Письмо 11
К епископу Феофану Затворнику. К вопросу о природе Ангелов и совет епископу Феофану без призвания Божия не оставлять кафедру

Ваше Преосвященство, Милостивейший Архипастырь и Отец!

Приношу Вам искреннейшую благодарность за откровенное письмо Ваше от 29 мая. Отвечаю на него с такою же откровенностию.

По вступлении моем в жизнь аскетическую и, потом в монастырь, хотя и случались со мною разные опыты, свойственные этому пути, но о душе и духах я имел понятие неопределенное, признавая и называя их по общему поверхностному пониманию бесплотными и невещественными; нужды входить в дальнейшее рассматривание не представлялось. Вступил я в монастырь в 1824-м году, а начал заниматься Писанием и отцами гораздо раньше, можно сказать с детства. С 1843 года, независимо от меня, необходимость заставила вникать подробнее и точнее в значение души и сотворенных духов. Справедливо сказал Антоний Великий, что это познание крайне нужно для подвижников. Особенно нуждаются в нем те подвижники, которые в подвиге своем введены перстом Божиим в брань с духами. Да и для всех оно имеет существенную пользу: лучше ознакомиться с миром духов прежде смерти, нежели при наступлении смерти, как ознакомились многие к величайшему удивлению и ужасу своему, в противность понятиям, заимствованным у западных мечтателей. Опыт доказывает верность учения Отцов со всею решительностию. Темное и загадочное делается очень ясным и простым. Что ж касается до слова «эфир», то химия называет этим словом материю, совершенно отличную от газов, принадлежащих земле, несравненно тончайшую, но неопределенную, вовсе неизвестную человекам. Существование же ее признается по той необходимой причине, что пространство за земною атмосферою, как и вообще всякое пространство, не может быть чуждым материи. В собственном смысле – невеществен Один, необъемлемый пространством – Бог. Духи сотворенные бесплотны по отношению к нам. Но естество их, как и естество души, пребывает неопределенным для нас по невозможности определить его. Наука признает невозможным определение нашего тела, равно как и всех тел, имеющих органическую силу – жизнь. Мечта Декарта о независимости духов от пространства и времени – решительная нелепость. Все ограниченное по необходимости зависит от пространства.

Паства Ваша пользуется обильно назидательным словом и примером Вашим. Если Промысл Божий поставил Вас на свещнике, – зачем сходить с него без призвания Божия? Может быть, в свое время, откроется это призвание! Может быть все обстаятольства единогласно выразят его! Тогда оставите мирно кафедру Вашу, тогда уйдете мирно в келлию – преддверие вечности. Пребывая в келлии, не будете тревожиться мыслию при келейных искушениях, что эти искушения последовали за предупреждение воли и указаний Божиих. Простите за слово любви!

Поручаю себя Вашим Святительским молитвам. Силы мои и здоровье оскудели до крайности, до невероятия; но Милосердый Господь отлагает призыв на Суд Свой, ведая мою неготовность и даруя время на покаяние. С чувствами и проч. Ваше Преосвященства Милостивейшего Архипастыря и Отца покорнейшим послушником

Епископ Игнатий.

4 июня 1865 года.

Письмо 12
К игумену Илларию, настоятелю Николо-Угрешского монастыря. Утешение о постигшем искушении

Ваше Высокопреподобие!

Возлюбленнейший о Господе Отец Игумен Илларий! Письмо Ваше от второго октября получил, – и сердечно пожалел я Вас, – тем более, что Вы испиваете ту чашу, которую пришлось бы мне пить, если бы Промысл Божий не отклонил меня от Угрешской обители. Но, Вы сами знаете, где ни жить на земле, а искушения сносить должно. По-видимому, искушают нас человеки, но они без мановения Промыслителя и коснуться бы нас не могли. Так будем в скорбях наших предавать себя воле Творца нашего и себя почитать достойными скорбей – и почием.

Исхождение из искушения не есть переменение мест, но предание себя воле Божией и самоукорение и от сих терпение. Когда будем очень унывать от искушений и роптать на оные, то опасность та предстоит, чтоб не сделаться богоборцами, сказал один святой отец, как явно вооружающимися против попущений Промысла Божия, к нашей великой пользе и врачеванию попущающего нам искушаться. Простите, Батюшка! Я Вам, как себе, говорю: ибо я весьма часто скорблю, от своих похотений и страстей влеком и прельщаем, и заченши рождаю грех ропота и малодушия и гнева, – и тогда только обретаю покой, когда предам себя всецело воле Божией. Когда же забуду славословить Господа за все благодеяния Его и предавать себя Его всесвятой воле и Промыслу, – тогда паки поднимается буря и душа опять находится в опасности потопления в волнах малодушия и боязни. Если Вы скорбите, то недалече стезя Ваша от стези угодников Божиих, кои шествуя посреди многих скорбей и окровавля ноги свои, достигли

Града Небесного Иерусалима, в коем не слышаться воздыхания скорбящих, но раздается глас непрестанного радования Наследников Царствия Небесного, наследовавших оное скорбями многими.

Отложим, отложим, Батюшка, желание безвременного покоя на земле, дабы получить оный во время, то есть по смерти. Уготовим сердце, восприять скорбь как от руки Божией, со благодарением и славословием. И еще потерпите в Вашей настоятельской должности, доколе будет можно. В совести Вашей Вы чувствуете, что монастырь не Вы разорили, а напротив, сколько было сил Ваших и умения поправили. Владыке, может быть, показалось точно тяжело глядеть на развалины монастыря, но он, как человек благоразумный, весьма может понять, что Вы устроивали подворье, как источник дохода, а из сего источника уже будете поправлять монастырь. И Москва не разом построилась! сказывают, будто есть таковая пословица.

Если же увидите по самой вещи, что невозможно Вам оставаться Начальником Угрешской обители, то ворота в Сергиеву пустынь Вам отверзты и о. Петру, – если Господь потерпит грехам моим и буду еще Сергиевским Настоятелем. Но лучше мой совет и еще потерпеть, доколе можно, – и обновлением и устроением монастыря оправдать Ваше избрание. Знаю малым моим опытом, каково разоренные монастыри поправлять. И здесь в Сергиевой с первого года тысячу из собственной кружки отложил на монастырь, а последние два года, и совсем почти кружки не беру, а всаживаю в монастырь. И при всем том, куда ни посмотришь, везде гнило, да валится.

Простите, Любезнейший Батюшка, потрудитесь, ответьте мне на письмо сие, как Вы решитесь. Прося Ваших молитв Святых, имею честь быть Ваш покорнейший послушник

Архимандрит Игнатий.

6 октября 1837 года.

Письмо 13
Настоятелю Валаамского монастыря Игумену Дамаскину. О своем намерении уйти на покой и поселиться на Валааме и о других вопросах

Ваше Высокопреподобие. Честнейший Отец Игумен Дамаскин! В сих строках продолжаю мою беседу с Вами, начатую в святой обители Вашей. По приезде моем в Санкт-Петербург, был я у Его Высокопреосвященства Митрополита Никанора. Он хотя ничего не сказал определенного относительно помещения. С моей стороны, намерение мое оставить настоятельство, к принятию которого я вынужден был необходимостию, есть намерение решительное. Остаток дней моих желал бы провести в Валаамской обители; только в случае невозможности поместиться в ней имею в виду Оптину Пустынь. Последняя представляет больше выгод в материальном отношении: там климат гораздо благорасстворен, овощи и плоды очень сильны и в большем количестве, но Валаам имеет бесценную выгоду глубокого уединения. Сверх того, сухие и теплые келлии (так как я из келлии выхожу только в хорошие летние дни, а весною, осению и зимою почти вовсе не выхожу) могут и в материальном отношении много облегчить для меня пребывание на Валаамском острове.

Посему предоставив Самому и Единому Господу исполнить во благих желание раба Его и устроить мою судьбу по святой Его воле, с моей стороны считаю существеннейшею необходимостию для благого начала и окончания этого дела войти в предварительное объяснение, а за объяснением и соглашение с Вами, Отец Игумен. Как лично я Вам говорил, так и теперь повторяю, что все доброе, все душеполезное, которое по милости Божией может произойти от сего начинания, вполне зависит от нашего единодушия о Господе, то есть единодушия Вашего и моего. Господь, сказавший Своим ученикам в окончательные минуты Своего земного странствования: Мир оставляю вам, мир Мой даю вам⁷, силен и нам даровать Свой мир, если мы будем учениками Его, стремясь исполнить Его волю, а не свою. На сем камени мира, который сам утверждается на камени заповедей Христовых, основываясь, имею честь представить на благоусмотрение Ваше следующие мои рассуждения.

Во-первых, скажу Вам, что из всех известных мне Настоятелей по образу мыслей и по взгляду на монашество, также по естественным способностям, более всех прочих мне нравитесь Вы. К тому надо присовокупить, что по отношениям служебным как я Вам, так и Вы мне давно известны. Сверх того я убежден, что Вы не ищете никакого возвышения, соединенного, разумеется, с перемещением в другой монастырь, но остаетесь верным Валаамской обители, доколе Сам Господь восхощет продлить дни Ваши.

Далее: как я выше сказал, по моей болезненности долговременной и сообразно ей сделанному навыку, я выхожу из келлии только в лучшие летние дни, а в сырую погоду и холодную пребываю в ней неисходно: то посему самому жительство в скиту было бы для меня более сродным и удобным. Сама тишина скита, в который навсегда воспрещен вход женскому полу, совершенно соответствует требованию моего здоровья и душевному настроению. Скит защищен отовсюду древами от ветров: это бы дало мне возможность поработывать хотя в летние дни, что существенно нужно по моему гемороидальному расположению; на ветру же я не способен трудиться, потому что при малейшем движении от крайней слабости покрываюсь испариной и подвергаюсь простуде. При Вашей опытности, Вам понятно, что вслед за помещением моим в Скит, многие захотят в оный поместиться. Следовательно, если Вам внушит Господь расположение поместить меня в Скит: то необходимо Вам снизойти немощи моей и, может быть, и других, подобных мне немощию. Испытав себя, я убедился, что одною растительною пищею я поддерживать сил моих не в состоянии, делаюсь способным только лежать в расслаблении. И Вы, конечно, замечаете, что и братия, в настоящее время живущие в Скиту, отягощаются такою малопитательною пищею, и к обеду наиболее приходят в монастырь. Удобное прежнему крепкому поколению соделалось неудобным для настоящего немощного поколения. Поелику же Вам не безызвестно, что суббота, пост и прочие внешние подвиги и наблюдения установлены для них, то не заблагорассудите ли ввести в Скит Валаамский постановления Оптинского скита, основательность которых и благоразумная сообразность с немощию настоящего поколения доказывается тем, что Оптин Скит – изобилует избраннейшим братством, весьма много способствующим к цветущему благосостоянию скита и самого монастыря. Это избранное братство состоит из нескольких Настоятелей, живущих на покое, и из нескольких лиц образованного светского круга. Будучи слабее телосложением, нежели простолюдины, они неспособны к сильным телесным трудам и подвигам, за то способнее к подвигу душевному и к занятиям, требующим умственного развития. Вам известно, что святыми Отцами подвиг иного судится потому, что он имел в миру и к чему он перешел, вступая в монашество; по этому расчету лица вышеупомянутые, живущие в Оптином Скиту, перешли к большему лишению, нежели те, которые в монастыре имеют, пожалуй, пищу и одежду лучше, нежели какие они имели в миру. Так же Вам известно, что Отцы древнего Скита Египетского не считали уже того подвига, подвигом, о котором узнавали люди, а оставляли этот подвиг, вменяя его в грех (патерик скитский буква С в статье о Сисое Великом).

Так думали и поступали святые отцы, желая приносить себя в жертву всецело Богу, а не человекоугодию и тщеславию. С сожалением я увидел, что некоторые журналы провозгласили печатно о строгости поста в Валаамском Скиту в решительную противоположность Евангелию, которое повелевает, чтоб пост и прочие подвиги благочестия совершались в тайне⁸, не только совершались в тайне, но и были скрываемы со всевозможною тщательностию. <…> Св. Василий Великий и, согласно с ним, другие святые Отцы утверждают, что если б нужно нам было иметь расслабленные тела, то таковыми сотворил бы их Бог; почему они заповедают меру поста именно таковую, какая необходима для обуздания плотских страстей, которая вместе с тем не расстроивала бы тех, но сохраняла их способными к исполнению заповедей Христовых или, проще сказать, к послушаниям и подвигам бдения, молитвы и коленопреклонений, к чему расслабленные тела окончательно не способны. Все сие предлагаю, Возлюбленнейший Отец; на рассуждение Ваше, дабы Вы и подвиглись к нисхождению моей немощи и подобных мне немощию.

Если нынешняя братия Валаамского скита, состоящая единственно из простолюдинов, не в состоянии поддерживать силы свои исключительно растительною пищею, а для укрепления сил своих стремится к трапезе монастырской, то для истощенного моего телосложения и для телосложения людей неясного воспитания, питание одною растительною пищею вполне невозможно.

Сначала и в Оптином Скиту ревность учредителей его устремлялась было к особенному строгому посту; но усмотрев, что при такой строгости Скит должен остаться без братии, она смягчилась и дала устав для пищи более доступный, впрочем все еще гораздо более строгий, нежели устав о пище, положенный церковию для схимника, живущего в монастыре. Однако, несмотря на таковое смягчение, мало, очень мало было охотников из многочисленного братства Оптиной Пустыни для жительства в Скиту. Когда прибыл туда старец Иеросхимонах Леонид с несколькими учениками своими и Настоятель предал ему Скит в духовное управление, – тогда скит начал населяться, и населяться преимущественно людьми некрепкого телосложения, искавшими спокойствия в уединении. Число жившей в нем братии простиралось до 30 человек.

Всему этому, то есть состоянию скита до прибытия о. Леонида и состоянию его по прибытии Старца, я был очевидцем. Старец распростер благотворное влияние на сам монастырь, поддерживая братию в расположении к настоятелю и укрепляя их в душевных бранях. Такое обилие окормления удвоило число братства в самом монастыре, а потому возвысило в нем порядок и привлекло в оный значительные пожертвования, при помощи которых монастырь отстроился и сверх того обеспечил свое. Потому говорю я Вам так подробно об Оптинском Ските, что цветущее его состояние и происшедшее от него благоустройство самого монастыря суть факты, а факты составляют самое верное доказательство.

Что же касается до самого общежития, то есть самого монастыря Валаамского, то я нахожу настоящее его устройство первым в России, далеко высшим знаменитых общежитий Белобережского, Площанского, Софрониевского, даже Оптинского и Саровского: потому что в этих монастырях, гораздо более близких к миру, иноки имеют несравненно более средств сноситься с миром, заводить с ним связи, иметь свое, и тем отделяться от общего тела общежития. Общежитие Валаамское должно оставаться на долго в настоящем его виде: оно необходимо для натур дебелых, долженствующих многим телесным трудом и телесным смирением, косно, как выражается святой Иоанн Пророк, ученик Великого Варсанофия, войти в духовное, или, по крайней мере, душевное делание. В материальном отношении братия Валаамского монастыря снабжены несравненно обильнее вышеупомянутых общежитий и одеждою, и пищею. В Пасху там братия не кушают такой ухи, какую кушают Валаамские иноки в обыкновенный недельный день, также и одеждою братия Валаамского общежития снабжены гораздо удовлетворительнее, нежели братия означенных общежитий.

Начертав пред Вами состояние Валаамского Монастыря и Скита, какими они представляются моим взорам – взорам, впрочем, очевидца их – я перехожу теперь к начертанию моего грешного и недостойного лица пред сими св. Обителями. Вам известна моя немощь, – мое происхождение и нежность воспитания. Для них принятие и того устава, который я Вам предлагаю по образцу Скита Оптина, есть уже великий подвиг и распятие. Предпринятие чего-либо большего превышает мое соображение. «Да не смятении и отсечении житие твое, – говорит Преподобный Исаак Сирский в 80 слове. – И за вожделение мала труда да не останешься и престанеши от всего течения твоего. Яждь умеренно, яко да не всегда еси, и да не простреши ноги твоей выше силы, да не отнюдь праздней будеши».

За сим не угодно ли будет Вам обратить внимание на главу 36-ю иноков Каллиста и Игнатия «О рассуждении»⁹