Хулиганство – «наносная эпидемия озорничества подонков общества»

В дореволюционной России законодательство не предусматривало преступления, квалифицирующегося как „хулиганство“, хотя был запрет на совершение действий, подпадающих под признаки хулиганства в его современном понимании – буйство, публичное богохульство, нарушение общественного порядка, учинение шума, сопротивление чинам полиции и их оскорбление и проч., наказание за которые было закреплено в ряде нормативных документов^[24]. О хулиганстве как новом виде преступления заговорили в конце XIX в., когда этот заимствованный термин стал активно использоваться в прессе. Дореволюционные авторы видели в нем явление, своей новизной обязанному целому ряду факторов. Чиновники, равно как и представители духовенства, связывали его развитие с упадком религиознонравственных начал. Так, товарищ председателя окружного суда из Гродно М.А. Горановский обвинял Льва Толстого с его проповедью «непротивления злу» и Максима Горького, «который в своих произведениях возвел озорника-хулигана в героя», что всколыхнуло «муть „дна“» – и озорники-хулиганы в революцию 1905 г. из трущоб вышли на улицу^[25]. Протоиерей К.И. Фоменко писал о хулиганстве как о «чем-то демоническом», «полном отрицании общественно-государственного порядка», ведь у преступника даже нет никакой корыстной цели, он хулиганит из удовольствия^[26]. Он полагал, что «хулиганство – это какая-то злая, наносная эпидемия озорничества подонков общества. Это полная разнузданность некоторой части населения Руси. Своевольный, разнузданный хулиган богохульствует, кощунствует, дерзко попирает священные заповеди Божии, законы гражданские. Общественная нравственность для хулигана, озорника – ничто»^[27]. Анализ дореволюционной прессы показывает, что такое поведение понималось как свойственное низшему классу, пугавшее цензовую публику^[28]. Образ и содержание хулиганства, равно как и портрет хулигана, формировались общественным мнением испуганного респектабельного общества, а не юридической практикой^[29]. К выводу о том, что целью бессмысленной агрессии низов были культурные и состоятельные граждане, пришла и комиссия Министерства внутренних дел, созданная в 1913 г. под руководством А.И. Лыкошина^[30].

Более умеренные и либеральные специалисты и общественные деятели могли видеть в хулиганстве реакцию на социально-политические трансформации, общественные изъяны, тяжелые условия жизни. При этом его не всегда выделяли в отдельное преступление. В 1913 г. Московский столичный мировой съезд о министерском законопроекте о мерах борьбы с хулиганством пришел к выводу, что «хулиганство есть новое слово, но не новое общественное явление»: «Мировой Съезд полагает, что вошедшее в общее употребление слово „хулиганство“ обнимает собой столь разнородные понятия и представления, что задача дать определение побуждений „хулиганского характера“, удовлетворяющее требованию юридической точности, должна быть признана невыполнимой»^[31].

Современные исследователи видят в качестве основного фактора роста хулиганства в городах дореволюционной России приток неквалифицированных рабочих из деревни, для которых оно стало механизмом адаптации под новые непривычные условия индустриального общества, а также частью процесса классовой самоидентификации, формирования «позитивного самовосприятия»^[32].

Тезис о деревенском происхождении хулиганства именно как формы досуга заслуживает пристального внимания. Вероятно, оно являлось заданным образцом поведения, унаследованным от деревенских «ватаг». Кроме того, как отмечает С. Адоньева, «социальной задачей молодого мужчины-мужика было завоевание признания в среде мужиков, дабы постепенно быть принятым в состав деревенского схода»^[33], то есть ухарство было способом заявить о себе и повзрослеть в глазах окружающих. Справедливости ради стоит отметить, что как в дореволюционной, так и в постреволюционной России хулиганили вовсе не только люмпены, но и представители других слоев общества, подчас вовсе не ассоциирующихся с этой социальной «болезнью».

Ссоры, драки и дебоширства стали неотъемлемой частью городского пейзажа. Конечно, мощным катализатором этого было пьянство. Подавляющее большинство подобных «пощечин общественному вкусу» было следствием влияния винных паров. Некоторые, впрочем, были достаточно безобидными. Вот, например, история одного неудачливого музыканта, крестьянина, приказчика винного погреба: «На второй день Пасхи он вышел на улицу, весел и радостен, с гармоникой в руках, и стал на ней наигрывать, но в самом патетическом пункте игры подбегает городовой: „Играть строго воспрещается!..“ Прошел несколько шагов, не стерпел – заиграл, опять городовой, третий, четвертый… Малый из себя вышел и, в досаде, изломал свой инструмент на голове которого-то из встреченных стражей. На суде он наивно показал:

– Целый год, как в тюрьме, сидишь в погребе, – на праздниках насилу вырвался погулять, купил себе гармонию, да захотел ее, значит, испробовать на улице, а городовой говорит – нельзя. Был я в то время „хвативши“ порядком. Обидно мне стало: потому что эту самую музыку ужасно как люблю и большой охотник на гармонии поиграть.

За оскорбление полицейского чина судья приговорил любителя гармонии к тюрьме»^[34].

Иногда публика могла заступаться за хулигана. Например, во время одного из гуляний на Марсовом поле некий чиновник подошел к силомеру и спросил, «сколько стоит ударить силомер по башке?». Хозяин аттракциона ответил, что две копейки. «А тебя по рылу?» – спросил чиновник. «Пять копеек». Чиновник, недолго думая, достал требуемую сумму и двинул хозяина по лицу. Последний осерчал и пожаловался полиции, но публика подтвердила, что такие условия сделки были им самим же и назначены, и не допустила ареста^[35].

Дебоширством славилась столичная «золотая молодежь», чувствовавшая свою безнаказанность. Так, в середине 1870-х гг. в прессе бурно обсуждались выходки двух друзей-собутыльников, гвардейского корнета и выпускника университета. Разъезжая пьяными в коляске, они приставали к прохожим и устраивали драки.

В хулиганстве были замечены даже уважаемые люди. Так, мировой суд однажды рассматривал дело профессора Петербургской духовной академии, основателя и редактора (с 1875 г.) «Церковного вестника» Андрея Ивановича Предтеченского. Иск на него подала одна жительница Риги, обвинив его в том, что во время спора из-за каких-то денег он «харкнул ей в лицо и надавал тычков». Суд выяснил, что подобные действия были взаимными, поэтому освободил профессора от наказания^[36].

Встречались и случаи коллективного хулиганства, когда недовольная чем-либо толпа нарушала закон. В 1877 г. пассажиры Царскосельской железной дороги побили нескольких кондукторов, разбили окна и попортили мебель в вагонах. Причиной стала нерасторопность железнодорожной администрации, из-за чего поезд из Павловска опоздал на час, к тому же вагоны были не освещены. Интересно, что публика возвращалась с более чем культурного мероприятия – музыкального вечера.

Другой деревенский обычай, укоренившийся в городе, – драки «стенка на стенку» (в промышленных городах нередко дрались «фабрика на фабрику»). В Петербурге кулачные бои устраивались зимой, на льду Невы и Фонтанки. В них могли принимать участие до нескольких тысяч рабочих. М.И. Пыляев в книге «Замечательные чудаки и оригиналы» описал одно такое сражение: «Лет сорок назад страшный кулачный бой был на берегах Невы зимой, на Малой Охте: здесь дрались охтяне с крючниками Калашниковской пристани. Старожилы Петербурга, я думаю, ещё хорошо помнят эту потеху. На вызов к бою или на „затравку“, как тогда говорили, высылали детей; те задевали детей противников. Любопытные собирались смотреть. После охотники являлись на защиту детей; тут-то и разыгрывалась молодецкая кровь. Избитые дети мало-помалу уходили, а между взрослыми начиналась свалка»^[37].

Изначально призванные канализировать молодежную агрессию, дать любителям «помахать кулаками» возможность показать свою силу, не причиняя ущерба окружающим, в начале ХХ в. кулачные бои превратились в заурядные драки, участники которых не гнушались использовать камни и палки.

«Являются исключительно притоном для непотребства»

18 ноября 1909 г. в «Биржевых ведомостях» опубликовали заметку «Растлители», где сообщалось про «нехорошую» квартиру в Волынкином переулке (ныне – Волынский пер.), в доме № 4. В ней читателям напомнили, что несколько месяцев тому назад в газетах промелькнула небольшая заметка, в которой рассказывалось, что какой-то неизвестный прилично одетый господин, встретив на Невском проспекте девочку, ученицу школы, увел ее с собой, заманил в роскошную квартиру и там изнасиловал. Теперь газета нашла эту квартиру и ее хозяйку: «Французская гражданка г-жа де-К. является содержательницей этого „института“ из 6 роскошно меблированных комнат. Доступ в квартиру де-К. имели далеко не все. Посетители проходили через целую сеть очень сложных формальностей. Существовал, например, особый пароль, лишь после произнесения которого гостеприимно открывались двери „института“. Плата за визит также варьировалась, судя по рискованности случая. Иногда 10 р., а иногда и 100 и 150 р.»^[38]. Подобные сообщения были также опубликованы в других городских газетах – «Новое время» и «Копейка».

Французская гражданка де Кроз, на которую пало подозрение, в ответ на публикации написала письмо самому петербургскому градоначальнику Д.В. Драчевскому, в котором взывала к справедливости: «Возведенные на меня злыми лицами вымышленные заметки эти не только являются весьма чувствительными и враждебными ко мне со стороны обывателей в настоящее время, но они останутся в памяти у каждого навсегда, что снять мне такого позора самой с себя в глазах других совершенно невозможно»^[39]. Она обвиняла в слухах бывшую прислугу Антонину Жарковскую, которую она уволила за то, что в квартире постоянно находился ее муж. Про саму квартиру де Кроз писала, что та ей досталась в наследство от мужа, а другие жильцы, которым она сдает комнаты, готовы подтвердить, что никакого борделя нет.

После этого началось полицейское разбирательство, в ходе которого установили что воспитанницы 4-го городского четырехклассного женского училища, которое находилось в этом же доме, действительно подвергались преследованиям со стороны незнакомых мужчин. Заведующая училищем также замечала, что в квартиру де Кроз на короткое время заходят мужчины, и явно склонялась к тому, что там бордель. Оказалось, что у француженки нет определенных занятий, а въехала в эту квартиру она всего год назад и оборудовала отдельные комнаты для «временного пребывания приходящих парочек». В итоге полиция пришла к заключению, что квартира была «исключительно притоном для непотребства», хотя развращение девочек точно не подтвердилось.

История о роковой француженке оказалась вполне типичной для предреволюционного Петербурга. Именно иностранки, обычно француженки или немки, становились хозяйками притонов для состоятельных людей. Некоторые занимались сводничеством – показывали желающим альбом с фотографиями девушек, из которых можно выбрать любую и договориться о месте и времени встречи. Официально такие сводни часто числились модистками или портнихами.

Бессемейное состояние многих жителей Петербурга, численное преобладание мужчин формировало повышенный спрос на профессиональные сексуальные услуги. Обращение к проституткам стало вполне легальным, хотя и не афишируемым видом досуга.

В царской России проституцию легализовали (хотя параллельно существовал и нелегальный вариант), с 1843 г. существовали официальные дома терпимости, находившиеся под надзором Врачебно-полицейского комитета. Уровень обслуживания и разброс цен в заведениях были весьма существенными – от роскошного борделя на Потемкинской улице с дорогими (до 25 руб.) девицами до вертепов Сенного рынка, где можно купить потасканную и переболевшую сифилисом проститутку за 30 копеек^[40]. Впрочем, под давлением общественного мнения публичные дома постепенно закрывались, и в начале ХХ в. их осталось всего 32. Потребители вынуждены были искать доступных женщин в ресторанах, трактирах или просто на улицах.

Посетители в отдельном кабинете ночного ресторана (гостиница «Европейская»). Ленинград, 1924 г. (ЦГАКФФД СПб. Гр. 5659)