Как будто даже чувствую запах её разлагающегося маленького посиневшего тельца в одном из чемоданов. Найду и похороню её потом во дворе под кустом гортензии, и весной он расцветёт пылающими разноцветными гроздьями. Говорят, если закопать под гортензией металл, то куст станет выбрасывать соцветия совершенно разного оттенка.
Интересно, что будет, если закопать под кустом гортензии маленькое тельце умершей любви?
Глава 10. Едим каду, лечим Мишу
– Калитка почему-то открыта. Мишь, да у тебя зуб на зуб не попадает, ты почему на улице? Пошли в дом. Пошли, пошли.
Надин, неслышно пробравшаяся через двор на веранду, тянет меня за одеяло в дом. Одеяло, отягощённое воспоминаниями и сырым воздухом, нехотя сползает, напоминая о том, что из-за горизонта уже показалась зимняя колесница. Холод проходится языком по позвоночнику.
– Ты как вошла? Я опять не закрыла калитку?
– Ты ещё удивляешься своей забывчивости? Я закрыла.
В доме ненамного теплее, чем на улице.
Надин, скинув с головы бордовый платок, но не снимая верхней одежды и потирая окоченевшие пальцы, усаживается рядом с камином и терпеливо начинает его растапливать, продолжая беседовать со мной:
– И дом выстудила. Ну что такое, Мишь? Ребёнок, что ли? Нельзя одну тебя оставить. Сейчас буду тебя ругать.
– Делай что хочешь, только не заставляй меня созваниваться с Ольгой Витальевной. Я не хочу ни с кем говорить. И пить таблетки больше не хочу.
– Я сама с ней созвонилась, и тут нужно оружие посерьёзнее. Но сегодня к нам напросилась другая помощь. Ей ты будешь точно рада.
– Рузанна? – я сразу догадываюсь, о ком идёт речь.
– Ну вот, я же говорила, что ты будешь рада. У неё куча новостей, и она взорвется, если не расскажет их тебе. Ты же не хочешь, чтобы Рузанна взорвалась на много маленьких када?
В тишину и мягкое потрескивание камина, словно пикирующая стрела, врезается звук дверного звонка.
Шумно разуваясь, в дом вваливается женщина без возраста и точной национальности. Её гордо поднятая голова увенчана, словно высокая гора, седой шапкой густых, но непослушных волос. Наша Рузанна величает себя дочерью кавказских гор, но в ней бурлящий замес и кавказских, и восточных кровей.
– Моя девочка постриглась. Моя лохматая девочка! – Рузанна улыбается так по-доброму, как улыбаются только матери своим любимым дочерям. Она и была нам вместо матери. А точнее, она была лучше её. – Девочка моя. – Я уже внутри её мягких рук. – А ещё и худая стала. А глазищи… Куда исчезла моя девочка? Так! Будем говорить и есть каду и гозинаки.
Мне в грудь утыкается хрустящий пакет с ароматным песочным печеньем и медовыми сладостями. И Рузанна, не отягощая свой монолог эмоциональными точками и запятыми, перескакивая с одной темы на другую, вываливает, как свои угощения на овальное блюдо, на нас всё, что накипело:
– Весь этот кипиш-шмипиш… Они мне надоели. Надоели хуже… ай… Чего кудахтать? Я их бросила всех и пошла делать каду. А тут Надин звонит. Но вы ведь знаете, девочки мои, Руза никуда не торопится, но всё успеет.
Есть такая порода людей: что бы они ни делали – ругаются ли, хвалят ли, жалуются ли или чем-то восхищаются, – они неизменно вызывают в душе живое тепло. К ним относится Рузанна. Она говорит и говорит, но мне не хочется её прерывать. Греюсь о каждое её слово и внутренне расползаюсь в улыбке. Мне даже не нужно прислушиваться к этой улыбке. Понимаю, кто её принёс в пакете с угощениями. И Рузанна продолжает без остановки тревожить воздух руками и возгласами:
– Едим каду, лечим Мишу, а потом, так и быть, кипиш-шмипиш… Так! Мы ждём кого-то, Миш, Надин?
Снова нас прерывает дверной звонок. Он давно не звонил, и я даже отвыкла от его звука. Опять вздрагиваю. Рузанна и я поворачиваемся почти одновременно и направляем вопрошающие взгляды на Надин.
– Сюрприз!
Второй сюрприз оказывается ещё громче, чем первый. Две всклокоченные блондинки влетают в дом вместе со свежим воздухом и наперебой кудахчут:
– О-о-о, а где наша Мишель? Что за глазастый ёжик вместо неё?
– На́ подарки, и, Мишель, мы ничего не знаем!
– Мы никуда не уйдём, пока…
Они как напоминание, что мир живёт своей кипучей жизнью и человечество не сгинуло в пропасти моей боли. И они как напоминание, что в той, прошлой жизни у меня много имён.
«Мышь». Так называл меня ты – за то, что с детства слепа на один глаз.
«Мишь. Мишутка». Так называет меня родная сестра.
«Девочка моя». Так меня называет Рузанна.
«Мишель, Мишуня, дорогуша», – все в театре и эти красотки нашего кордебалета Мира и Мила.
– Мишуня, и почему ты не берёшь гравицапу? Совесть есть? – вопрошает Мира.
– Дорогуша, – крутит меня как юлу Мила, – да ты совсем стала тощая, ну диетический суповой набор, ей-богу! И глазки позеленели, и цвет лица… И что за безрукий парикмахер тебя обкромсал? Так вот почему твой отпуск слишком затянулся! Тебе с такой головой стыдно в люди выходить? Дорогуша, и форму, и волосы надо срочно возвращать.
Надин, уже в домашних тапочках, с волосами, убранными в высокий пышный хвост, подпирает дверной косяк. Шумная Рузанна недовольно цокает на Милу и, завладев всеми пакетами, растворяется на кухне. А девушки, перебивая друг друга, продолжают трясти меня за руки, за плечи и изучать, как нечто невиданное.
В конце концов незваные гостьи перемещаются из тёмного коридорчика в освещенный и согретый камином зал с огромными окнами без штор, и я следую за ними.
Высокая Мира. Она роняет свои большие ладони мне на плечи, мягко надавливает и, словно пчела жалом, впивается взглядом в мои зрачки.
Я без сил плюхаюсь на диван. Шумная ватага плюхается рядом. Кто где.
Из недр кухни появляется жующая Рузанна с большой овальной тарелкой, на которой примостились массивной кучкой печенья в белой сахарной пудре. Тихо сопя и засовывая в рот очередной толстенький треугольничек, она слушает всех, прищурив глаза с восточным разрезом.
Растревоженный запахом печенья и таким непривычно большим сборищем женщин, старый Матраскин всячески пытается ухитриться и выхватить один из пахучих треугольничков, но у Рузанны не забалуешь.
Окончательно потеряв надежду, он перемещается ближе к более сговорчивым болтушкам.
Мира все так же буравит меня взглядом, бок о бок на сером диване. Милочка исчезает на кухне, а потом стремительно возвращается с наполненным бокалом в руке и падает в кресло-качалку напротив. Кресло, скрипя, отбрасывает её назад, и красотка со смехом соглашается с его ритмом. Покачивается, потягивая бурлящий напиток, и следит за нами, теребя за ушком сразу же пристроившегося рядом Матраскина. Он странный кот. В отличие от среднестатистических котов, наш рыжий дворянин страстно любит женщин, бананы, старую сизалевую мышь без хвоста и обниматься. Изрядно исскучавшись по вниманию, он щедро благодарит хорошо знакомую блондинку за ласки урчанием и одаряет её подобие юбки своей огненной шерстью.
– Нет, котяра, ты меня зачем метишь? Мужики, они даже когда коты – мужики. Сразу или раздевают, или метят.
И так же стремительно она переключается на меня:
– Нет, мать, так дело не пойдёт! Щёки впали. Знаменитые Мишины губки бантиком куда делись? Уволились вместе со щёчками? Жалкое зрелище. А ещё и в такой жуткой кофте. Фи. Выглядишь не феерично. Правда, гёрлы? И, дорогуша, мы тебя потеряли. Пётр Афанасьевич. О-о-о, Афанасичу вообще лучше не показываться на глаза. Он так на тебя зол! Ну разве так можно пропадать? Все тебя потеряли. Вот и Надин, и все мы, и Рузаннушка, и Иприт, и Руди-и-и-ик…
Слова вылетают из Милы легко, как пузырьки шампанского из её бокала. На «Рудике» тон голоса резко меняется на мечтательно-томный, и глаза, окаймлённые неживыми ресницами, устремляются вслед за пузырьками – куда-то вверх, куда-то туда, где живут облака, мечты и ангелоподобные незнакомые мне Рудики… Ну вы понимаете, что мужчины по имени Рудик не могут не вызывать таких вздохов и взглядов у всех слабых женщин, мечтающих о Принце.
– Э-э-э! Рудик, Рудик. Надоела, мушмула, со своим Рудиком. Вообще-то он пришёл после того, как наша Мишель в затворничество ушла, – снова цокает и заговаривает с набитым ртом Рузанна. – Ты его не знаешь, – теперь Рузанна смотрит на меня. – Из новых. Афанасич его сразу взял после просмотра. Мальчик многообещающий, говорит. Но что скажу… – Прикладывает пальцы к губам и пытается сообщить только мне: – Помяни слово Рузанны, этот Рудик тайно влюблён в Надин. – Она прищуривает глаза и заявляет уже во всеуслышанье: – Руза-то чувствует. Рузу не обманешь.
– Ну ты поняла, катастрофа была почище урезания нам зарплаты и упавшего сценария перед спектаклем, – ведет свой рассказ Мила, сделав вид, что не услышала последние слова Рузанны, опять ныряет на кухню и моментально появляется, не прерывая монолога. Правой рукой с бокалом она машет в воздухе, стараясь передать весь масштаб рабочей катастрофы, а левой тискает Матраскина.
Непонятно, что сейчас звучит громче – причитания бойких гостей или урчание представителя семейства кошачьих, который начинает своё великое хождение за обнимашками от одной гостьи к другой.
Для меня они сливаются в общую массу. Слушаю машинально и даже не слежу за их спорами и передвижениями по дому.
– На работе завал, все с ног сбились, – встревает в диалог Надин. – Готовимся к премьере. Твои костюмы просто блеск. Я из своего платья не хотела вылазить. Как оно сидит! Мишь, ты гений. Тебя страшно не хватает.
Словоохотливая Мила отрывается от шампанского и встраивается на лету:
– Пётр Афанасьевич ругается на тебя совсем не литературно. Мало того, что ты подвела, так и в театре не появляешься. И уволил бы он тебя… Так и говорит: «Уволить бы её». Но он взял потрясающий новый драматургический материал. Мы начали работать. Ты должна всё видеть и слышать.
Наверное, я действительно должна, но не могу сконцентрироваться даже на дружеской беседе. Растерянно блуждаю глазами, но не вслушиваюсь и не пытаюсь поймать нить разговора.
– Слушайте! – тон Милы становится раздражённым. Она заметила мою отрешённость. – Слушайте. Мы её разыскиваем, а наша Дорогуша тут худеет и трубку скидывает. Беда-беда… Пострадала – и хватит. Сейчас давай в работу, и порви мир, как тогда я порвала свой корсет на премьере…
Красотка подносит руку с ярким хищным маникюром к губам и прыскает прямо в неё. Все переглядываются и, запрокидывая очаровательные головки, смеются вслед за ней.
Урчание Матраскина уже рядом со мной. Глажу острые уши огромного кота. Слышу, как смеётся и спорит театральная ватага. Как выражается на всех языках Рузанна, упрекая Милу, что та «вылакала всё шампанское, а теперь взялась за красное домашнее вино, а оно было для мяса».
Мы с Надин вдвоём напротив трескучего камина.
– Почти девять, Надин. Вы останетесь?
– Не волнуйся, – сестра обнимает меня, – Не могу отвечать за девочек, но я не уйду, пока не приведу тебя в порядок.
– Надин, останься, пожалуйста, хотя бы на день. Мне так страшно, Надин.
– Я знаю, Мишь, обещать не могу, ты же знаешь, сейчас мы репетируем как сумасшедшие. Премьера на носу. Кстати, не хочу тебя лишний раз огорчать, но Пётр Афанасьевич действительно сказал, что если не явишься, то и уходи в ТЮЗ. «Или куда её глаза срамные глядят».
– Он и правда так и сказал? Что ж, попробую вымолить у него прощение. И ещё знаешь, Надин, мне кажется, что-то не так.
– Так и есть. Тебе не кажется. На самом деле – всё неправильно. Но мы поговорим чуть позже.
– Ты не поняла. Его плащ пропал, и это не даёт мне покоя. Потом – незнакомый номер, с которого он прислал сообщение. Что за номер? Он не мог уйти. Просто не мог! Происходит что-то страшное, я чувствую всем телом. Это как ночь. Я всегда чувствую её наступление. Чувствую физически, как она подступает, словно её тьма – болотная вода, которая с головой накрывает, и мир уходит под чёрную вязкую тину.
– Но ведь мир выбирается из-под этой тины?
– Да. Утро всегда наступает.
– Значит, не так уж она страшна, раз временна. Мишь, и ты выберешься. Я чувствую физически, так же, как и ты чувствуешь ночь.
Глава 11. Вечериночка у бассейна
Надин целиком перекладывает попытки вернуть мне бодрость духа на плечи беспощадного трио. Она теряется среди их суетливого броуновского движения и только мимолётом поддакивает и придаёт щедрым на пикантные подробности рассказам дополнительные краски. Гремят шумовки, кастрюли, вилки, ножи. Повелительный тон Рузанны перекрывает всё это многоголосье и многозвучье. В подобные минуты мне не так страшна разбухающая мгла ночи. Пусть они шумят и смеются здесь вечно.
Прыткая Мира кричит мне из соседней комнаты:
– О-о-о, кто тут у нас великий поедатель яблок?! Вот она на чём держится!
Хрустят нагруженные бумажные пакеты, подозрительно призывно позвякивают неведомые мне бутылки, отчаянно выпрашивает гостинцы Матраскин, и снова весь дверной проём заполоняет высокая фигура.
Мгновенье, и Мира уже продавливает рядом клетчатые подушки на диване.
– Рузанна там хозяйничает вовсю. Шумит. Ну на то она и Рузанна. Все твои яблоки подвинула мясом и своим печеньем. Надеюсь, яблоки не обидятся. И не пожухнут, как ты. Ну что за вид?! Невозможно смотреть, так, одевайся и пошли на улицу. Нечего тут как девственник всея Руси сидеть.
Мира жуёт добытую из недр бумажных пакетов сардельку и продолжает настаивать на моём возвращении в большой театр – или хотя бы в маленький сад:
– Да ладно, ну хоть в сад твой давай выберемся. Кутнём. Соседей взбодрим. Приведём тебя в чувство. Мишь, ну правда, хватит. Надин нам всё рассказала, и мы приехали с чёткой миссией – без тебя мы не выйдем за ворота. У нас впереди целый вечер, в холодильнике рай для чревоугодника и антидепрессанты.
Девушка очень яркого происхождения, Мирка несёт его как флаг. Последняя мышь в театре знает, какие у неё корни. От мамы-модели Мирке достался рост, фигура и невероятно острые скулы: поднеси к ним руку и смотри не порежься. От папы-дипломата – умение убеждать. Я знаю Мирку так давно, что даже не могу вспомнить дня знакомства. Она не слишком-то словоохотлива, но про родителей рассказывает к месту и не к месту: «О-о-о, что бы сейчас ответил вам мой отец! А он у меня, заметьте, адвокат Шулямского». Или: «О, мои скулы – это что! Видели бы вы скулы моей мамочки в лучшие её годы. А она у меня блистала на подиумах не только в СССР».
Как когда-то её отец, Мира легко жонглирует словами, и как её мама – улыбками, томными взорами и мужскими сердцами. Искусство убеждать и побеждать – одно из искусств, в котором она как Сальвадор Дали в импрессионизме.
– Гёрлы, пошли во двор! Чего в доме тухнуть, – перебивая нашу с Мирой беседу, командует Милочка, и все поддерживают её единогласно.
Где-то очень далеко воет собака, кричат соседи, ветер разносит их голоса по пустым дворам вместе с жухлыми листьями и пылью. А я послушно выбираюсь из дома за весёлой женской ватагой, впереди огненный котовожак крюком хвоста подволакивает нас для скорости и точности похода прямиком к тому месту, откуда уже поднимается прозрачно-манкий дымок.
Не сопротивляюсь ничему в этом разыгравшемся вечернем спектакле. У мангала идёт кухонная женская возня. Надин старательно запихивает розмарин в салаты и маринад.
– Собрались на мою седую голову. Э-э-э, что за хозяйка? Кто так делает? Не переборщи с травой… – ворчит и только и успевает выхватить у сестры из рук кустик розмарина Рузанна.
Двор заполняют ароматы плавящихся на открытом огне пахучих сарделек, мяса и каштанов, и розмарина.
Не люблю аромат мяса, но розмарин – моя слабость. Он успокаивает и наполняет лёгкие миром и надеждой. Всё внутри меня замирает, словно залипает в ароматном масле с пихтовыми нотками.
Крутые бёдра Милочки уже изящно подпирают невысокий заборчик. Он разделяет наш маленький домик и соседний особняк в три этажа, но разве может какой-то забор стать преградой для шустрой девицы, которая нашла новую жертву в мужском обличье? Трепещи, Рудик, в зубах хищницы Милочки вот-вот может оказаться очередная жертва! Но у моего соседа-павлина есть законная хозяйка, и она явно не дремлет.
О проекте
О подписке