– Да, кстати, раз уж мы с вами так неожиданно встретились: вот ваши двадцать рублей, граф, – сказала она. – Вы меня так выручили вчера… Представляете: муж распорядился купить подарки к Рождеству, сам уехал, а денег мне не оставил! Теперь вот ума не приложу, что мне делать…

Ольга Иосифовна так простодушно посмотрела на Фаберовского, что поляку захотелось спрятать бумажник куда-нибудь подальше, дабы им не овладел соблазн помочь даме в беде.

– Я не могу принять у пани эти деньги в такой ситуации, – галантно сказал он, сам удивляясь себе – не далее как утром он прочитал Артемию Ивановичу целую лекцию об экономии в ответ на просьбу выдать ему полтинник. – Оставьте их себе. Должны же под Рождество совершаться чудеса!

– Вы такой замечательный! – улыбнулась дама и дотронулась пальцами до его руки. – Но я вам их все-таки верну после Рождества, не пытайтесь мне возражать!

Бросив привычный взгляд на свое отражение в зеркале, Ольга Иосифовна неожиданно побледнела и отшатнулась от Фаберовского. Он тоже мельком взглянул в зеркало и затем повернул голову к тому, кого она так испугалась – только что вошедшему человеку в черном пальто и подшитых кожей валенках, так контрастировавшему с публикой, заполнявшей сегодня ювелирную лавку. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы догадаться о роде занятий вошедшего. Это был явно наружный агент, из тех, что предшествуют появлению высокопоставленных персон в общественных местах. Весь вид этого агента говорил о том, что тот, кто сейчас войдет сюда вслед за ним, является как минимум одним из столпов мироздания.

«Кого это она так пристрашилась? – подумал поляк, в ожидании уставившись на двери. – Уж не это ли чучело следить ее приставлено?»

Агент внимательно осмотрел всех присутствовавших и остановил свой взгляд на Фаберовском.

«Он и есть, – решил поляк. – Сейчас придется доставать открытый лист и объясняться: для чего я нарушил приказание его превосходительства не следить эту даму…»

Агент, осмотрев поляка с ног до головы, ничего не сказал и подал условный знак. Первым вошел жандармский офицер и, придерживая дверь рукою в белой перчатке, впустил Петра Николаевича Дурново. Помещение наполнилось пряным ароматом «Иланг-иланга». Следом в магазин вступили его супруга и юная барышня, вероятно, дочь. Потом вошел еще один жандармский офицер и пятеро одинаковых мужичков в таких же черных пальто и валенках, что и первый агент. Последний из вошедших закрыл своей спиной доступ публике в лавку.

«Какая честь! – подумал Фаберовский. – Лично арестовать явился!»

Дурново прошел к прилавку, бросив мимоходом яростный взгляд, и, сердито сопя, склонился над витриной.

– Ну же, Екатерина Григорьевна, выбирай поскорее – времени мало. А ты что застыла, как соляной столп?! – прикрикнул он на дочь. – Быстрее!

Приказчики суетливо упаковали выбранные украшения, Дурново расплатился и быстро, даже не посмотрев больше на Фаберовского, покинул магазин. За ним убрались и агенты с жандармами.

– Чего пани так испугалась? – спросил поляк у Ольги Иосифовны, переведя дух.

– Да вы знаете, кто это такой? – испуганным шепотом спросила она. – Это же сам директор Департамента полиции!

– Ну и что? Он пришел презенты своей фамилии покупать на Рождество.

– Вы даже представить не можете, какой опасности вы себя подвергли только что, оказавшись здесь в магазине рядом со мной! Это страшный человек! И знакомство со мной может вам стоить Сибири, если не жизни вообще!

– Чем же так страшно знакомство с пани Ольгой?

– Даже не спрашивайте меня об этом! Я никогда вам этого не скажу! Как плохо, что в сочельник не торгуют вином… Ну да ладно… Ради Бога, давайте поскорее уедем отсюда!

– А как же подарки мужу и свекрови?

– Ах, ну и пусть! – воскликнула она.

Тем не менее, Ольга Иосифовна все-таки купила на двадцать рублей жестянку отборного английского трубочного табаку, фарфоровую куклу и роскошную коробку абрикосовских конфет.

– Пани Ольга теперь до дому к мужу? – спросил Фаберовский, когда они вышли из «Пассажа» не на Невский, а на Итальянскую, чтобы не встретиться случайно с Дурново.

– Да, в Полюстрово.

– В Полюстрово? – изумился поляк.

– Да, мой муж – пристав Полюстровского участка. Боже мой, как мне не хочется туда ехать… А вы действительно ничего не боитесь?

– Не боюсь, – пожал плечами поляк.

«Сейчас предложит отвезти ее в какую-нибудь гостиницу, – подумал он. – Пора прекращать это дело…»

От пережитого страха Ольгу Иосифовну совсем развезло. Она прислонилась к стене и поставила коробки на снег.

– Граф, помогите мне сесть на извозчика. Вы проводите меня до участка? Я боюсь растерять подарки.

– Мужу пани Ольги это может не понравится, – сказал Фаберовский.

– А вы скажите ему, что ко мне приставали. Он вас посадит в арестантскую. Вам, как благородному, матрасик дадут, и морду бить не будут. У вас есть с собой четвертак? Купите у Нефедьева персидского порошку. А я к вам ночью приду, когда все заснут.

Фаберовский кивнул.

– Тогда пройдите по Фонтанке к мосту, а я по Караванной вас на извозчике нагоню и подберу, – сказала Ольга Иосифовна.

«Конспирируется, – усмехнулся про себя поляк. – А сама ни разу назад не оглянулась, как из ювелирной лавки вышли, чтобы проверить, нету ли за нею хвоста. Пусть-ка она лучше вперед едет, а я погляжу, не увяжется ли кто за ней. А то потом обвинят, что я за ней приволокнулся, вместо того чтобы за капитаном следить.»

Он перешел Караванную и, пройдя полсотни шагов, обернулся. Ольга Иосифовна взяла извозчика и тот, свернув с Итальянской, в сторону цирка, исчез из виду. За ним никто не поехал. Прождав пару минут, Фаберовский вышел на набережную, и вскоре уже садился в санки рядом с приставшей, державшей на коленях ворох коробок.

– Куда едем? – спросил извозчик.

– Пошел, ванька, в Полюстрово, на Большую Охтинскую дорогу, – велела Ольга Иосифовна.

– Боже мой, как я соскучилась по Одессе! – жаловалась она поляку, пока ехали по Шпалерной, к Смольному институту. – Светит солнце, и море такое ласковое, нежное… А весь горизонт утыкан парусами турецких фелюк. И так божественно пахнет свежестью и водорослями.

– Тут в Петергофе тоже пахнет водорослями.

– Гнилью здесь пахнет, а не водорослями! А какая рыба на Привозе! Скумбрия, благороднейшая кефаль, глоси, а осенью, когда море замерзнет – белуга. А тут соленая вонючая треска да дурацкая рыба, которая пахнет огурцом! Здесь все мужчины пьют водку! Эти вечные сквозняки, эти тройные рамы, через которые не проникает свежий воздух, этот запах псины от городовых и вонь от кислой капусты, которой их кормят! Я больше не могу жить в этом болоте! В семи верстах от участка зимуют медведи. Да я до переезда сюда в Полюстрово медведя только один раз видела, в Париже.

– А что пани делала в Париже?

– Это вас не касается, граф. Вам лучше этого не знать. Бр-ррр, я даже протрезвела! Давайте выпьем, ведь у вас, у протестантов, сегодня поста нет. – Она достала из муфты небольшую плоскую бутылочку с красным вином и протянула Фаберовскому. – Ну как? Правда, невероятная кислятина? Такое делают только в Одессе. Напоминает мне уксус, который изготавливает мой папаша Минус. Боже, как я пьяна! Я боюсь, что скажу чего-нибудь лишнее. В моем положении это смертельно опасно.

Она замолчала и до самого участка больше не произнесла ни слова. Пока они ехали по льду Невы, Ольга Иосифовна мертвой хваткой держалась за шубу поляка, и ему стоило больших трудов расцепить ее пальцы, когда извозчик уже в кромешной тьме остановился напротив деревянного дома с двуглавым орлом над воротами, занятого участком. Над дверями одиноко раскачивался керосиновый фонарь, бросая слабые желтые отсветы на снег, первый этаж был ярко освещен, а в окнах второго этажа теплились только розовые огоньки лампадок.

В участке было жарко, по-деревенски натоплено, и на стук ему открыл городовой в шинели, наброшенной поверх исподнего.

– Что, ваше благородие: бабу пьяную привезли? – спросил городовой, разглядывая закоченевшую спутницу Фаберовского. – Где вам только такая фря попалась? С лета, что ли, под снегом завалялась где? У нас такие только из дачниц в сезон бывают.

– Йолоп, то же ваша приставша!

– И вправду! Принесла же нелегкая! – ойкнул городовой. – Что сейчас будет! Складите ее на лавку, вашбродие, сейчас отогреется, и мы ее приставу наверх отведем.

– Вот тут подарочки она еще с собою везла, – сказал поляк, положив на лавку рядом с дрожавшей Ольгой Иосифовной коробки, и поспешил удалиться.

* * *

«Летом 1892 года вагон N-го класса Николаевской железной дороги на всех парах нес нас с г-ном Ф. в Петербург. Всякая живая тварь ликовала благолепию природы: благодушно собирали взятки с цветов осы с ослами, над покрытыми тиной прудами оживленно стрекотали стрекозы с их благоверными стрекозлами, а заблаговременно окуклившиеся гусеницы и гусаки превратились в бабочек и мужучков и теперь беззаботно порхали над полями. И никто среди ехавших в вагоне не подозревал, что к мирному горлу столичного жителя уже протянула костлявую руку страшная напасть – Холера!»

Артемий Иванович отложил в сторону перо и посыпал написанное песочком. К бразильцу никто не ходил, и у Владимирова появилось время приступить к давно вынашиваемой в голове эпической «Исповеди дезинфектора». Жизнь на площадке у квартиры академика Кобелевского быстро налаживалась, и сени за стеклом все больше походили на кабинет. К ломберному столу добавились пульт для письменных занятий, отличные английские перья, чернила, десть отменной бумаги, а также большой медный самовар для стимуляции творчества с пухлой белокурой немкой Луизой Ивановной впридачу – она служила прислугой у академика, и ей было поручено обеспечивать Артемия Ивановича кипятком, а также развлекать разговорами.

– А вы замужем? – спросил у нее Артемий Иванович, ссыпая с листа песок в горшок с аспидистрой.

– Нет. Ко мне фосемь лет сватался очень хороший челофек с очень большим достатком, фладелец столярной мастерской герр Карл Шульц.

– И что же случилось? – Артемий Иванович насторожился и даже окунул перо в чернильницу, предчувствуя повествование о человеческой трагедии, которое можно было бы оформить в виде рассказа и послать Суворину в «Новое время» или Лейкину в «Осколки». В конечном счете, «Исповедь дезинфектора» могла полчаса и подождать.

– На дефятый год он передумал. Будете еще чаю?

– Валяй, Луиза Ивановна!

Луиза взяла самовар, и тут из двери выглянул академик.

– Извините, что беспокою вас и отнимаю время, но мне нужно обмолвиться несколькими словами с Луизой Ивановной, – сказал он. – Ну вот что, Луизушка: я поехал к семейству, а ты все проверь: чтоб заслонки в печи были задвинуты, вентиль на газовой трубе завернут, продукты от мышей укрыты, потом запрешь дверь и отдашь ключи дворнику. Вернешься после Крещения, я приеду вечером.

– Постой, постой! – вскочил Артемий Иванович. – Во-первых, когда входишь, нужно стучаться! А во-вторых, это что ж получается? Мы тебе запрет покидать квартиру огласили, а ты решил тихой сапой? Куда это ты собрался?

– К семейству, на праздники… – промямлил растерявшийся академик и посмотрел на часы: в его академической квартире на Васильевском жена с детьми уже ждали его к столу.

– Нечего на часы смотреть! Я только начал с тобою разговаривать! – прикрикнул на него Артемий Иванович.

– Прошу прощения, сударь, привычка.

– А… Рефлексы головного мозга… Так вот слушай меня внимательно, рефлектор: распоряжением градоначальника и председательствующего Санитарной комиссии городской думы в доме Вебера на Большой Конюшенной объявлен строгий карантин и велено до Пасхи никому из дома не выходить.

– Ах! – всплеснула руками Луиза Ивановна.

– Да что за…! – начал было академик, но Артемий Иванович грубо оборвал его:

– Опять за свое?! Да чтобы получить тебе разрешение выйти за полицейское оцепление, тебе одной гербовой бумаги на прошения рублей на сто исписать надо, да и ответ раньше Пасхи не получишь!

– Но что же мне делать?! – воскликнул академик жалобно. – Меня дома ждут.

– Ты толкаешь меня на должностное преступление, и только из уважения к твоим научным заслугам я тебя, скотина, покрою.

– Ах! – опять всплеснула ручками Луиза Ивановна.

– Давай сюда ключ от квартиры и пятьдесят рублей, я скажу, что ты заперся у себя и не выходишь.

Академик выскочил из дверей и подбежал к Артемию Ивановичу.

– Это уже слишком! – прошипел он, глядя снизу вверх на обидчика. – Вы переходите всякие разумные пределы.

– Ну, сиди дома, – пожал плечами Артемий Иванович и вернулся к своей рукописи.

Луиза поспешила в квартиру поставить самовар, а академик еще некоторое время топтался рядом с Артемием Ивановичем и тряс бородой.

– Это ты-то тайный советник? – оборвал Артемий Иванович его причитания. – Ладно заливать. Таких козявок не бывает в тайных советниках.

Академик побагровел от ярости и тоже убежал в квартиру, громко хлопнув дверью. Появился он через десять минут, и рассыпаясь в извинениях, протянул Артемию Ивановичу ключ и беленькую.

– То-то же! – сказал, оживляясь, Артемий Иванович. – С нашим братом лучше не спорить. Нам в Сибирь кого послать – плевое дело. А то сразу – тайный советник, тайный советник. Не дай Бог никому твоих тайных советов… Луиза, ты самовар поставила? – крикнул он вглубь квартиры. – Накрывай в столовой, академик сейчас уедет.

– Но позвольте! – побагровел академик. – Как в столовой?!

– Чего позволить?

– Позвольте мне дворника позвать вещи к извозчику снести.

– Какой дворник! Да ты с ума сошел! Я его тут покрываю, а он чуть не манифестации устраивает. Дворник в оцеплении. Сам снесешь чемоданы по черной лестнице и дворами на Мойку, чтобы ни одна живая душа не видела! А тебе, Луиза, вот пятьдесят рублей, дуй в кондитерскую. Купи нам пряников, да медовиков, да сочней, а потом зайдешь к дворничихе, дашь ей рубль – пусть и на нашу долю кутьи да рыбы, да супа какого приготовит. И еще водки купи обязательно, а то завтра не доищешься. А потом зайди к домовладельцу, может они для бедных какую птичку готовят на раздачу. Праздник великий все-таки, надо его встретить по-человечески, как положено. Фаберовский придет – то-то удивится!

* * *

Извозчик подвез Фаберовского к дому Вебера, когда на Конюшенной церкви и на Казанском соборе начали благовестить к Великому повечерию. Поляк был без очков, он спрятал их в карман шубы, так как нос под золотой оправой безбожно мерз, и поэтому все вокруг – и фонарь над подъездом, и витрина кондитерской в праздничном освещении, – расплывались яркими радужными кругами. Вдоль улицы к церкви на всенощную тянулся смутными черными тенями народ. Фаберовского посетило детское желание рождественского чуда: после всенощной все вернутся к праздничным столам, в теплые квартиры, а они с Артемием Ивановичем поедут обратно, к себе, на Мещанскую, к пустому столу – хоть покойника укладывай, – и дай им Бог хотя бы самоваром разжиться на этот вечер.