3. К Кандидиану

Хвалит Кандидиана за то, что среди почестей не гордится и сохраняет любовь к наукам, а вместе просит защиты от насилий одного человека, ограбившего дом Василиев в Аннисах. (Писано из уединения.)

Когда взял я в руки письмо твое, было со мною нечто, достойное того, чтобы выслушать. Брался я за него с уважением, как за известие о каком государственном деле, и пока разламывал восковую печать, смотрел со страхом, как ни один обвиненный спартанец не смотрит на лакедемонский свиток. Когда же развернул и прочел до конца, стало мне смешно, частию от удовольствия, что не узнал ничего нового, а частию от того, что сравнил тебя с Демосфеном. Когда случилось ему содержать на своем иждивении нескольких плясунов и свирельщиков, тогда захотел он называться уже не Демосфеном, а начальником хора. А ты всегда одинаков, содержишь ли кого или не содержишь. И хотя на твоем содержании больше тысячи воинов, нежели сколько человек получали необходимое от Демосфена, однако же ко мне пишешь не по чину своему, но обычным тебе образом, и не с меньшим против прежнего старанием о слоге, но, по выражению Платона, среди зимы и бури дел, как бы стоя за твердою какою стеною, не принимаешь в душу никакой тревоги, лучше же сказать, сколько можешь и других не допускаешь до беспокойства.

Таково твое дело! Оно велико и весьма чудно для того, кто способен понимать, и опять не очень чудно для того, кто сравнивает сие с целым предначертанием жизни. Выслушай же, каково и мое положение; подлинно, оно странно и справедливо постигло меня.

Один грубый человек из живущих с нами в Аннисах, по смерти моего служителя, не сказав, что имел с ним какое-то условие, не явившись ко мне, не принеся жалобы, не захотев получить от меня по доброй воле, не сделав угрозы, что если не получит, то вынудит силой, вдруг, с несколькими подобными ему по безрассудству, ворвался ко мне в дом, прибил охранявших его женщин и, разломав двери, вынес из него все: иное забрал сам, а другое предоставил на расхищение всякому, кто хотел.

Поэтому, чтобы не быть мне последним из немощных и не подать о себе мысли, что всякий может нападать на меня, позволь просить тебя употребить и ныне то же старание, какое оказывал ты о всех делах моих. А мое спокойствие сохранится уже тем одним, что буду состоять под твоим покровительством. Я удовольствуюсь тем наказанием, если виновный будет взят начальником селения и на короткое время заключен в тюрьму, потому что не только негодую за то, что потерпел, но имею нужду в безопасности на будущее время.

4. К Олимпию

Остроумно благодарит Олимпия за присланные им подарки, принося на Олимпия жалобу от лица нищеты, богатыми подарками изгоняемой из Василиевой пустыни. (Писано из уединения.)

Что делаешь ты, чудный мой, изгоняя из этой пустыни любезную мне нищету, питательницу любомудрия! Я думаю, что если бы имела она дар слова, то за лишение владения принесла бы на тебя жалобу: «Вот желательно мне было бы жить вместе с этим человеком; он хвалил то Зенона, который, лишившись всего во время кораблекрушения, не произнес ни одного неблагородного слова, но сказал: “Благодарю тебя, случай, что доводишь меня до плаща"; то Клеанфа, который по найму черпает воду из колодца, чтобы и самому было чем прожить, и учителям заплатить за учение. А никогда не переставал также дивиться Диогену, который хвалился тем, что довольствуется одними дарами природы, почему бросает и деревянную чашку, как скоро научился у мальчика пить, нагнувшись, пригоршнями». Так и подобно сему могла бы на тебя жаловаться жившая со мной нищета, которая теперь изгнана богатыми твоими подарками. Даже присовокупила бы и некоторую угрозу, например: «Если в другой раз застану тебя здесь, то прежде всего покажу тебе сицилийскую или италийскую роскошь и таким образом вполне отмщу, чем сама богата». И об этом довольно.

Я с радостию слышу, что ты начал уже свое лечение, и желаю, чтобы оно помогло тебе. Твоей священной душе прилично беспечальное служение тела.

5. К Нектарию

Утешает Нектария, опечаленного смертию единственного сына. (Писано из уединения.)

Не прошло еще трех или четырех дней, как поражен я слухом о невыносимом несчастии, и все еще оставался в сомнении, потому что доставивший мне это печальное известие не мог ясно рассказать случившегося, а как не желалось, чтобы это была правда, то с трудом верилось рассказанному; и вот получаю письмо от епископа, который в точности подтверждает эту неприятную весть. Нужно ли говорить, как это опечалило меня и сколько пролил я слез? Да и у кого такое каменное сердце или кто так совершенно поставил себя вне человеческой природы, чтобы без страдания перенести случившееся или ощутить при этом только легкую скорбь в душе? Умирает наследник знатного дома, опора рода, надежда отца, отрасль благочестивых родителей, возращенная тысячами молитв и в самом цвете лет похищенная из отеческих рук. Какую адамантовую природу не должно это смягчить и привести в сострадание? Потому неудивительно, если это несчастие до глубины коснулось и меня, который издавна всецело вам предан, ваши радости и скорби почитаю своими собственными. До настоящего времени, казалось мне, немного было прискорбных для вас случаев; большею же частию дела ваши текли по вашему желанию. Но по зависти демона исчезло вдруг и все это цветущее состояние дома, и душевное веселие, и мы стали для мира печальной повестию. Поэтому если вздумаем сетовать и плакать о случившемся, то недостанет у нас на то целой жизни. Даже если все люди восстенают с нами, и их сетование не возможет сравниться с бедствием. Если и речные потоки обратятся в слезы, и их недостанет для оплакивания случившегося.

Впрочем, если захотим употребить теперь в дело дар Божий, какой вложен в сердца наши, разумею целомудренный рассудок, который умеет и в благоденствии определять меру душе нашей, и в скорбных обстоятельствах приводить на память удел человеческий, обращать внимание наше на то, что обыкновенно видим и слышим, а именно: как жизнь полна подобных страданий, как много примеров человеческих бедствий, а сверх всего этого не терять из виду, что мы, уверовавшие во Христа, имеем Божие повеление, по надежде воскресения, не скорбеть об усопших, и что за великое терпение уготованы Подвигоположником великие венцы славы, то, когда позволим рассудку внушить нам все это, найдем, может быть, некоторое немалое облегчение в скорби. Поэтому умоляю тебя, как мужественного подвижника, выдержать тяжесть удара, не падать под бременем скорби, не погружаться душой в уныние в той уверенности, что, хотя и сокрыты от нас причины Божиих распоряжений, однако же все, что бывает по распоряжению Премудрого и любящего нас Бога, как оно ни трудно, непременно должно быть для нас приятно. Ибо знает Он, как уделить каждому, что ему полезно, и почему нужно положить нам неодинаковые пределы жизни; и есть непостижимая для людей причина, по которой одни поемлются отсюда скорее, а другие оставляются долее бедствовать в многоболезненной этой жизни. Почему за все должны мы поклоняться Его человеколюбию и не огорчаться, помня великое это и славное изречение, какое произнес великий подвижник Иов, когда узнал, что дети его, в числе десяти, в короткое мгновение времени раздавлены за одной трапезою. Господь даде, Господь отъят; яко Господеви изволися, тако бысть (Иов 1, 21). Чудное это изречение и мы сделаем своим; у Праведного Судии равная награда показавшим равные доблести. Не лишились мы сына, но возвратили Давшему его взаем; не исчезла жизнь его, но переменилась на лучшую; не земля сокрыла нашего возлюбленного, но прияло его Небо. Подождем немного, будем и мы вместе с вожделенным. Время разлуки невелико, потому что в этой жизни, как на пути, все поспешаем к тому же пристанищу. Один совершил уже путь свой, другой только вступил на него, иной поспешно идет им: но всех ожидает один конец. Он скорее совершил путь, но и все мы пойдем тою же дорогою, и всех ждет то же место отдохновения. О если бы только нам своей добродетелию уподобиться его чистоте, чтобы за нелукавство нрава сподобиться одного упокоения с младенцами о Христе!

6. К Нектариевой супруге

Одного содержания и времени с предыдущим

Хотел было я умолчать пред твоим благонравием, рассуждая, что как воспаленному глазу причиняет боль и самое нежное пособие, так и душе, пораженной тяжелою скорбию, кажется несколько докучливым слово, предлагаемое во время самой живой горести, хотя бы заключало оно в себе и много утешительного. Но когда пришло мне на мысль, что слово мое обращено будет к христианке, которая издавна обучена божественному и приготовлена ко всему человеческому, тогда не признал я справедливым не выполнить своей обязанности.

Знаю, каково материнское сердоболие; и когда представляю себе особенно твое ко всему доброе и кроткое расположение, заключаю по этому, каково должно быть страдание твое в настоящих обстоятельствах. Лишилась ты сына, которого при жизни ублажали все матери, желая и себе подобных сыновей, а по смерти так оплакивали, как будто каждая предавала земле собственного своего сына. Смерть его была ударом для двух отечеств: и для нас, и для киликиян. С ним пал великий и знаменитый род, как бы отнятием опоры приведенный в колебание. Какое зло возмог произвести своим приражением ты, лукавый демон? Как жалка страна, принужденная потерпеть такое бедствие! Самое солнце, если бы в нем было какое чувство, ужаснулось бы, может быть, сего печального зрелища. Кто же в состоянии выразить все то, что внушила бы сказать приведенная в смятение душа?

Но не без Промысла оставлены дела наши, как знаем из Евангелия, что и воробей не падает без воли Отца нашего (см.: Мф. 10, 29). А потому если что случилось с нами, случилось по воле Сотворившего нас. А воле Божией кто противитися может (Рим. 9, 19)? Перенесем постигшее нас, потому что, принимая это со скорбию, и случившегося не поправляем, и самих себя губим. Не будем жаловаться на Праведный суд Божий. Мы невежды, чтобы подавать свое мнение о неизреченных судах Божиих.

Теперь Господь подвергает испытанию любовь твою к Нему. Теперь случай тебе за терпение сподобиться чести мучеников. Матерь Маккавеев видела смерть семи сынов и не жаловалась, не проливала малодушных слез, а благодарила Бога, что увидела, как огонь, железо и мучительные удары разрешили их от уз плоти; и признана за сие благоискусной пред Богом и приснопамятной у людей. Велико горе, и я в этом согласен; но велики и награды, какие Господь уготовал терпеливым.

Когда стала ты матерью, увидела сына и возблагодарила Бога, тогда, без сомнения, знала, что ты смертная и родила смертного. Что же странного, если смертный умер? Но нас огорчает безвременность! Неизвестно, не благовременно ли это, потому что не знаем, как избрать, что полезно душе, и как определить срок человеческой жизни. Обозри целый мир, в котором живешь, и рассуди, что все видимое смертно, что все подлежит тлению. Посмотри на небо, и оно некогда рушится; посмотри на солнце, и оно не устоит; все звезды, животные, живущие на суше и в воде, все украшение земли, самая земля – все тленно; немного еще времени, и всего этого не будет. Размышление о сем пусть будет тебе утешением в том, что случилось. Измеряй горе свое не в отдельности взятое; в таком случае оно покажется тебе несносным. Но сравни его со всем человеческим, и в этом найдешь для себя утешение в горести.

А сверх всего этого скажу сильное убеждение. Пощади супруга: будьте утешением друг другу; сокрушая себя горем, не делай для него несчастия еще более тяжким.

Вообще же не думаю, чтобы к утешению достаточно было слова, но рассуждаю, что в настоящем случае нужна молитва. Поэтому молю Самого Господа, неизреченной силой Своей коснувшись сердца твоего, произвести в душе твоей свет благими помыслами, чтобы в себе самой иметь тебе источники утешения.

7. К Григорию, другу

Оправдывается в том, что хотя предвидел обвинение в недостаточности речений, однако же не мог не дать ответа спрашивавшим; и просит св. Григория посвятить всего себя на защиту истинного учения. (Писано, по-видимому, из уединения.)

Когда писал я к твоей учености, не было мне неизвестно, что всякое богословное речение, как не выражает всей мысли ответствующего, так не удовлетворяет желанию спрашивающего, потому что слово умопредставляемому нами оказывает обыкновенно немощную какую-то услугу. Поэтому если мысль наша немощна, а язык недостаточнее и мысли, то чего надлежало нам ожидать в рассуждении сказанного, кроме обвинения в скудости слов? Однако же по этой причине невозможно было прейти молчанием предложенного вопроса. Тот в опасности изменит истине, кто любящим Господа не даст охотно ответов о Боге. Почему те речения, достаточными ли они кажутся или имеют нужду в точнейшем каком дополнении, для исправления своего пусть ожидают особенного времени; а что касается до настоящего времени, прошу тебя, как и просил уже, всецело посвятить себя защищению истины, и какие Богом вложены в мысль твою стремления к утверждению добра – довольствоваться ими, и ничего более не требовать от меня, потому что я гораздо ниже мнения обо мне других и врежу более учению своею немощию, нежели придаю истине какую-либо силу своим защищением.

8. К кесарийским монахам

Показывает причины, по которым, удалившись от них, медлит своим возвращением; предостерегает от учения ариан и в опровержение возражений арианских объясняет, что Бог один по естеству, а не по числу, и что понятия подобного и неподобного не прилагаемы к Отцу и Сыну; также дает истинный смысл тем местам Писания, какие ариане приводили против единосущия Сына с Отцем; наконец, доказывает Божество Духа Святаго и заключает письмо умозрением о том, что Царство Небесное есть созерцание. (Писано в 360 г.)

Неоднократно дивился и что у вас за расположение ко мне, и отчего такую силу имеет над вами моя малость, которая разве немного и не за многое чего-нибудь стоит, а может быть, и ничем не привлекательна; между тем вы обращаете ко мне слово, напоминая и дружбу, и отечество, пытаясь отеческим сердоболием снова обратить к себе, как будто какого беглеца. Признаюсь и не отрицаюсь, что стал я беглецом; но узнайте и причину, если желаете уже знать. Всего более пораженный тогда неожиданностию, подобно людям, которых вдруг поражает внезапный шум, не удержал я помыслов, но удалихся бегая (Пс. 54, 8) и довольно времени жил вдали от вас; а впоследствии овладели мною какая-то любовь к божественным догматам и желание любомудрствовать о них. Я говорил сам себе: «Как прийти мне в состояние, чтобы преодолеть живущий со мною грех? Кто будет для меня Лаваном, избавителем моим от Исава, и детоводителем к горнему любомудрию?». Но поелику, при помощи Божией, по мере сил достиг я цели, нашедши сосуд избран (Деян. 9, 15) и глубокий кладезь, разумею уста Христовы – Григория, то немного, прошу вас, немного дайте мне времени. Прошу не потому, что возлюбил городскую жизнь (ибо не скрыто от меня, что лукавый подобными вещами вводит людей в обман), а потому, что обращение со святыми признаю всего более полезным. Ибо, сам рассуждая о божественных догматах, а чаще слушая рассуждающих, приобретаю навык к умозрениям, от которого трудно отказаться. И таково мое положение!

А вы, о божественные и для меня паче всех любезные главы, берегитесь филистимских пастырей, чтобы кто из них не заградил тайно ваших кладезей и не возмутил чистоты ведения касательно веры. Ибо у них всегда в попечении – не из Божественных Писаний научать души простые, а подрывать истину внешней мудростию. Кто вводит в нашу веру Нерожденное и Рожденное, кто учит, что всегда Сущий некогда не был, что Тот стал Отцем, Кто по естеству и всегда есть Отец, что Дух Святый невечен, – таковый не явный ли филистимлянин, завидующий овцам патриарха нашего, чтобы не пили они воды чистой, текущая в живот вечный (Ин. 4, 14), но навлекли на себя предреченное Пророком: Мене оставиша Источника воды живы, и ископаша себе кладенцы сокрушеныя, иже не возмогут воды содержати (Иер. 2, 13)?