3. Йоркские камни

Февраль 1807 года

Величественная старая церковь в феврале всегда выглядит неуютно; холод сотен зим словно впитался в ее камни и сочится наружу. В промозглом полумраке собора члены Йоркского общества вынуждены были стоять и ждать чего-то неожиданного без всякой гарантии, что неожиданность окажется приятной.

Мистер Хонифут силился выдавить ободряющую улыбку, но для столь жизнерадостного джентльмена улыбка выходила довольно кривой.

Внезапно зазвучали колокола, и хотя это всего лишь часы на колокольне Святого Михаила отбивали половину, под сводами собора звон казался нездешним и отнюдь не радостным. Члены Йоркского общества очень хорошо знали, что колокола связаны с магией и в особенности с магией эльфов; знали и то, что в древние времена перезвон серебряных колокольчиков нередко слышался в тот миг, когда англичанку или англичанина, отмеченных редкостными достоинствами либо красотой, похищали в волшебную страну, откуда те больше не возвращались. Даже Король-ворон, хоть и был не эльф, не дух, а человек, имел прискорбное обыкновение похищать людей для своего замка в Иных Краях^[9]. Разумеется, владей вы или я способностью похитить любого, кто нам приглянулся, и удерживать его при себе целую вечность, мы бы, вероятно, выбрали кого-нибудь поинтереснее членов Ученого общества йоркских волшебников, однако эта утешительная мысль не пришла в голову собравшимся джентльменам. Некоторые из них начали задаваться вопросом, насколько письмо доктора Фокскасла раздосадовало мистера Норрелла, и многие не на шутку перепугались.

Когда звуки колоколов смолкли, из сумеречной вышины над головами послышался голос. Волшебники напрягли слух. Многие были до того взвинчены, что вообразили, будто им, как в сказке, делают наставление, может быть, излагают таинственные запреты. Такие наставления и запреты, как известно из сказок, необычны, но легко исполнимы – по крайней мере, на первый взгляд. Обычно они звучат примерно так: «Не ешь последнюю засахаренную сливу из синей банки в дальнем углу буфета» или «Не бей жену кленовым прутом». Впрочем, в сказках обстоятельства всегда складываются против героя, он непременно делает именно то, чего делать не должен, и навлекает на себя страшную кару.

Волшебникам казалось, будто голос предрекает им грядущую участь, только не ясно было, на каком языке. Раз мистер Сегундус вроде бы различил слово «злодеяние» и раз – «interficere», что на латыни означает «убивать». Голос вещал невнятно – он не походил на человеческий и еще усиливал опасения волшебников, что сейчас появятся эльфы. Резкий и скрипучий, он напоминал звук трущихся друг о друга камней – и все же это явно была речь. Джентльмены со страхом вглядывались в сумрак, но видели лишь смутную каменную фигурку на одной из колонн. Постепенно они привыкли к странному голосу и начали различать все больше и больше слов; староанглийский мешался с латынью, как будто говорящий не чувствует разницы между этими языками. К счастью, волшебникам, привыкшим к невнятице старинных трактатов, разобраться в сумбурной мешанине не стоило ни малейшего труда. В переводе на простой и ясный язык это звучало бы так: «Давным-давно, – говорил голос, – пять или более столетий назад, в сумеречный час зимнего дня в церковь вошли юноша и девушка с волосами, увитыми плющом. Никого не было внутри, кроме камней. Никто не видел, как он ее задушил, кроме камней. Он оставил ее мертвой на камнях, и никто не видел, кроме камней. Он не понес расплаты за грех, ибо не было других свидетелей, кроме камней. Годы шли: всякий раз, как тот человек входил в церковь и занимал место среди молящихся, камни вопили, что это он убил девушку с волосами, увитыми плющом, но никто нас не слышал. Однако еще не поздно! Мы знаем, где он погребен! В углу южного трансепта! Быстрее! Быстрее! Несите кирки! Несите лопаты! Выломайте плиты! Выкопайте его кости! Раздробите их лопатами! Разбейте его череп о колонну! Пусть камни свершат свою месть! Еще не поздно! Не поздно!»

Не успели волшебники переварить услышанное, как раздался другой каменный голос. Он доносился из алтаря и говорил на английском, но на каком-то странном, со множеством древних забытых слов. Голос жаловался на солдат, что вошли в церковь и разбили несколько витражей. Через сто лет они вернулись и сломали алтарную преграду, изуродовали статуи, забрали пожертвования. Как-то они точили наконечники стрел о край купели, через три столетия палили из ружей в доме капитула. Голос, казалось, не понимал, что, хотя каменная церковь может стоять тысячелетия, люди не живут так долго. «Им любо лишь разрушение! – кричал он. – Да будет их уделом погибель!» Подобно первому, говорящий, судя по всему, провел в церкви бессчетные годы и, надо полагать, слышал множество проповедей и молитв, но лучшие из христианских добродетелей – милость, любовь, кротость – остались ему неведомы. А тем временем первый голос все оплакивал мертвую девушку с волосами, увитыми плющом, и два скрипучих каменных голоса сливались в немелодичный дуэт.

Отважный мистер Торп в одиночку заглянул в алтарь, чтобы понять, кто говорит.

– Это статуя, – сказал он.

И тут члены Йоркского общества вгляделись во мрак над головами, откуда звучал первый нездешний голос. Теперь уже почти никто не сомневался, что говорит каменная фигурка, ибо видно было, как она, рыдая, заламывает каменные руки.

Внезапно все остальные статуи в соборе принялись каменными голосами рассказывать обо всем, что видели за свою каменную жизнь. Шум, как мистер Сегундус позже рассказывал миссис Плезанс, стоял неописуемый. Ибо в йоркском соборе было много маленьких человеческих фигур и странных животных, которые теперь хлопали крыльями.

Многие статуи жаловались на соседей, что неудивительно – ведь им пришлось стоять рядом многие сотни лет. Пятнадцать каменных королей возвышались на каменных пьедесталах. Волосы у монархов лежали тугими завитками, как будто их накрутили на папильотки, да так и не расчесали. Миссис Хонифут, взглянув на королей, всякий раз говорила, что охотно прошлась бы щеткой по августейшим волосам. Едва обретя речь, короли начали ссориться, ибо все пьедесталы были одинаковой высоты, а короли – даже каменные – не желают ни с кем стоять вровень. Одну из колонн украшала скульптурная группа, все члены которой держались за руки. Чуть только чары подействовали, они принялись отталкивать друг друга, как будто даже каменные руки через столетие начинают болеть и даже каменные люди устают от общества себе подобных.

Одна статуя говорила на каком-то языке, напоминающем итальянский. Никто не знал почему; позже мистер Сегундус выяснил, что это копия с работы Микеланджело. Казалось, она описывает совершенно другую церковь, ту, где резкие черные тени контрастируют со слепящим светом, другими словами – то, что видит ее оригинал в Риме.

Мистер Сегундус с удовольствием отметил, что волшебники, несмотря на страх, оставались в стенах собора. Некоторые были так изумлены, что совершенно позабыли испуг и забегали, открывая все новые и новые дива, делая наблюдения, записывая что-то в книжечки, словно не помнили про ужасный документ, запрещавший им с этого дня заниматься магией. Еще долго волшебники Йорка (увы, более не волшебники!) бродили под сводами собора и созерцали чудеса. И каждый миг в их уши врывалась ужасающая какофония каменных голосов.

В доме капитула стояли каменные балдахины с множеством головок в самых причудливых уборах, и все эти головки болтали и хихикали. Здесь же была чудесная каменная резьба, изображавшая сотни английских деревьев: боярышник, дуб, терновник, дикую вишню и переступень. Мистер Сегундус нашел двух каменных дракончиков размером не больше его руки, которые скользили друг по другу, по каменным веткам боярышника, каменным боярышниковым листьям, корням и ягодам. Они двигались с проворством живых существ, но скрежет каменных мускулов под каменной кожей, трущейся о каменные ребра, и цокот каменных коготков по каменным ветвям были совершенно невыносимы – мистер Сегундус подивился, как они сами его терпят. Он приметил маленькое облако пыли, как от шлифовального станка, и подумал, что, если чары еще продержатся, дракончики сотрутся до тонких полосок известняка.

Каменные листья и травы трепетали, словно от ветерка; некоторые даже росли, подражая живым собратьям. Позже, когда чары разрушились, плети каменного плюща и ежевики обнаружили на ножках скамей, кафедрах и молитвенниках, где ни каменного плюща, ни ежевики отродясь не было.

Не только волшебники из Йоркского общества видели в тот день чудеса. Хотел того мистер Норрелл или нет, волшебство распространилось за пределы собора и проникло в город. Три статуи с западного фасада не так давно отправили в мастерскую мистера Тейлора на реставрацию. Столетия дождей и сырости источили резные лица, так что никто теперь и не знал, каких прославленных людей они изображали. В половину одиннадцатого каменщик мистера Тейлора занес резец над ликом одной из статуй, намереваясь придать ей внешность хорошенькой святой; в тот самый миг статуя громко вскрикнула и загородилась рукой от резца, так что бедняга со страху лишился чувств. Статуи позже вернули на церковный фасад нетронутыми, с лицами плоскими, как галета, и ровными, как масло.

Внезапно каменные голоса один за другим умолкли, и волшебники услышали, как часы на колокольне Святого Михаила вновь отбивают половину. Первый голос (исходивший от маленькой фигурки во тьме) продолжал твердить о нераскрытом убийстве («Еще не поздно! Еще не поздно!»), однако замолк и он.

Покуда волшебники были в церкви, мир изменился. Волшебство возвратилось в Англию, хотели они того или нет. Произошли и другие перемены, пусть и более прозаического толка: небо затянули тяжелые тучи, вовсе не серые, а иссиня-черные с переходами в зеленовато-желтый. Этот любопытный оттенок создавал ощущение сумерек, какие, по слухам, царят в легендарном подводном царстве.

Мистер Сегундус очень устал. Другие джентльмены были в большей степени напуганы, его же увиденное колдовство привело в неописуемый восторг; однако теперь, когда все волнения остались позади, он хотел одного – ни с кем не разговаривая, отправиться домой. В таком-то состоянии его и остановил управляющий мистера Норрелла.

– Полагаю, сэр, – сказал мистер Чилдермасс, – что общество следует распустить. Весьма сожалею.

Может быть, по причине душевного упадка, но мистеру Сегундусу показалось, что при всей своей внешней почтительности Чилдермасс внутренне потешается над йоркскими волшебниками. Чилдермасс принадлежал к тому неприятному типу людей, которые по низости рождения вынуждены всю жизнь состоять на службе у других, однако сообразительный ум и способности заставляют их мечтать о большем. Иногда, по редкому стечению счастливых обстоятельств, такие люди пробиваются к величию, но чаще мысль о несбывшемся ведет к озлоблению; они становятся нерадивыми и выполняют свои обязанности не лучше – а то и хуже – менее даровитых собратьев. Они становятся грубыми, теряют место и плохо кончают.

– Прошу прощения, сэр, – сказал Чилдермасс, – но у меня вопрос. Не сочтите за дерзость, но я хотел бы знать, читаете ли вы лондонские газеты?

Мистер Сегундус ответил, что читает.

– Вот как? Любопытно. Я и сам до них охотник. Вот только читать не успеваю – разве что книги, которые приобретаю для мистера Норрелла. И о чем же пишут нынче лондонские газеты? Извините, что спрашиваю, сэр, просто мистер Норрелл, который газет не читает никогда, задал мне вчера этот вопрос, и я счел себя недостаточно компетентным, чтобы ответить.

– Ну, – произнес мистер Сегундус слегка озадаченно, – много о чем пишут. Что именно вас интересует? Есть отчеты о действиях Королевского флота против французов, речи министров, сообщения о скандалах и разводах. Вы об этом?

– О да! Вы превосходно объяснили, сэр. Интересно, – продолжал Чилдермасс, сосредоточенно хмуря лоб, – а сообщают ли в лондонских газетах о новостях из провинции? Могут ли, например, сегодняшние события удостоиться пары строк?

– Не знаю, – отвечал мистер Сегундус. – Это представляется возможным, но, с другой стороны, Йорк так далеко от Лондона… может, тамошние издатели никогда не узнают о случившемся.

– А-а… – протянул мистер Чилдермасс и замолчал.

Пошел снег – сперва редкие хлопья, потом все больше и больше, покуда с набрякшего зеленовато-серого неба не полетели мириады снежинок. Дома в Йорке стали чуть серее, люди как будто уменьшились в росте, крики, звук копыт и шагов, скрип экипажей и хлопанье дверей отдалились. И все они утратили свою значимость: в мире остались только летящий снег, зеленоватое небо, призрачная громада Йоркского собора – и Чилдермасс.

Все это время Чилдермасс молчал. Мистер Сегундус гадал, чего еще тому надо, – на все его вопросы уже ответили. Однако Чилдермасс смотрел на мистера Сегундуса неприятными черными глазами, словно ждал каких-то слов – более того, ничуть не сомневался, что мистер Сегундус их произнесет.

– Если желаете, – сказал мистер Сегундус, стряхивая с крылатки снег, – я могу устранить всякую неопределенность в этом вопросе: написать в «Таймс» об удивительных свершениях мистера Норрелла.

– Ах! Как любезно с вашей стороны! – воскликнул Чилдермасс. – Поверьте мне, сэр, я прекрасно знаю, что далеко не всякий джентльмен был бы столь благороден в своем поражении. Впрочем, ничего другого я и не ожидал. Так и сказал мистеру Норреллу: «Мистер Сегундус – джентльмен в высшей степени любезный».

– Не стоит благодарности, – сказал мистер Сегундус. – Пустяки.

Ученое общество йоркских волшебников распустили, и его члены (за исключением мистера Сегундуса) вынуждены были оставить занятия магией. Хотя иные из них были глупы и не слишком приятны в общении, не думаю, что они заслужили такую участь. Что делает волшебник, которому в соответствии с досадным соглашением не позволено изучать магию? Он бездельничает день за днем, отвлекает племянницу (или жену, или дочь) от рукоделия, пристает к слугам с вопросами о том, чем никогда прежде не интересовался, – все ради того, чтобы хоть с кем-нибудь поговорить, – пока те не бегут жаловаться хозяйке. Он берет книгу и начинает читать, но не вникает в прочитанное и лишь на двадцать второй странице обнаруживает, что это роман – род литературы, который он более всего презирает, – и отбрасывает с отвращением. Он десять раз на дню спрашивает племянницу (или жену, или дочь), который час, ибо не может поверить, что время тянется так медленно; по этой же причине он уверен, что его карманные часы безбожно врут.

Приятно сообщить, что мистер Хонифут поживал лучше других. Его, человека доброго и отзывчивого, глубоко затронула история, поведанная во тьме каменной фигуркой. Веками хранила она в маленьком каменном сердце память об убийстве и помнила мертвую девушку с волосами, увитыми плющом, когда все остальные ее забыли. Мистер Хонифут рассудил, что такое постоянство достойно награды. Он написал настоятелю, каноникам и архиепископу и был так назойлив, что ему наконец разрешили поднять плиты в углу южного трансепта. Там и впрямь обнаружились кости в свинцовом гробу. Однако настоятель заявил, что не позволит вынести останки из собора (а именно этого добивался мистер Хонифут) на основании слов какой-то каменной фигурки; история не знает подобного прецедента. Ах! – отвечал мистер Хонифут, такой прецедент был. Спор затянулся на долгие годы, и мистеру Хонифуту некогда было жалеть, что он подписал пресловутое соглашение^[10].

Библиотеку Ученого общества йоркских волшебников продали мистеру Торогуду. Однако мистеру Сегундусу сказать позабыли, и тот узнал о продаже через третьи руки: посыльный мистера Торогуда сказал приятелю (приказчику в полотняной лавке Пристли), приятель сказал миссис Кокрофт, хозяйке гостиницы «Георг», а та – миссис Плезанс, хозяйке мистера Сегундуса. Едва он об этом узнал, как бросился к мистеру Торогуду по снежным улицам, не потрудившись надеть шляпу, плащ и уличную обувь. Однако книги были уже проданы. Мистер Сегундус спросил кому. Мистер Торогуд с извинениями сказал, что не вправе разглашать имя покупателя. Мистер Сегундус, запыхавшийся, без шляпы и без пальто, в мокрых домашних туфлях, отчасти вознаградил себя, заявив, что нимало не огорчен отказом мистера Торогуда назвать имя загадочного покупателя, ибо почти наверняка знает, кто этот джентльмен.

Мистер Сегундус постоянно думал о мистере Норрелле и даже беседовал о нем с мистером Хонифутом^[11]. Мистер Хонифут считал, что все происшедшее объясняется исключительно желанием мистера Норрелла возродить в Англии волшебство. Мистер Сегундус, не удовлетворяясь этим объяснением, искал случая свести знакомство с кем-нибудь, кто знает мистера Норрелла, и выяснить про него что-нибудь еще.

Джентльмен в положении Норрелла, владелец красивого дома и большого поместья, всегда вызывает любопытство соседей, и если соседи эти не очень глупы, они всегда найдут случай что-нибудь про него выведать. Мистер Сегундус узнал, что на Стоунгейт живет некая семья, у которой есть родственники в пяти милях от аббатства Хартфью. Он сдружился со стоунгейтским семейством и убедил новых знакомых пригласить в гости родственников. (Мистер Сегундус сам не ожидал от себя такого хитроумия.) Родственники приехали и охотно разговорились о богатом чудаке-соседе, который заколдовал Йоркский собор, но сообщить сумели только одно: мистер Норрелл собирается переехать в Лондон.

Мистер Сегундус удивился новости, но еще более удивился чувствам, которые она у него вызвала. Он был в полном замешательстве, хотя и убеждал себя, что это нелепо: Норрелл никогда не проявлял к нему и малейшего участия. И все же Норрелл был теперь единственным его коллегой. А когда тот уедет в Лондон, мистер Сегундус останется последним волшебником в Йоркшире.