2

Как он оделся и вышел на улицу, завлит не запомнил.

Холодный воздух остудил голову, охладил нервы, но несправедливость и боль все еще выжигали сердце. Он отошел от театра метров на тридцать, плотнее натянул на уши шерстяную финскую шапку-чулок и оглянулся.

Присыпанное снежком, лишенное пристроек и парадного подъезда старое здание театра торчало нелепой загогулиной, окруженной современными постройками. Когда-то здание было кинотеатром, но в новые времена за ненужностью городу и по праву славы оно было передано театру Армена Д. Строение переделали ловко, но, как принято, наполовину, и родовые киночерты наполовину остались в его новом облике. Возник гибрид, который многие называли уродом. «Старье, старье, никому не нужное и тебе не нужное – кинотеатральное старье», – переживая, отметил для себя Осинов. Но именно здесь и сейчас ткнула его тупая игла в сердце, именно здесь и сейчас он смертельно осознал, как бесконечно любит этот театр – с его пылью, кулисами, интригами, завистью, бездарностью, провалами и взлетами. Он еще раз вгляделся в театральные фонари и афиши. «Любите ли вы театр, как люблю его я?..» – шепотом прошептал он себе извечный Белинский вопрос и шепотом себе же ответил, что вопрос не по адресу – он, завлит, любил театр, и жизни своей без театра не мыслил. Он любил артистов, но не любил худрука. Он обожал худрука, предан был ему как пес, но не уважал себя, завлита, за свою работу – он был натурой сложной и в конечном итоге всегда и во всем благородно винил себя.

Однако с пьесой надо было что-то решать. «Пойди туда не знаю куда, принеси то, не знаю, что», – вспомнилась ему старинная русская сказка, которая когда-то забавляла его тем, что не имела решения и подсказок. Но расписываться в поражении и заранее сдаваться ему не хотелось, не таков он был человек. Осинов заглубился в метро, смешался с народом: студентами, курьерами, приезжими, работягами, проститутками, пенсионерами, криминалом и прочими составными частями народа, и, глядя на них, самокритично себе заявил, что, если он уйдет из театра, театру и народу лучше от этого не будет. Да, повторил он себе еще раз под грохот подходившего поезда, так оно и есть.

Однако с пьесой надо было что-то решать. «К кому бы обратиться, с кем посоветоваться, где искать сумасшедший текст? А-а!» – осенило его, он знает к кому обратиться, точно, помочь может только он, его дружок и звезда театра Олег Саустин!.. «Или? Или? – он опять, словно по кругу, вернулся к прежней идее, – может, все-таки уйти? Бросить чудотворного мучителя худрука, театр, пыль, проблемы, зависть, интриги, вздохнуть полной грудью и наладить новую жизнь? Да, уйти!» – утвердился он было на этой последней разумной мысли, двери вагона захлопнулись; поезд понемногу взвыл и умчал Осинова в бездну тоннеля и безвременья.

Но здесь в черной бездне, под стук колес, меж станциями «Университет» и «Проспект Вернадского», среди чужих ног, спин и глаз в голову ему влетела еще одна простая и лихая дилемма. Надо было либо найти пьесу, либо… идея, что посетила его, была так отвратительна и глупа, что он не сразу решился ее сформулировать. «Либо, – еще раз повторил он, словно для разгона и все же решился идею оформить словесно, – как бы сделать так, чтоб… свалить и удалить из театра худрука!» Сформулировал и сам себя испугался. Свалить самого худрука? Великого деда, который когда-то пригласил его, безвестного юношу Осинова, из областного театра Пензы в Москву? Невероятная, нереальная глупость и гадость, достойная неблагодарного идиота, и хорошо бы, чтобы о ней никто никогда не узнал. Или… подумал он и похолодел, а что, если свалить гениального худрука и есть то самое главное его достижение, к которому всегда готовила его жизнь? Подумал так и жутко стало самому, потому что понял, что, наверное, это и есть правда. «Есть оружие более страшное, чем ложь – это правда», – вспомнилось ему к месту великое изречение Талейрана.

Поезд сбавлял ход, приближалась станция. Станция рокового решения, усмехнулся Осинов.

«А что, – понемногу успокоил себя Осинов, – почему бы, собственно, и не свалить? То звездное, то победное время великих премьер давно миновало, кануло в лету, и что теперь? Провалы, попреки, унижения, рота солдат на спектаклях и вечное недовольство! Несправедливо, обидно и горько. Обсер, обсер, обсер. Как будто все дело во мне, а не в том, что изменилось время, и поезд нашей удачи уже ушел… Хватит, дед!» Тебе пора подвинуться на почетный покой, и он, наглый Осинов, знает, как это сделать! Он, Осинов, зав. литературной частью, в его памяти целый мир пьес, он не будет ничего придумывать, для начала он возьмет из пьес что-нибудь самое безобидное, всего лишь организует небольшой слушок, сговор, он пустит по театру легкий компромат, облачко, сплетню, что разрушит со временем любую добрую волю, любое доброе имя, и все это будет вполне в театральной традиции. Чистый Шекспир. Подумал так – тотчас передернуло его от собственной черной подлости, он попытался отогнать от себя идею-наваждение как нелепую, неуклюжую шутку, но идея не исчезала, чем яростнее гнал ее от себя Осинов, тем все прочнее она располагалась в нем, наконец, сообразил он, она поселилась в нем рядом с его собственным злом. А зло, подумал Осинов, изначально и вечно живет в каждом человеке, стоит его только разбудить, подкормить и дать волю. «Вот, оказывается, я каков!» – удивился собственной натуре Осинов, вот на какие подвиги способен! А что, круто! В духе беспощадного и беспомощного времени. Значит, так тому и быть…

Станция. Двери вагона разъехались, заставили Осинова шагнуть на перрон. Шаг, другой, третий. «Так и пойдем к справедливости, – сказал себе завлит, – неторопливо, шаг за шагом, до самой победы…»

Но нет, вдруг решительно остановил он себя и окончательно понял, что самоотравился собственной фантазией. Нет, нет и нет. Гораздо проще найти хорошую пьесу, надо искать лучше. Да, да, да!.. Или… или все-таки злое дело много легче и, значит, свалить легче, и все дело в том, чтобы перековать идею зла в нечто действенное, продуктивное. Спроси Шекспира, Осинов!..

Придержав мысли, он поднялся из подземелья на поверхность Москвы, достал смартфон, нашел пальцем номер и приложил аппарат к покрасневшему от волнения уху. Долго не отвечали, но Осинов был упорен.

3

В три минуты все было кончено.

Звонил мобильник, они не реагировали.

Аэродром был широк. Общая фигура распалась на далеких раскатившихся две. Он отыскал ее пальцы на другой половине поля, сплел со своими, и оба затихли.

– Замуж хочу, – прошептала Вика. – За тебя.

Мобильник снова высверливал мозги.

– Неужели из театра? – поморщился он. – Не хочу. Я умер.

– Ты не ответил на вопрос, – сказала она.

– Я тебя услышал, дорогая, – сказал он. – Давай пить чай.

– Чай? – переспросила она и в ее вопросе был совсем другой, не чайный смысл. Он не ответил, и она вернулась к чаю. – Ладно, будем пить чай, – сказала она. – Я сейчас.

Встала и исчезла в ванной.

Саустин, наконец, ответил надоевшему мобильнику.

– Привет, – сказал он в трубку и выслушал просьбу собеседника. – Не вопрос, – ответил он. – Давай через полчаса, Юрок, раньше не надо.

4

Олег Саустин был премьером театра и любимым артистом худрука. Армен гордился им не только как хорошим артистом, но еще и тем, что создал его почти с нуля. Пять лет назад Саустин приехал в Москву из забытой провинции и явился на просмотр к худруку зеленым неумехой. Он показывался отрывком из Гамлета и был так плох, что ожидавшие своей очереди на показ другие конкурсанты, сидевшие в партере, не могли сдержать улыбок и от стыда за коллегу прятали за рядами кресел головы и лица. Он был высок и, пожалуй, хорош собой, но на сцене отличался одеревенелой зажатостью и полным непониманием того, что делает – надо было обладать проницательностью худрука, чтобы разглядеть в этакой деревянной оглобле способного артиста. Худрук принял оглоблю в театр, первое время сильно об этом жалел, но надежды не терял. Он упорно тратил себя, занимался с Саустиным лично, и однажды, во время спектакля Гроза по Островскому, произошло чудо: исчезла оглобля, исполнявшая роль Кудряша, и родился артист. С тех пор оперившийся под рукой и глазом худрука Саустин переиграл весь мужской репертуар театра; по старинной театральной классификации он был героем-любовником, в нынешнем же театре, где амплуа смазаны, сбиты или не существуют вовсе он просто, по велению худрука, играл все лучшие роли и во всех был хорош. Год назад ему дали премию «Маска» как лучшему молодому артисту, его наперебой приглашали в сериалы, а поклонницы неизменно поджидали его у артистического выхода с глупостями типа любовь.

А все же настал день, когда успеха на сцене стало для для бывшей оглобли мало.

Это открытие Саустин сделал случайно, во время спектакля, когда вдруг почувствовал, что ему скучно. Его более не вдохновляли ни новые роли, ни партнеры, ни, тем более, исполнение чужой режиссерской воли – в рамках актерской профессии ему стало душно. Командовать ему вдруг захотелось, сидеть в зале за режиссерским столиком, орать на марионеток-актериков на сцене, вкладывать им в уста, в движения и в задачи свое видение спектакля – ему захотелось стать главным и ответственным за театральный процесс – захотелось сделаться режиссером. Как только понял он про себя такое, мир и земля закрутились для него в другую сторону, сил прибавилось безмерно, и во всем появился смысл. С новой великой своей идеей он кинулся к отцу родному, к Армену Борисовичу, но встречен был прохладно. «Вот я, – сказал худрук, – я большой артист, но в режиссуру не особо рвусь. Честно тебе скажу, может получиться так, что ты не станешь режиссером, а артиста в себе затопчешь – такие случаи знаю. Впрочем, препоны не чиню, пробуй, поставь что-нибудь, покажи, докажи…»

Вместе с Осиновым – они и задружились тогда – решили мастера поразить. Решили поставить и показать отрывок из сложнейшей повести англичанина Ивлина Во «Незабвенная», ироничную историю про то, как в процессе работы морга происходит любовь между сотрудниками. Бальзамировщик, испытывающий сердечные чувства к коллеге гримерше, изо дня в день посылает ей на конвейере не цветы, а очередной мужской труп, на губах которого он искусно изображает нежные улыбки. Тонкая душа гримерши тронута, бальзамировщику, а не грубому шоферу, развозящему гробы, отдает она свое сердце. Бальзамировщика играл сам Саустин…

Показ состоялся утром, вместо обычной в это время очередной репетиции. Зал был почти пуст, если не считать нескольких любопытствующих артистов, звукооператора в окошке радиорубки над зрительным залом и осветителя на лесах.

По команде Саустина действо началось темпераментно, мощно, кое-кто в зале поначалу смеялся; потом все притихли, пораженные темой и текстом.

Кончился показ, и в зале повисла смертная тоска.

Цели своей Саустин достиг. Мастер действительно был поражен, даже заохал и закрыл глаза. Тишина установилась и в зале, и на сцене такая, что Саустин и Осинов недоуменно переглянулись, понять не могли, что бы это значило. Все смотрели на худрука, он, как всегда, держал паузу да так долго, что Катька Мухина, сыгравшая в отрывке гримершу, нервно хихикнула и подавилась смешком.

Наконец, мастер открыл глаза.

– Да, – сказал он, – да-а…

Что такое его «да» было неясно. Саустина трясло.

– Как, говоришь, – продолжил, обращаясь к Саустину, худрук, – Ивлин Во называет нас, еще живых?

– Ждущие своего часа, – ответил Саустин, смутно догадываясь, что ему ждать своего часа осталось недолго.

– Ждущие своего часа. Замечательно, – усмехнулся худрук и снова закрыл глаза. – Иосич! – вдруг встрепенулся и перескочил Армен Борисович на завлита, – ты мне книгу эту принеси, я внимательно почитаю, по-моему, книга интересная… А по поводу вашего отрывка скажу честно: актеры сделали все, что могли, режиссера не подвели. Но режиссуры в этом отрывке я лично никакой не увидел. Что мы играем? Я не понял. Говнище какое-то, каша бесформенная. Нет ее, режиссуры, нет и конец! Иллюстрация текста, артисты, извините, играют ротом, то есть ртом, текстом, за которым ничего нет. И это режиссура? Извините меня, сильно извините. У кого-то есть другое мнение?

Ждущие своего часа зрители, понятно, смолчали. Не потому, что мнение было единодушным, а потому, что все знали: лучше худрука никто театр не понимает, злить его и спорить с ним бесполезно, можно нарваться на «выйди отсюда вон» или, еще лучше, на «в этом театре вы больше не работаете».