Два

– Это я.

– Привет! – как всегда обрадовавшись голосу своего брата, Кэт присела, чтобы поговорить с ним. – Подожди-ка, Сай, мне тут надо устроиться.

– С тобой все нормально?

– Все хорошо, просто не пойму, как будет удобнее. – Ребенок Кэт, третий по счету, должен был родиться через пару недель. – Так, ну вроде я чувствую себя комфортно – насколько это вообще возможно, – но, слушай, давай я тебе перезвоню, мобильные звонки из Италии, наверное, целое состояние стоят…

– Я в Хитроу.

– Что?..

– Звонил отец. Сказал, что лучше мне вернуться, если хочу увидеть свою сестру живой…

– О, сама тактичность.

– В своем духе.

– Мы с мамой решили, что не будем тебе говорить.

– Почему?

– Потому что тебе нужен был этот отпуск, и здесь ты ничего не можешь поделать. Марта тебя не узнает…

– Но я узнаю ее.

Кэт секунду помолчала. Потом она проговорила:

– Да. Конечно. Извини.

– Не стоит. Слушай. Я приеду достаточно поздно, но сразу отправлюсь в больницу.

– Хорошо. Крис сейчас на вызове и, может, съездит туда проведать ее еще раз, если ему по пути. Приедешь сюда завтра? Я стала слишком огромной, чтобы водить машину без риска.

– А что насчет мамы?

– Я просто не знаю, что она сейчас чувствует, ты же понимаешь, Сай. Она ездит к ней. Потом домой. Иногда она заезжает сюда, но никогда об этом не говорит.

– Что конкретно случилось?

– Как обычно – простуда, потом легочная инфекция, теперь пневмония… Сколько раз мы уже это видели? Но мне кажется, что ее тело не готово сражаться на этот раз. Она почти не реагирует на лечение, и Крис говорит, что они уже не понимают, насколько агрессивное оно должно быть.

– Бедная маленькая Марта.

Голос брата, ласковый и обеспокоенный, эхом звучал в ушах Кэт, когда она клала трубку. На ее глаза навернулись слезы, как это слишком часто случалось во время беременности… Просто увидев сегодня днем потрепанную мягкую игрушку своей дочери, лежащую в траве после того, как кто-то оставил ее под дождем, Кэт настолько размякла, что заплакала. Она тяжело и неуклюже уселась на диван. Она почти совсем забыла о том, каково это – носить ребенка. Сэму уже было восемь с половиной, а Ханне – семь. Они не планировали этого третьего ребенка. Они с Крисом были единственными двумя напарниками в отделении общей практики, и их запаса времени и энергии едва хватало. Но несмотря на то, что она намеревалась вернуться за операционный стол как можно быстрее, она понимала, что по самому реалистичному сценарию она выпадет из строя на следующие шесть месяцев и будет работать на полставки еще как минимум год после этого. Более того, теперь, когда ребенок вот-вот должен был появиться и она уже успела свыкнуться с этой мыслью, она захотела подольше побыть дома вместе с ним и двумя другими детьми, а не нырять обратно в мясорубку врачебной практики. Четвертого ребенка уже не будет. Это был драгоценный подарок. И она собиралась насладиться им.

Она прилегла на диван и попыталась заснуть, но никак не могла остановить круговорот мыслей в своей голове. Как странно и в то же время как типично для их отца было позвонить в Венецию с такими словами: «Если ты хочешь увидеть свою сестру живой, тебе лучше приехать домой».

И, кстати, как часто он сам навещал Марту? Кэт с трудом могла вспомнить, чтобы имя девочки слетало с его уст, хотя однажды он разозлил ее, назвав Марту «овощем» в присутствии Сэма и Ханны. Стыдился ли он того, что у него умственно неполноценный ребенок? Или злился? Винил ли он себя или Мэриэл?

И какая причина кроется за этим его звонком Саймону, другому своему ребенку, на которого у него никогда не находилось времени?

Саймон – человек, которого, помимо своего мужа и детей, она любила больше всех на свете.

Из ниоткуда появился кот Мефисто, мягко запрыгнул на диван рядом с ней и уютно свернулся в клубок.

Так они и заснули втроем.

Три

Улицы были темны и практически безлюдны, хотя было всего десять часов вечера. Но огни Бевхэмской центральной больницы сияли ярко, и когда Саймон Серрэйлер развернулся на скользкой дороге, его обогнала машина «Скорой помощи» с воющей сиреной.

Ему всегда нравилось работать по ночам, с первых дней работы уличным патрульным констеблем, и до сих пор, когда ему время от времени нужно было возглавлять ночные операции. Его зажигала острота ситуации, то, как все вокруг было наэлектризовано: каждое слово и каждая секунда казались особенно значительными, как и странная возрастающая близость между людьми, порожденная знанием, что они выполняют важную и порой опасную работу, пока весь остальной мир спит.

Он выбрался из машины на полупустую стоянку и взглянул на громадину больничного здания в девять этажей с несколькими нижними дополнительными блоками по углам.

Венеция была в сотне световых лет, но на секунду перед его глазами вспыхнули образы кладбища на Сан-Микеле, каким оно было в холодном свете этого воскресного утра, ленты его гравийных дорожек и бледные, скорбящие статуи. Там, как и здесь, в этой больнице, было каким-то образом сокрыто огромное количество людских переживаний. Они хранились в каждом уголке, так что можно было вдохнуть, коснуться, почувствовать их.

Он прошел через стеклянные двери. Днем фойе больницы больше напоминало терминал аэропорта с множеством маленьких магазинчиков и толпами людей, идущих в разные стороны. Бевхэмская центральная была учебной больницей, центром прохождения практики по нескольким специальностям. Здесь всегда было много пациентов и персонала. Сейчас, когда служебные помещения и офисы окунулись во тьму, подлинная больничная атмосфера начала медленно просачиваться в коридоры. Свет за дверями отделений, скрип каталок, приглушенные голоса, шорох занавесок в палатах… Саймон медленно шел в сторону отделения интенсивной терапии, и эта атмосфера, дух жизни и смерти, слитые воедино, давили на него, разгоняя кровь.

– Старший инспектор?

Он улыбнулся. Всего несколько человек здесь знали, кто он по профессии, и одним из них оказалась сегодняшняя дежурная сестра.

Отделение прибирали на ночь. Вокруг пары коек устанавливали экраны, включали настенные лампы. На фоне тихо пищали и жужжали электронные приборы. Смерть казалась очень близкой, будто парящей где-то в тени или за занавесками, готовая открыть дверь.

– Она в боковой палате, – сказала сестра Блейк и повела его дальше по отделению.

Доктор с засученными рукавами рубашки и болтающимся на груди стетоскопом выскочил из-за перегородки и убежал, на ходу проверяя пейджер.

– Они становятся все моложе.

Сестра Блейк быстро обернулась.

– Не старше шестнадцати, как по мне. – Она остановилась. – Ваша сестра здесь… Тут тихо. Доктор Серрэйлер был с ней большую часть дня.

– Какой прогноз?

– У людей в ее состоянии легко развиваются легочные инфекции… Ну, это вы знаете, они у нее были достаточно часто. Вся физиотерапия мира не может восполнить недостаток обычного человеческого движения.

Марта никогда не ходила. У нее был мозг младенца и неразвитые моторные функции. Она никогда не говорила, хотя издавала гукающие и лепечущие звуки, и не контролировала свое тело. Всю свою жизнь она лежала в кроватях, сидела в креслах и на каталках с закрепленной в рамке головой. Когда она была маленьким ребенком, они по очереди брали ее, чтобы подержать, но она всегда была очень тяжелой, и уже никто из них не мог справиться с ней после трех лет.

– Вот телефон отделения, а за стойкой никого нет… Как всегда, не хватает людей. Я буду рядом, если понадоблюсь.

– Спасибо, сестра.

Саймон зашел в палату.

Сначала ему в нос ударил запах – запах болезни, который он всегда ненавидел; но вид его сестры, лежащей на узкой, высокой, неудобной на вид койке, ранил его в самое сердце. Мониторы, к которым она была присоединена разными проводами и трубками, мерцали, а прозрачный мешок с жидкостью, висящий на стойке, периодически тихо булькал, пока его содержимое, капля за каплей, вливалось ей в вены.

Но когда он подошел ближе к постели и взглянул на нее, все медицинское оборудование словно исчезло, потеряло всякое значение. Саймон видел свою сестру такой, какой видел всегда. Марта. Умственно неполноценная, пассивная, бледная, грузная, с полураскрытым ртом, из которого текла слюна. Марта. Кто знал, что она понимала о своей жизни, о мире, о своем окружении, о людях, которые заботились о ней, которые любили ее? Никто никогда на самом деле не мог поговорить с ней. Она воспринимала и осознавала происходящее хуже, чем собака.

И все же… Была в ней какая-то живая искорка, которая с самого начала нашла в Саймоне отклик, и это было глубже и существеннее, чем сострадание или даже простое чувство родства с человеком. До того, как она начала жить в «Айви Лодж», он часто брал ее с собой на прогулки по саду или сажал ее в свою машину и увозил за целые километры, уверенный, что она наслаждается видами из окна; он возил ее на каталке по улицам, чтобы развлечь. Он всегда говорил с ней. Совершенно точно она знала его голос, хотя, может быть, она не имела ни малейшего понятия о смысле, который этот голос хотел донести. Потом, когда он приходил навещать ее в доме призрения, он всегда замечал, как она сосредоточенно замирала, услышав его речь.

Он любил ее, странной, чистой любовью, которая не нуждается ни в признании, ни в ответе, да и не требует их.

Ее волосы были аккуратно расчесаны и лежали распущенными вокруг ее головы на высокой подушке. Ее лицо не было отмечено особыми чертами или характером; время как будто прошло мимо него, не оставив никакого следа. Но волосы Марты, которые всегда коротко подстригали, чтобы ее сиделкам было проще с ними управляться, теперь отрасли и сияли в свете больничной лампочки, такие же светлые, как и у него.

Саймон придвинул стул, сел и взял ее за руку.

– Привет, милая. Я здесь.

Он смотрел и ждал, что у нее участится дыхание, дрогнет веко, сообщая ему о том, что она узнала, услышала его, почувствовала его, что она обрадовалась и успокоилась.

Зеленые и белые флуоресцентные линии на мониторе не переставая двигались, образовывая маленькие волны, с определенной регулярностью пересекающие экран.

Ее дыхание было глухим, воздух с трудом входил и выходил у нее из легких.

– Я был в Италии, рисовал… много лиц. Люди в кафе, люди на вапоретто. Венецианские лица. Это те же самые лица, которые ты можешь увидеть на великих картинах пятисотлетней давности, лица не меняются, только одежда современная. Я сидел в кафе и пил кофе или кампари и просто смотрел на лица. Никто не возражал.

Он продолжал говорить, но выражение ее лица не менялось, ее глаза не открывались. Она ушла куда-то гораздо дальше, глубже, стала еще более недосягаемой, чем когда бы то ни было.

Он провел там час, держа ее за руки и тихо разговаривая с ней, будто успокаивал испуганного ребенка.

Он услышал, как по коридору отделения везут каталку. Кто-то закричал. Внезапно на него навалилась невероятная усталость, так что в какой-то момент он чуть не положил голову на подушку рядом с Мартой, чтобы поспать.

Звук открывающейся двери встряхнул его.

– Сай?

Его зять, муж Кэт, Крис Дирбон проскользнул в комнату.

– Я подумал, что тебе может понадобиться это, – он протянул ему пластиковый стаканчик с чаем. – Кэт сказала, что ты поехал сюда.

– Она плохо выглядит.

– Да.

Саймон встал, чтобы размять спину, которая всегда начинала болеть, если он долго сидел. В нем было шесть футов четыре дюйма.

Крис потрогал лоб Марты и посмотрел на мониторы.

– Что думаешь?

Крис пожал плечами.

– Трудно сказать наверняка. С ней все это бывало и раньше, но теперь слишком многое работает против нее.

– Все.

– Это трудно назвать жизнью.

– Можем ли мы быть уверены?

– Я думаю, да, – мягко сказал Крис.

Они стояли, глядя на Марту, пока Саймон не допил свой чай и не бросил стаканчик в корзину.

– Теперь я дотяну до дома. Спасибо, Крис. Я без сил.

Они ушли вместе. В дверях Саймон оглянулся. Ничего с тех пор, как он пришел, – ни движения, ни единого признака, кроме глухого дыхания и ритмичного писка мониторов, – не свидетельствовало о том, что тело на кровати было живой молодой женщиной. Он вернулся, склонился над Мартой и поцеловал ее в щеку. Ее кожа была влажной и покрытой пушком, как у новорожденного.

Саймон подумал, что больше никогда не увидит ее живой.