не то смущение, будто готов был заплакать, как человек, которого и в самом деле хлестнули кнутом, и поспешно отвернулся. Его трусость еще больше разозлила Йоко.

Она хотела было взглянуть направо, но там неподалеку сидел Кибэ и по-прежнему сверлил ее своими маленькими глазками. Едва сдерживая расходившиеся нервы, Йоко сцепила пальцы, положила руки на сверток и, судорожно прижимая его к коленям, уставилась на кончики своих гэта. Ей казалось, что все пассажиры, будто сговорившись, то и дело бросают в ее сторону оскорбительные взгляды. Даже сидеть рядом с Кото было сейчас для нее мукой. Как далек этот наивный юноша, мечтающий о чем-то своем, от нее, от ее переживаний. Никогда ему не понять ее! Ей вдруг почудилось, что он, как сыщик, хочет исподтишка заглянуть в ее душу. До того противно смотреть на его голову с коротко остриженными волосами, чем-то напоминающими деревянную стружку.

Маленькие горящие глаза Кибэ неотступно следили за нею.

За что такое унижение! Ведь Кибэ до сих пор видит в ней только женщину. Он по-прежнему высокого мнения о себе. И снова хочет влезть в ее жизнь со своей грубой низменной страстью. Забыв о гордости, она вздумала было кокетничать с этим никчемным трусом, хотела выказать свое дружелюбие, а он оттолкнул ее холодным взглядом.

Маленькие глаза Кибэ неотступно следили за нею.

Неожиданно раздался громкий смех. Смеялись два немолодых господина, что-то оживленно обсуждавшие. Йоко понимала, что смеются они не над ней, и все же не выдержала и встала, сунув правую руку за пояс.

– Меня, кажется, укачало, голова разболелась, – бросила она Кото и вышла на площадку.

Солнце уже поднялось высоко и ярко светило над полями Омори. За деревьями вдруг открывалось море, оно смеялось и сверкало, и от этого слегка кружилась голова. Держась за поручни, Йоко оглянулась и увидела Кото. Он был удивлен и встревожен.

– Вам плохо?

– Да, как-то нехорошо, – ответила Йоко и, чтобы избавиться от него, добавила: – Только вы, пожалуйста, не беспокойтесь, идите в вагон… Ничего страшного…

Кото не стал спорить.

– Как вам угодно. Я уйду. В самом деле ничего страшного? Если что-нибудь понадобится, позовите меня. – И он послушно вернулся в вагон.

«Simpleton»^[3], – подумала Йоко и тут же забыла о Кото. О Кибэ она тоже забыла. Она с наслаждением подставила лицо сухому прохладному ветру позднего лета, и он ласково перебирал ее волосы. Она даже не видела четко выписанный пейзаж, который мелькал у нее перед глазами зелеными, ярко-синими, желтыми пятнами. Поезд мчался с бешеной скоростью. Мысли ее метались, беспорядочные, мрачные, и томили душу. Из забытья Йоко вывел оглушительный грохот; она испуганно подняла голову: поезд влетел на железнодорожный мост Рокуго. Перед глазами Йоко запрыгал его стальной переплет. Она инстинктивно прижалась к стенке тамбура, зажмурилась и закрыла лицо рукавом кимоно.

И вдруг сквозь ресницы, сквозь рукав кимоно отчетливо проступило лицо Кибэ, особенно его глаза, маленькие, горящие глаза. Это лицо, как магнит, притягивало к себе все существо Йоко, ее снова охватило то гнетущее, тяжелое чувство, которое она испытала в вагоне. Поезд замедлил ход – приближалась станция. Вдоль рисовых полей тянулись ярко размалеванные рекламы и плакаты. Чтобы прогнать неприятное видение, Йоко отняла руки от лица и принялась их рассматривать. Одна за другой рекламы вспыхивали у нее перед глазами, и образ Кибэ постепенно тускнел. На одной из реклам была изображена девушка с черными волосами до плеч и буддийской сутрой в руках. На груди у нее красовалось название патентованного средства от женских болезней. Машинально прочитав его, Йоко вдруг вспомнила свою дочь, свою Садако. И снова среди беспорядочных мыслей и ассоциаций отчетливо возник образ отца Садако – Кибэ.

По мере того как глаза ее души всматривались в Кибэ, лицо его постепенно менялось: исчезли усы, горящий взгляд стал мягким и чувственно-теплым. Поезд все замедлял и замедлял ход. Вот перед мысленным взором Йоко уже не взрослый мужчина с чуть погрубевшей, лоснящейся кожей, а порывистый юноша с матово-белым лицом, блестящими черными волосами, ласкающими его удивительно белый лоб. Поезд подходил к станции Кавасаки. Образ юноши Кибэ все отчетливее вырисовывался в воображении Йоко, будто торопился до остановки принять ясные очертания. Поезд остановился. И, словно Кибэ был рядом с нею, Йоко как завороженная подняла левую руку и поправила слегка растрепавшиеся на затылке шелковистые волосы. То был ее излюбленный жест, когда она хотела привлечь к себе внимание.

С шумом открылась дверь, из вагона, толкая друг друга, стали выходить пассажиры. Что-то подсказало Йоко, что сейчас выйдет и Кибэ в своем коротком, стального цвета пальто. Как это бывало в юности, сердце Йоко часто-часто забилось. Кибэ прошел так близко, что едва не коснулся ее, они посмотрели друг другу в глаза. Взгляд Кибэ был смягчен теперь улыбкой, губы слегка шевелились. Он охотно заговорил бы с Йоко, обойдись она с ним дружелюбно.

Увлеченная потоком воспоминаний, Йоко тоже невольно улыбнулась, но улыбка исчезла с быстротой ласточки, и Йоко взглянула на Кибэ холодно и высокомерно, как на случайного прохожего. Вспыхнувшая искрой улыбка оказалась напрасной и слетела с лица Кибэ, как увядший листок с дерева. Заметив его растерянность, Йоко почувствовала удовлетворение: удалось отплатить за недавнюю обиду в вагоне. На душе стало легче. Кибэ, выпрямившись и, по обыкновению, приподняв правое плечо, шел твердым, быстрым шагом. Когда же он остановился возле контролера, чтобы достать билет, он обернулся и долго смотрел на Йоко. Печальная складка прорезала лоб. Но Йоко не удостоила его даже своим обычным презрительным взглядом.

И лишь когда Кибэ подошел к выходу в город, она пристально посмотрела ему вслед, будто хотела его догнать. Он уже скрылся из виду, а она все глядела и глядела. Глаза ее были полны слез.

«Увидимся ли снова?» – с неведомой ей доселе грустью подумала Йоко.

4

Поезд отошел от Кавасаки. Йоко стояла, прислонившись к поручню, и думала о Кибэ. Обычный токайдоский^[4] пейзаж мелькал меж телеграфных столбов перед ее рассеянным взглядом. Зеленели поля с рядами сосен по краям. Сквозь деревья внизу блестело море. Было время красных стрекоз, и они носились в воздухе, мелькая в глазах Йоко красными, словно высеченными из кремня искрами. Осталась позади Канагава, которая всегда выглядит так, будто ее только что выстроили, и поезд подошел к Йокогаме. Был девятый час. Жаркое солнце заливало вишневую аллею на Момидзидзаке, окрашивая деревья в янтарный цвет.

Поезд остановился у черной от копоти кирпичной стены вокзала. Взяв узелок Йоко, Кото вышел первым. Йоко шла по платформе, устало опираясь на зонтик. Кото подал ей руку. Пассажиры один за другим обгоняли их, и они вышли в город последними. Десятка полтора рикш, оставшихся без пассажиров, толпились у зала ожидания. Заметив измученное лицо Йоко, они стали переговариваться между собой, поглядывая в ее сторону. До слуха Йоко донеслись, вперемешку с непристойностями, слова «подходящая девочка», «иностранная подстилка». Грязные словечки портового города заставили Йоко съежиться.

Ей хотелось поскорее укрыться где-нибудь и отдохнуть. Кото обегал все вокруг, даже харчевни, выстроившиеся вдоль набережной недалеко от вокзала, но нигде не нашел приюта. Злой и растерянный, он сообщил Йоко, что даже хозяин чайной, видно из бывших железнодорожников, с издевкой отказал ему, презрительно оглядев его бедную одежду. Делать было нечего. Отгоняя назойливых рикш, они перешли через небольшой мутный канал, над которым стоял крепкий запах моря, и очутились в узком грязном переулке. Почти в центре его находилась небольшая гостиница. Удивительно, что в таком городе, как Йокогама, еще сохранились старинные постройки. Внимание Йоко почему-то привлек закопченный фонарь из отличной японской бумаги, на котором жирными иероглифами было выведено «Сагамия». Йоко пришла в голову озорная мысль: было бы забавно остановиться в этой гостинице, помнившей, может быть, старые времена. Даже разбитная горничная, которая о чем-то болтала у входа с конторщиком, показалась ей симпатичной. Йоко уже собралась было учтиво обратиться к ней, но Кото опередил ее.

– Покажите нам комнаты поспокойнее, – сказал он небрежно.

– Сюда пожалуйте, – ответила горничная, поднимаясь. Она бесцеремонно оглядела посетителей, многозначительно подмигнула конторщику и ухмыльнулась.

Они поднялись по узкой, скрипучей, почерневшей от времени лестнице. Горничная привела их в маленькую комнату и не думала уходить, с дерзким любопытством разглядывая то Кото, то Йоко. Окинув хмурым взглядом грязную, как засаленный воротник, комнату и служанку, как бы неотъемлемую принадлежность этой комнаты, Кото обратился к Йоко:

– Внутри еще ужаснее, чем снаружи… Не пойти ли нам в другое место?

Но Йоко не обратила на его слова никакого внимания и тоном хорошо воспитанной светской дамы спросила горничную:

– А соседний номер свободен? Так… до вечера все свободны? Прекрасно. Вы обслуживаете этот этаж?.. Тогда, может быть, вы покажете и другие комнаты?

При этом Йоко проворно завернула в бумажку большую серебряную монету и сунула ее горничной в руку, шепнув:

– Я не совсем здорова, мне понадобятся ваши услуги.

На лице горничной не осталось и тени презрения. С понимающим видом она раздвинула фусума^[5] в соседнюю комнату.

Они обошли еще пять номеров. Из одного Йоко попросила перенести в облюбованную ими комнату какэмоно^[6], вазу с цветами, подставку для вееров, ширму и стол взамен тех, что были здесь, и велела чисто прибрать. Затем уселась на нарядную подушку, усадила Кото напротив и, улыбаясь, промолвила:

– Ну, теперь полдня можно провести сносно, правда?

– Мне-то, собственно, везде хорошо, – ответил Кото и, видя, что Йоко улыбается, с заметным облегчением добавил: – Вам лучше?

– Да, конечно, – продолжала улыбаться Йоко, но вдруг спохватилась: ведь надо было притворяться больной, и она, нахмурившись, сказала: – Впрочем, нет. Сердце что-то сильно бьется… Вот, смотрите…

Йоко откинула рукав яркого нижнего кимоно, поверх которого было надето простое летнее, и бессильно протянула руку. В то же время она задержала дыхание и вся напряглась. Кото взял ее белую, почти прозрачную руку и долго искал пульс. Нащупав его наконец, он широко раскрыл глаза:

– Что это? Как неровно бьется! У вас только голова болит?

– Да нет, и живот побаливает…

– Что же вы чувствуете?

– Словно кто-то буравом сверлит… У меня это частенько бывает. Ужасно мучаюсь.

Кото осторожно отнял руку и внимательно посмотрел на Йоко.

– Может быть, позвать врача?

Йоко страдальчески улыбнулась:

– Вы на моем месте не обошлись бы без врача. Ну а я привыкла, обойдусь как-нибудь. Вас же я хотела попросить сходить к господину… господину Нагате… директору пароходной компании, и поговорить насчет билета на пароход. Сколько хлопот я вам доставляю… Пожалуй, я лучше возьму рикшу и сама потихонечку доберусь…

На лице Кото отразилось безграничное удивление: как стойко переносят женщины все болезни, которые на них сваливаются! И разумеется, он настоял на том, что сам пойдет к Нагате.

Йоко приехала в Йокогаму взять билет на пароход в Соединенные Штаты и купить кое-что из косметики и вещей, необходимых для поездки. Она была помолвлена с молодым бакалавром, находившимся ныне в Америке. Об этом знали все, кто бывал у них в доме, именно поэтому тогда на вокзале рикша и назвал ее «госпожой»…

Это случилось вскоре после рождения у Йоко ребенка. Как-то зимним вечером мать Йоко, Ояса, поднимаясь в кабинет мужа, столкнулась на лестнице со служанкой, опрометью сбегавшей вниз. Служанка чуть не сбила хозяйку с ног и, пробормотав что-то, прошмыгнула мимо. Ее растрепанная прическа и кое-как завязанный пояс были восприняты Оясой как оскорбительная насмешка. Но Оясой ничего не сказала и поднялась наверх неторопливой, полной достоинства походкой. Она вошла к мужу не сразу, остановилась перед кабинетом, кашлянула, а затем постучала три раза через разные промежутки.

Не прошло и пяти дней, как семья Сацуки развалилась, подобно башне, выстроенной на песке. Ояса спокойно и непреклонно требовала развода. Муж, обычно уравновешенный, теперь метался, как раненый бык, стараясь сделать так, чтобы все осталось по-прежнему. Но ни его старания, ни попытки родственников примирить супругов ни к чему не привели. Решительно отклонив их просьбы и увещевания, Ояса уехала с дочерьми в Сэндай, оставив мужа одного в огромном доме на Кугидане. Йоко, которая всегда была на стороне отца, на этот раз покорилась матери и поехала в Сэндай, чтобы похоронить себя вместе с ней в глуши. Дело в том, что Йоко знала, как возмущены друзья Кибэ ее бессердечием. Они даже добивались изгнания ее из общества, хотя сам Кибэ противился этому. Но мать остается матерью, и Ояса, кривя душой, всячески скрывала от общества все, что касалось Йоко. Она как бы расплачивалась теперь за то, что в свое время при каждом удобном случае разглагольствовала о женском образовании, о строгом воспитании в семье и других подобного рода вещах. Отвлечь внимание от вспыхнувшего в одном месте огня можно, лишь раздув его в другом. Вскоре после отъезда госпожи Сацуки с дочерьми некая газета выступила с осуждением распутного образа жизни, который якобы вел доктор Сацуки, расписала страдания, выпавшие на долю его добродетельной супруги. Именно справедливое негодование, порожденное горячей верой, и естественное стремление матери уберечь любимых детей от дурного влияния отца побудили Оясу, по мнению газеты, уехать из Токио. Ради этого, утверждал репортер, она и оставила высокий пост вице-председательницы «Женского христианского союза».

На новом месте госпожа Сацуки первое время жила тихо и незаметно, но очень скоро обзавелась знакомыми и опять развернула свою блистательную деятельность. Она сделалась хозяйкой салона, где собирались молодые христиане, люди искусства, где читали Библию, устраивали благотворительные базары и концерты. Местный филиал «Женского христианского союза», главой которого стала Ояса, вступил в пору процветания. Он ничуть не уступал теперь Красному Кресту, чье влияние распространялось по стране с быстротой степного пожара. На собраниях «Союза» бывали и супруга губернатора, и жены крупнейших богачей.

За три года Ояса Сацуки стала одной из достопримечательностей, без которых Сэндай не был бы Сэндаем. Но Йоко, то ли потому, что характером очень походила на мать, то ли, напротив, оттого, что при кажущемся сходстве все же отличалась от нее, то ли, наконец, благодаря врожденной сдержанности – никто не мог сказать точно почему, – старалась быть незаметной в окружавшем ее блестящем обществе и без особой нужды там не появлялась. Между тем постоянно толпившиеся в гостиной Оясы молодые люди приходили сюда именно ради Йоко. Ее скромность, скорее даже замкнутость, возбуждала в городе разные толки. Стоило упомянуть имя Йоко, как перед каждым возникал образ талантливой, тонкой, красивой и в чем-то несчастной девочки. Безукоризненным чертам ее лица могли бы позавидовать даже самые красивые гейши. И вскоре дом Сацуки стали обволакивать туманные слухи, хотя обитательницы его вели пуритански строгую жизнь.

Как-то в одной из утренних газет появилась статья, которая поразила жителей маленького Сэндая как гром среди ясного неба. В ней говорилось, что господин Н., издатель и главный редактор соперничавшего с этой газетой листка, находится в близких отношениях одновременно с госпожой Сацуки и ее дочерью. Оскорбление было размером в целую полосу. Все делали вид, будто очень удивлены, хотя в душе готовы были поверить газете.