Но сегодняшние события заставили Хоргоона пожалеть, что он не содержит столько солдат, чтобы выловить и истребить всех мерзавцев с гнилых болотин. Любимый сын, рождённый от седьмой жены и названный в честь отца Хооргоном, вернулся домой избитым. Бандит, ворвавшийся с мокрой стороны, напал на него среди бела дня, глумился и угрожал, нацелив в горло нож, и лишь особая милость вечного Ёроол-Гуя спасла ребёнка от страшной смерти. А сыновья цэрэгов, приставленные к малышу для игр и защиты, ничем не помогли ему. Нечего сказать – отличные солдаты растут в землях вана! По счастью, один из парней признал нападавшего и указал, где тот живёт. Одонт повелел изловить и привести негодяя и приготовился усладить свой взор зрелищем его медленной смерти.

Когда дюженник Мунаг привёл Шоорана, лицо одонта удивлённо вытянулось. Преступник оказался так мал, что Хоргоон усомнился, того ли сборщика харваха доставили к нему. Однако призванные телохранители (сам юный Хооргон лежал в постели) дружно подтвердили: «Он». Да и вид мальчишки, не научившегося ещё скрывать чувства, изобличал его – злодей явно узнал свои жертвы. Теперь возраст гнилоеда не смущал судью – в конце концов ползающий зогг ещё мельче, но не безобидней.

– Где ты взял нож, вонючая тварь? – багровея, спросил одонт.

Мунаг поднялся к суурь-тэсэгу, на котором восседал одонт, и, наклонившись, начал шептать в волосатое ухо. Шооран, брошенный на колени у подножия суурь-тэсэга, разбирал лишь отдельные, случайно долетавшие к нему слова: «…игрушка… совершенно безобидно… дети просто перепугались… у меня никто не смеет… слежу день и ночь… разумеется, надо наказать…»

Одонт взял из рук дюженника ножик, брезгливо осмотрел его, легко двумя пальцами разломил на части. Отбросил в сторону обломки и перевёл взгляд на Шоорана. Да, преступник мал, но он вырастет, возьмёт настоящее оружие. И раз он однажды поднял руку на благородного…

– В шавар! – приказал одонт.

– Нет! Не дам! – Шооран узнал голос мамы.

Одонт поднял взгляд на женщину, бьющуюся в руках цэрэгов.

– Это его мать, – пояснил Мунаг. – Она сушильщица… женщина-сушильщик.

– Знаю. Ну и что?

– У нас больше нет сушильщиков, а она сдаёт по два ямха харваха, за себя и за сына, и ещё продаёт столько же. Без неё мы не сможем отчитаться перед казной.

– Я же не её наказываю, – поморщился одонт. – Пусть она работает как и прежде.

– Если тронуть её сына, она работать не станет. Я её знаю – бешеная баба. Подорвётся, но не станет.

Одонт задумался. Он понимал, что Мунаг прав – недаром же говорят, что легче высушить далайн, чем заставить работать сушильщика, если он не хочет. А без харваха плохо придётся не ей, а ему – царственный ван особо заботится о содержании артиллерии и строго спрашивает с одонтов, если харвах начинает поступать с перебоями. К тому же не так много провинций, в которых сходятся мокрые оройхоны, где харвах собирают, и огненные, где его сушат. Так что спокойствие и сама должность Хоргоона зависели не столько от порядка на вверенных оройхонах, сколько от производства взрывчатого порошка. Последнее время наместника не тревожили эти проблемы, но теперь он понял, что забывать о них не следовало. И как ни жаль, но раз у него нет других сушильщиков, придётся выполнить требование этой взбесившейся тайзы и отпустить её отродье.

Хоргоон внимательно взглянул в лицо женщины. Обычная гнилоедка, гадкая и грязная. Она даже не подозревает, сколь многое зависит от её ловкости и удачливости. Особенно – от удачливости; уже год она работает, и до сих пор ни одной вспышки. Кто знает, может, не так и проста эта тварь. И лицо её, опалённое жаром аваров, кажется слишком чистым, и из-под накинутого на плечи грубого жанча виднеется край талха, какой в этих краях носят только жёны цэрэгов. Наместник досадливо потряс головой: на мгновение близоруким глазам почудилось, что на шее гнилоедки голубеют жемчуга. Ну, этого попросту не может быть! Гнилоедка должна быть глупа, грязна, и, несомненно, она такова и есть и закричала на одонта просто от глупости, а не потому, что чувствует свою власть. Он владыка этих мест, хозяин жизни и смерти, он сумеет поставить дурную бабу на место.

Одонт поднял руку, требуя тишины.

– Мальчишка совершил преступление, которое нельзя оставить безнаказанным, – начал он, – но преступник ещё слишком мал, и поэтому отвечать за него будет мать!

Одонт скосил глаза на женщину. Та стояла, очевидно, моментально успокоившись, на её лице сановник не заметил и тени испуга. И вновь за распахнувшимся воротом жанча дразняще заголубел призрак ожерелья. Несомненно, женщина знала себе цену или же просто была лишена страха. Обязательно в ближайшее же время надо будет озаботиться подысканием новых сушильщиков. А пока… Одонт вздохнул и закончил приговор:

– На виновницу накладывается штраф. В течение трёх дней она должна внести в казну восемь ямхов просушенного харваха.

– Завтра начинается мягмар, – сказала мать. – Мне нечего будет сушить…

Наконец-то на лице гнилоедки появилась растерянность!

– Ничего, – злорадно сказал Хоргоон. – Сырой харвах тебе принесут. А мальчишку, – добавил он, чтобы окончательно закрепить свою победу, – выпороть!

* * *

Праздник мягмара – весёлый мягмар, буйный мягмар, великий мягмар. Простолюдины, знать и изгои отмечают его по всем оройхонам. В этот день старик Тэнгэр закончил свой труд, и Ёроол-Гуй справляет новоселье. Ежегодно в первый день мягмара мерно дышащий далайн вскипает и покрывается пеной. Это пляшет в бездонных глубинах владыка всего живого – вечный и неуничтожимый Ёроол-Гуй. Далайн бушует, и на берег бывают выброшены удивительные монстры, каких в иное время вряд ли можно встретить. И только сам многорукий хозяин в течение всей праздничной недели ни разу не появится на поверхности.

Наслаждаясь безопасностью, идут к далайну знать и священники, несут дары живому и жестокому божеству, просят себе удачи и новых богатств, а простой люд спешит на трудный, но прибыльный промысел. Вздувшийся далайн затопляет шавар, из которого выбирается вся нечисть, скопившаяся там. Тукка и крепкоспинный гвааранз бродят по оройхону среди дня, и надо только суметь их взять.

На сухих оройхонах тоже происходят изменения. Источники воды, слабевшие в течение всего года, наполняются новой силой, постепенно замиравшая жизнь бурно пускается в рост. Первый урожай после мягмара всегда самый обильный, по нему легко судить обо всём грядущем годе. И живущие в сытости и безопасности земледельцы тоже идут в это время к далайну, просить у чужого бога хорошей воды. Бросают в бурлящую глубину пучки хлебной травы и слепленные из земли человеческие фигуры. Приносят и более серьёзные подношения. Поют жалобно и протяжно, а потом, после очистительных молитв, предаются разгулу, каждый в меру своих достатков.

По числу отпразднованных мягмаров считают года, если земледельцы отмечают месяцы по собранным урожаям, то на мокрых оройхонах нет иного отсчёта времени. Щедрый мягмар – обещание будущей жизни и будущих бед. Бесшабашная неделя пройдёт быстрее, чем хотелось бы, и едва в далайне осядут пышные холмы грязной пены, как многорукий убийца вынырнет из глубины, чтобы доказать, сколь напрасны были жертвы и молитвы, обращённые к бессердечному Ёроол-Гую.

А пока неделя только началась, и все гуляют, радуясь, что хотя бы одна, причём самая большая беда сегодня не грозит. И только двое преступников – Шооран и его мама не могут позволить себе отдых. Приказ одонта строг: в течение трёх дней – восемь ямхов харваха. Когда мама привела домой избитого Шоорана, мешки с мокрым зельем уже дожидались её. Мама развязала один из мешков и тихо ахнула: набранный на далёких от границы островах, долго и небрежно хранившийся харвах слежался и уже начинал преть. Сушить его надо было немедленно, и мама, не сказав больше ни слова, взвалила пару мешков на спину и отправилась к большому авару, особенно далеко вторгавшемуся на сухую полосу, «своему авару», как называла она его.

Шооран, превозмогая боль в истерзанной острым хитином спине, тоже подошёл к одному из мешков. Плох был харвах, хуже некуда. Ни у одного из сборщиков мама не стала бы брать такой. Шооран, присев на корточки, старался распушить слипшуюся рыжую массу, выбирал попадающиеся кусочки листьев и молча, про себя, чтобы и всезнающий Тэнгэр не услышал, чёрными словами ругал одонта, толстомордого наследника, его бесчестных прихлебателей, сборщиков, наскрёбших где-то этот, с позволения сказать, харвах, чиновного баргэда, принявшего такую работу. Проклинал и гнилой хохиур, спасший их с мамой год назад и продолжающий кормить до сегодняшнего дня.

С грехом пополам перебрав один мешок, Шооран понёс его маме. Нести мешок на спине не мог – хитиновая плётка из живого волоса иссекла кожу на спине. Спасибо Многорукому, что палач не взялся за хлыст – чешуйчатый ус парха бьёт хуже топора.

Мама стояла перед жарко светящимся аваром, мокрый харвах шипел на раскалённой поверхности, удушливый пар поднимался столбом. В одной руке мама держала метёлку из ненавистного отныне волоса, собранного по краю далайна, в другой – лопатку, вырезанную из панциря какой-то твари. Надо было успеть, прежде чем высушенный и прокалённый харвах вспыхнет, смести его в подставленную посудину. Эти пятнашки со смертью и составляли суть работы сушильщика.

Шооран, замерев, следил за мамиными движениями. Шелковистые на вид пряди метёлки трещали, касаясь огненной скалы, запах палёного рога заглушал даже вонь скворчащего харваха. В какое-то мгновение Шооран заметил, что на сметённой поверхности остался след, должно быть, волос не смог сдвинуть попавшийся в дурно собранном харвахе лист или кусочек стебля, и тотчас оттуда, причудливо извиваясь, побежала огненная змейка. Шооран отлично знал, что значит этот огонёк. Когда-то он любил наскрести кое-как пригоршню харваха, кинуть его на авар и издали наблюдать, как он трещит, как высохший порошок бугрится по краям, шевелясь, словно живой. А потом по поверхности пробегала такая вот змейка, и харвах оглушительно взрывался, разбрасывая искры. Всё это промелькнуло в памяти, пока огонёк торопился к лепёшке харваха, показавшейся вдруг невообразимо огромной. Но за мгновение до неизбежного взрыва мама поддела горячий харвах лопаткой и отшагнула в сторону, развернувшись и прикрыв его своим телом. Остатки харваха на аваре вспыхнули, но их было слишком мало, хлопок получился слабым.

Мама бросила недосушенную лепёшку в чан с сырым харвахом, начала перемешивать. Шооран заметил, что руки у неё дрожат.

– Мама! – позвал Шооран.

Мама подняла голову и лишь теперь увидела Шоорана.

– Зачем ты здесь? – испуганно спросила она. – Быстро беги домой! Тут не надо быть.

– Вот, – Шооран кивнул на мешок. – Я его перебрал. Только он всё равно плохой. Не надо его сушить, я лучше потом наберу нового. И не клади так помногу. Пожалуйста…

– Глупенький! – Мама обняла Шоорана. Шооран сморщился от боли в спине, но ничего не сказал. – Если класть харвах помалу, он чаще взрывается. Запомни – трус живёт меньше всех. А ты не сможешь набрать столько харваха, так что придётся работать с этим.

– Всё равно, – сказал Шооран, – не надо сегодня больше сушить. Видишь, как полыхнуло.

– Это уже второй раз, – призналась мама. – Но завтра он будет ещё хуже, поэтому надо побольше успеть сегодня. А я пока сделала всего два ямха. Но теперь дело пойдёт легче, ведь ты мне помогаешь. С перебранным харвахом гораздо проще работать. Иди, перебирай. Только сюда больше не приходи, я зайду сама. Заодно отдохну по дороге.

– Давай я этот переберу. – Шооран подошёл к чану.

– Нет, – сказала мама. – Харвах вынимают из чана только на авар. А иначе… плохая примета.

– Ладно, ты только приходи скорее. – Шооран взял пустой мешок и пошёл к дому. Дома пересчитал мешки и принялся за работу. Он вытаскивал кусочки листьев, небрежно содранные волокна, всякий сор и ворчал про себя. Какой это, к Ёроол-Гую, харвах! Его перебираешь, словно чавгу копаешь в грязи. Мама придёт, а он ещё и с одним мешком не управился…

Сильный удар прервал его сетования. Шооран вскочил и, сбив стойку навеса, побежал туда, где над аварами расплывалось дымное облако. Не было ни единой мысли, никакого чувства, он просто бежал, не думая, есть ли в этом хоть какой-то смысл.

Когда он добежал, пламя уже погасло. Мама лежала возле расколотого взрывом авара, из которого медленно, словно тягучие внутренности авхая, вытекал расплавленный камень. Шооран ухватил маму под мышки, потащил прочь от огня, бормоча:

– Сейчас, мама, сейчас я тебе помогу…

Должно быть, в последнюю секунду мама вскинула руку, защищаясь, либо осколки пошли низом, но лицо пострадало не так сильно, и Шооран смотрел только на него, стараясь не видеть груди и живота, где было жуткое месиво из обрывков жанча, угля, каменной крошки и запёкшейся потемневшей крови.

– Мама, – уговаривал Шооран, – я тебя уложу поудобнее и воды принесу. Там осталось…

Запрокинутая голова мёртво качалась между его рук. С шеи сползло лопнувшее забытое ожерелье, прощальным подарком скользнуло к ногам Шоорана. Лишь тогда он понял, что вода уже не нужна и ничего не нужно.

* * *

В те дни, когда великий илбэч Ван ходил по оройхонам, мир был иным. На мокрых островах ничего не росло, лишь безмозглые обитатели шавара – тайза, жирх и колючая тукка копошились в нойте. Но однажды, когда Ван выстроил очередной остров, из далайна явился Ёроол-Гуй. Илбэч стал одной ногой на новый оройхон, а другой – на старый и засмеялся, потому что не впервой ему было так играть со смертью. Однако Ёроол-Гуй не бросился на берег как обычно, а остановился и открыл главные глаза, чтобы посмотреть на человека вблизи.

– Что смотришь? – крикнул Ван. – Тебе всё равно меня не поймать!

– Здравствуй, илбэч, – ответил Ёроол-Гуй. – Сегодня я не буду охотиться за тобой. Я пришёл сделать подарок.

Всякий житель оройхона – даже малые дети – слышал о том, как на исходе срединных веков Ёроол-Гуй произнёс своё последнее слово, и знает, что с тех пор он не издал ни звука, но хитроумный Ван умел слышать мысли и разбирать несказанное, а значит, мог разговаривать даже с вечным Ёроол-Гуем.

– Мне не надо твоего подарка, – сказал Ван, – всё, что мне нужно, у меня есть. Или, может быть, ты хочешь снять проклятие и подарить мне счастье? Так знай, что, хотя я живу один и в безвестности, я всё равно счастлив тем, что могу притеснять тебя по всему далайну.

– Я проклял тебя в те времена, когда ты ещё не родился, а вечность была молодой, и не сниму проклятия, пока вечность не одряхлеет, – возразил Ёроол-Гуй, – подарок же я принёс не только тебе, но и всем людям: тем, кого я не пожру сегодня, поскольку сегодня я добр, и тем, кого не пожру никогда, ибо из-за тебя, илбэч, не могу достать их. Мне стало скучно убивать столь слабых людей, вы не похожи на могучего Тэнгэра, я хочу, чтобы вы стали сильнее, и принёс вам средство для этого.

С этими словами Ёроол-Гуй бросил на берег тонкую тростинку. Она вонзилась в грязь и превратилась в стебель хохиура.

– Дарю его тебе и всем людям, – сказал Ёроол-Гуй. – Когда этот стебель обрастёт рыжим харвахом, собери его, и твоя сила умножится беспредельно. Может быть, тогда мне будет не так скучно. А пока – прощай!

Далайн сомкнулся над Ёроол-Гуем, а Ван ещё долго стоял на границе, ожидая подвоха и стараясь разгадать смысл коварных речей Многорукого. Наконец он сказал:

– Не верю Ёроол-Гую и не хочу его подарков ни сегодня, ни в будущие дни.

Сказав так, Ван сошёл на оройхон и тяжёлым башмаком из кожи тукки втоптал стебель в нойт. Но он не заметил, что один, самый маленький корень остался в земле. И когда Ван ушёл строить новые земли, стебель ожил и начал расти. От удара он наклонился, и с тех пор ни один стебель хохиура не растёт прямо. А на молодых, чистых побегах можно видеть чёрные крапинки – следы игл с башмака илбэча.

Немало лет скитался Ван в чужих краях, возводя один оройхон за другим и прячась от людской молвы, а когда вернулся домой, то не узнал родных мест. Вдоль всего далайна вкривь и вкось торчал хохиур, люди скребли и сушили харвах. Повсюду грохотали татацы и большеротые ухэры. Везде шла война. Люди и впрямь стали сильнее, но свою силу обратили против себя, чтобы убивать друг друга на радость Ёроол-Гую.

– Остановитесь! – крикнул илбэч, но голоса его никто не услышал, ибо люди оглохли от взрывов.

Тогда Ван пришёл к далайну, встал правой ногой на один оройхон, а левой – на другой и принялся звать из глубины Многорукого. И когда Ёроол-Гуй выплыл, Ван спросил:

– Зачем ты сделал это?

– Теперь я убиваю людей даже там, где не могу их достать, – ответил Ёроол-Гуй, – и мне приятно ваше горе. Даже если ты застроишь сушей весь далайн, я знаю, что люди всё равно истребят друг друга.

– Исправь своё зло, – крикнул илбэч, – и я обещаю больше не строить оройхонов!

– Что же, я согласен, – сказал Ёроол-Гуй. – Люди не смогут избить себя окончательно. Правда, мне не по силам пожрать весь харвах и извести хохиур на всех оройхонах, ведь ты построил их так много. Цэрэги с сухих земель не послушают меня и не прекратят пальбы. Но зато мне подвластны огненные авары, вставшие по моему слову на твоём пути. А без авара невозможно высушить харвах. Сушильщики меньше всех виноваты в бедах твоего народа, и поэтому я проклинаю их. Отныне харвах начнёт взрываться во время сушки, станет калечить и убивать. Жизнь сушильщика будет тяжела, а век недолог. На этот путь ступят лишь те, у кого нет иного пути, кто иначе всё равно погибнет. И пусть они знают, что нельзя спастись самому, приближая всеобщую гибель. Иди, бывший илбэч Ван, и будь спокоен – стрельба скоро утихнет.

Ван повернулся и пошёл, не думая о своей жизни, но Ёроол-Гуй не стал хватать его.

С этого дня в течение дюжины дюжин лет в далайне не появлялось новых оройхонов.