Вру, не краснея. Бесполезно кричать в уши глухому. Она смирилась, а я нет, для меня Кирилл ещё жив и во снах, и наяву, для неё же отец глубоко в прошлом. Она права, и Федя прав, не существует одной правды, у каждого своя, даже правда факта может быть истолкована по-разному, чего уж тут говорить о понятиях. И в этом вся суть: как бы ни любили нас дети, мы живём в разных измерениях.

* * *

Вернувшись с поминок в пустой дом, бесцельно брожу среди привычной мебели, картин и фотографий на стенах. Как много значат вещи. Мучительно хочется передать их детям, чтобы те, как в эстафете, передали палочку дальше. По природной наивности, а она нас никогда не оставляет, и слава Богу, а то уж совсем было бы страшно – мы видим в вещах залог хоть какого-то несуразного и неполноценного, но продления рода. Вещи, в которые вложено столько усилий и любви, единственно материальное, что остаётся от нас после смерти, и, потрогав их, можно уловить нашу энергетику.

Всё приобреталось с тщательным выбором, каждую своевременно чистили, гладили, мыли и хранили бережно. Оказалось напрасно. Теперь привыкли, пусть и к дешёвому, но новому, самим купленному. Время пришло более обеспеченное, с возможностью долго отсутствовавшего выбора, и массовая психология тоже изменилась: вряд ли кто-то из нынешних станет терзаться ностальгией по комоду из ДСП. Мне удалось всучить добротные костюмы Киры ассенизатору «из понаехавших», что приходил чинить унитаз, но от фрака с дырочками от лауреатских значков на шёлковых лацканах и концертных лаковых штиблет Дона мигрант отказался. Отнесла в церковь, там берут, пристраивают бомжам.

Вещей, обросших воспоминаниями, как днища кораблей ракушками, мне жаль. Люди вполне обойдутся без меня, а некоторые даже с облегчением, а вот вещи беззащитны перед новыми распорядителями их судеб. Терзает мысль: как будут жить сиротки? Кто будет пить из моей зелёной чашки, поливать мой нежный цветок на окне, смотреть в моё бездонное небо? Через вещи, которые много лет окружали меня, пытаюсь удержать в себе ушедшее время и угасающую любовь. Другим эти бесконечные мелочи непонятны, смешны, а правнукам станут уже безразличны, как нам безразличны погребённые под домами старые кладбища.

Всё правильно. Вечного нет ничего, вечно только то, что происходит сейчас. Просто вещи живут дольше нас. Вернее, могут жить, но живут ли? Когда их было мало, они высоко ценились, и шкафы XX века недалеко ушли от сундуков XIX. Нынешние людишки, особенно кто при деньгах, чтобы не лишаться мобильности – главной константы грядущего, даже квартиры и дома предпочитают арендовать, а не приобретать в собственность. Проще купить новый гардероб, нежели возить за собой прежний. Любые предметы производят в таком количестве и разнообразии, что хранить их бессмысленно и непрактично. Понятие «личные вещи» отмирает. Потомки с легким сердцем выбросят родительское барахло на помойку, и разорвётся печальная связь времён.

Но у меня цепкая память, я ещё не забыла, откуда что явились. За стеклом буфета стоит набор открывалок для винных бутылок, которые мы с Кириллом привезли из Чехословакии, была такая страна, а фаянсовую кружку с изображением Кипра купили позднее, на курорте в Пафосе. Хрустальный колокольчик он приобрёл из утилитарной надобности, чтобы заболев, я звонила, когда нужна помощь. Стекло хранит прикосновение его пальцев, его взгляд.

Зажигалка-пистолет – уменьшенная копия того, из которого Дантес застрелил Пушкина – парижское изделие, привезена некурящим Доном, как и белоснежный коралл из Австралии и коробка с изображением кенгуру – в ней фарфоровые шпажки, на которые я терпеливо нанизывала чернослив с оливкой, завёрнутый в полоску бекона. Шпажки осиротели, потому что двадцать пять гостей давно не собираются в нашем доме по праздникам или просто по весёлым выходным.

От моей бабушки, Натальи Христофоровны, осталась всего одна вещица, которой я очень дорожу: простенький фаянсовый молочник, каких уже не выпускают, потому что молоко хранят в пакетах в холодильнике. Аккуратненький молоточек с рукояткой, до глянца отполированной трудолюбивой ладонью, – рабочий инструмент дедушки, Дмитрия Андреевича. Самодельная пепельница из гильзы от снаряда, с надписью За победу принадлежала хостинскому свёкру, прошедшему войну. Бабочка с магнитиком машет крыльями над газовой плитой, когда запускается вытяжка – её принесла покойная Кондрашова, аккомпаниатор из консерватории, она часто сопровождала Дона в гастролях. Две серебряные кокотницы подарила одинокая соседка Зина, не на память, а просто так, от души. Она была намного моложе меня, работала в банке и не собиралась умирать, но умерла в одночасье – подошла небесная очередь. Дальние родственники разнесли по блюдечку накопленное на долгую жизнь и разъехались довольные, позабыв о хозяйке. А я вспоминаю Зину каждое утро, пробегая взглядом по буфету. Иконку «Утоли моя печали» подарила дочка, странно, ведь Катя атеистка.

У каждого предмета, даже не связанного ни с кем персонально, свой шрам памяти. В свитере из мохера, выношенном до дыр, приятно спать по осени – отопление на юге отключают поздно и, сколько не насилуй электрокамин, по ночам зябнут ноги и нос. Или вот декатированные временем и уже позабытые промышленностью вафельные полотенца: окунёшь в них лицо, слегка приложишь к груди – и они сами впитывают влагу, лаская кожу, словно руки любимого мужчины.

Больше всего в доме картин, их собирал Дон. В середине прошлого века показателем достатка являлся хрусталь, живопись была прихотью немногих, чувствующих искусство кожей. Природа одарила скрипача художественным чутьем, он дружил с молодыми живописцами и принадлежал красоте. Несколько работ Петрова-Водкина, эскизы Маковского, бело-серые снега Бялыницкого-Бирули, но больше всего «маленьких голландцев» и картин неизвестных мастеров, скорее всего, не подделки, поскольку вывезены после войны из сытой Европы. Москву завалили трофейным, часто криминальным антиквариатом, правда, денег у нас с мужем тогда водилось не густо, но он находил какие-то возможности, менялся или брал полотна в долг, не представляя, как будет расплачиваться, и я не жалела, что аукнулась новая шуба. Шить одежду в правительственном ателье, которое обслуживало нашу семью, мне уже не полагалось, поскольку я замужем: большевистские бонзы законы более или менее соблюдали, а не только требовали этого от низов. Выручала мама, умудряясь оформлять заказы не только себе, но и мне, туда же привозили импорт по смешным ценам.

Когда Дон начал выезжать за рубеж, деньги появились – хотя платили по-советски мало, но всё в сравнении – и он радостно одевал меня, как куклу. Неизбалованные соотечественники останавливались на улице, чтобы рассмотреть мой прикид. Дон и сам, в мягких велюровых шляпах с широкой лентой, выглядел, как актёр американского кино. После смерти его вещи долго томились в запертом шкафу, ключ от которого я спрятала. Второй муж никогда не тревожил эту сторону моей жизни.

Часть памятных предметов поглотил переезд в Хосту, другие я выбросила сама. Сожгла скрученное в трубку фото, нас, обнажённых, сделанное Доном после ночи любви – взвёл затвор аппарата и успел влететь ко мне в постель – чистый Роден. В мусоропровод отправлен плюшевый кот в сапогах, с ушами, обсосанными годовалым Федюней, и сильно помятое бархатное сердечко, проткнутое позолоченной стрелой – робкий подарок моего одноклассника Толика. Житийного хлама хватает. Меха разлезлись, лучшие в мире итальянские туфли устарели, я живу в окружении долгоиграющих кусочков прошлого и веду с ними внутренние монологи.

* * *

Безмолвие сторожат кипарисы. Даже при большом ветре, когда другие деревья отчаянно шумят листвой и в ужасе размахивают ветвями, эти самоуверенные колонны покачиваются грозно, но бесшумно. От тишины звенит в ушах, тишине удивительно точно подходит шаблон «мёртвая». Бегущее время, с его тайной константой, кем-то заранее обозначенной, теперь целиком принадлежит мне одной, но наполнить этот подвижный образ вечности нечем – отсутствуют потребности и желания, которые вращают стрелки вселенских часов.

Ближе к вечеру с противоположной стороны реки прорываются невнятные голоса, звуки ресторанной музыки. Люди приехали отдыхать, они пьют и смеются. Меня всегда восхищала способность человека радоваться жизни, не думая о конечной станции.

Первая ночь без Кирилла. Сдерживая озноб, я укуталась пуховым платком и вжалась в угол дивана. Сквозь полупрозрачные шторы пробивается свет уличного фонаря. Шторы вешал муж, расплавлял пухлыми белыми руками и всё время спрашивал: хорошо ли? Ему важно моё мнение. Трудно поверить, что он больше никогда не войдёт ни в эту комнату, ни в другую, что он уже вне пространства живых. Тридцать лет мы каждый день разговаривали, касались друг друга пальцами, щекотали губами – и вдруг провал. Память о нежности осязаний предстояло безжалостно умертвить.

Можно попытаться память обмануть и найти милого друга, или создать новую семью, или просто совокупляться на кухонном столе в ярости бесчувствия. Фантазии отчаяния безграничны, а вот встретить человека, чувствующего похоже – из области мечты. Революциями, перестройками, рынками остаточный слой интеллигенции размазало по стенке. На смену пришли либералы, которые скоренько трансформировались в прагматиков и циников, причём, что удивительно, совершенно невежественных, с ними не о чем говорить. Сойтись с каким-нибудь духовным пигмеем после мужчин, которые у меня были, всё равно, что заснуть с принцем крови, а проснуться с сантехником из ЖЭКа.

Сгодился бы мужчина без претензий, образованный, не пьющий и не слишком поношенный, который ужинал бы и спал со мной, возил на дикий пляж и целовал руки, спасая от одиночества. Но таких, кажется, уже нет в природе. Нарисовался один, сильно помятый жизнью, но ещё не утративший романтических позывов инженер на пенсии. Я уже и уши развесила. Пригласил в гости, поил чаем, цветом и градусом напоминавшим верблюжью мочу, кислым молодым вином, на закуску – виноград и плитка шоколада, для удобства аккуратно поломанная на квадратики, и ни один не лопнул вкось – это надо постараться. Я помахала в воздухе сладкими пальцами. Он протянул бумажную салфетку, предварительно разорвав её пополам. «Стоп! – сказала я себе. – Девушка, ты не в ту дверь вошла».

Ещё забавнее оказался отдыхающий из Кемерово. Совсем свежий, лет тридцати пяти, не больше. У меня фигура без живота, кожа без целлюлита, педикюр и французские духи. Я выгляжу моложе своих лет, однако же не настолько. И чем ему приглянулась? Каждый день занимал мне место под тентом, за руку выводил из моря на берег, что очень кстати: на гальке легко потерять равновесие даже в резиновых туфлях. Недели через две, когда я уже на него насмотрелась и собрала досье недостатков, стал называть желания своими именами. Пришлось отпугнуть: «Дурачок, я же развалюсь на ходу». Обиделся. Ну, как мужику объяснить, что женщин надо брать сразу, не оставляя времени на анализ и сравнения? Тут у него очень кстати и путёвка закончилась.

Наиболее серьёзные намерения лелеял сосед по лестничной клетке. Когда-то я приятельствовала с его женой, но она уже несколько лет как умерла. Мне шестьдесят с небольшим, ему семьдесят – округлённо. Чем не пара? За ним присматривают сын и невестка – стоматологи из Москвы, с недавних пор постоянно живущие в большом доме на гребне горы. Они открыли на главной улице Хосты врачебный кабинет. Частная практика приносит хороший доход, поскольку зубы разрушаются раньше других частей тела и имеют подлое свойство нестерпимо болеть.

Сосед, чисто одетый, выглаженный, выбритый, сбрызнутый одеколоном, обнимает меня со всей силой одинокой души, страстно целует, метясь в губы и попадая в ухо – так искусно я уворачиваюсь. Постепенно перевожу наши отношения на дружеский уровень, и он подчиняется, в ожидании других перспектив. По возможности втягивает меня в семейные праздники сына, в поездки на дорогом джипе по окрестностям – новички в этих местах, стоматологи не устают восторгаться южной природой. Молодой хозяин – высоченный, красивый, небрежно и дорого одетый, изо всех сил стремится продемонстрировать провинции столичный шик. Не раз ловила на себе тренированный взгляд тёмных глаз: надеется пристроить папашу в хорошие руки. Не мной же ему интересоваться?

Как-то большой компанией – я тоже приглашена – поехали на водопады, в густых зарослях горных склонов их множество. После пыльной, жаркой дороги все с визгом бросились к озеру, в которое с высоты шумно падала широкая струя воды, создавая завесу перед неглубокой пещерой. Каждый развлекался, как мог. В бикини я выглядела получше иных молодаек. Наплававшись, ухватилась за край камня, чтобы укрыться в прохладе ниши, как кто-то сильным рывком втянул меня внутрь и слёту посадил себе на бёдра. Это был стоматолог. В полутьме грота я не сразу заметила, что он свершено голый. Скользкие от воды губы поползли по моей шее, вобрали подбородок, потом рот. Ахнуть не успела, как он ловко сдвинул в сторону мои узенькие эластичные трусики. Его взволнованный затейник, неприятно холодный, ткнулся мне в бедро. Я рванулась, выскользнула из мокрых объятий и нырнула в озеро.

Баранина с баклажанами и помидорами уже запеклась на мангале, все толпились вокруг складного стола. Подоспевший хам вручил мне горячий шампур и насмешливо глянул в глаза. Я своих не отвела, наоборот, приняла вызов:

– Вздумали стать некрофилом?

Похоже, он моей шутки не оценил и уверенно прошептал на ухо:

– Поверьте, я разбираюсь в женщинах любого возраста.

– Как привлекательны заблуждающиеся мужчины, – язвительно сказала я.

Шансы докторского папы, и без того невеликие, стали нулевыми.

Претенденты на брачный союз вызывали мстительное желание сообщить, что я уже похоронила двух мужей и третьего долго не удержу. Да и зачем он мне? Чтобы не ложиться одной в двуспальную кровать? А вдруг он пукнет ненароком или с шумом начнёт выпускать газы, словно детище советского автопрома? Ужас. Между тем от вида несмятой подушки хочется завыть. Выть я боюсь, это очень возбуждает, тянет всё повышать и повышать тональность и трудно остановиться. Душа выворачивается наизнанку от боли.

* * *

Поменяла большую кровать на меньшую, но одиночества не убыло. Засыпать и просыпаться одной после стольких лет, проведенных с мужчинами, – это можно выдержать? На воскресном развале продавались чудесные носочки, высокие, теплые – у Кирюши в последнее время мёрзли ноги – и как раз его редкий 31-й размер. Я пощупала и пошла дальше, стараясь не заплакать. Мне всё напоминает мужа: дырка на простыне, которую он протёр жёсткими пятками, пятно на обоях, где он прихлопнул комара, пол-литровая кружка с красными петухами – из неё он пил по утрам кофе. Витые ручки на окнах мы выбирали вместе, потом он прикручивал их своими умелыми пальцами.

Меня преследует ощущение, что Кирилл где-то близко, я чувствую его незримое присутствие и веду с ним мысленный диалог. Гуляя в парке, выбираю для отдыха знакомые скамейки. Раньше садилась с краю, а теперь в середине, это его место. Мне кажется, я смотрю его глазами, испытываю восхищение, которое испытывал он, любуясь гигантскими финиковыми пальмами.

В том году март и апрель замучили дождями, а май открылся светлый. Стою возле фонтана. Вокруг теснятся воробьи – пьют и купаются. К теплу. Хочется рассказать Кирюше, что вижу и как чувствую, порываюсь позвать, чтобы вместе застать врасплох распустившийся редкий цветок.

В три обхвата платан в конце нашей улицы, возле церкви евангелистов, помнит руки Кирилла, который гладил, даже целовал пятнистый ствол, такое нежное чувство вызывало в нём могучее дерево, и пока я могла ходить, обязательно передавала платану привет от Кирюшеньки. «Помнишь, как он тебя обнимал?» А ивушка у подвесного моста? Всем-то она мешала: то проводам, то строителям, обкорнали её, безответную, и муж очень расстроился, а теперь она снова отросла и склонила лёгкие ветви до самой воды. Вот была бы ему радость!

Хотя мне никто не мешает жарить картошечку и омлет с беконом, я покупаю диетические продукты, которые предпочитал Кирюша. Обед готовлю на двоих, потом сижу и ем в одиночестве, прислушиваясь, не скрипнет ли дверь. Кажется, муж сейчас войдёт, скажет: «Здравствуй, моя маленькая Мышка!»

Любой предмет домашнего обихода всё, что долгие годы ему служило, вызывает воспоминания: длинные рожки для обуви, расчёски всех цветов и размеров, тапочки в клетку, которые до сих пор стоят в коридоре. В ванной комнате, рядом с моей розовой, по-прежнему живёт синяя зубная щётка Кирилла. Они смотрят друг на друга, кивая головками. Синей сиротке я вечером рассказываю, как прошёл день, и желаю спокойной ночи.

С годами боль потери поистёрлась, но иногда меня охватывает какая-то безразмерная потусторонняя тоска, и приходит она не с мыслями о счастливых событиях нашей жизни, а в момент, когда моему взору является красота: новый пейзаж, цветок, улыбка внуков… Мне доступно любоваться тем, чего Кирилл уже никогда не увидит. Если нам доведётся встретиться в лучшем из миров, я всё ему поведаю в подробностях.

Надо научиться уходить в прошлое, не прикасаясь сердцем, иначе перехватывает горло и нечем дышать. Люди свыклись с банальным слоганом, придуманным бессердечным человеком: время лечит. Фраза годится лишь для рекламы, если бы время вдруг стали продавать: купил 240 часов и можешь десять дней переходить на красный свет. На самом деле время не лечит. А если и лечит, то так долго, что не успеваешь дожить до выздоровления. Душевная скорбь не проходит, ведь она не телесная. Время её притупляет, отодвигает, но вдруг, зацепившись сознанием за какую-нибудь ерунду, по-новому возрождается старой болью. В конце концов, что такое тело? Сосуд для души, от его формы зависит в жизни не главное, скорее даже напротив – подаренная нам при рождении душа формирует тело. Я чувствую, физически ощущаю, что во мне сидит душа, необъяснимая, неизмеримая, непредсказуемая. А часто ли мы о ней задумываемся? Когда жареный петух клюнет.

Признание души предполагает наличие Высшей Силы, которую принято называть Богом. Ни совесть, ни сострадание, ни любовь и стремление к свободе не могут являться результатом мыслительного процесса. Верить в Бога истинно – непросто, нужен душевный труд, а он самый тяжёлый. К тому же вера не упрощает, а усложняет жизнь. Как писал Святой Августин, вера вопрошает, тогда как разум обнаруживает. Вот-вот, все задают вопросы, а объяснить некому. Библия – кладезь загадок без ответов. Видно, так задумано, что ответов не существует в принципе. Религия необычайно удобна для дураков и лентяев – думать не надо, даже вредно. Предлагаются простейшие решения, которые исключают инакомыслие. В основу веры положена неравноценная мена: за праведный земной путь обещана жизнь вечная. Какая она, и хороша ли, этого ли ты хотел, к тому ли стремился – никто не знает. Морковка перед носом простаков! Я не верю в непостижимое, в непохожее на правду, в то, что отнимает индивидуальность. Не хочу быть овцой, которая ждёт инструкции от пастыря.

Вместе с тем Бог – это удобно, на него можно свалить недуги, незнание, глупость, напасти – такая, мол, уж несчастливая звезда, то бишь судьба. И даже обретя удачу, мы восклицаем: Спасибо тебе, Господи! Руководствуясь прагматизмом, ну, и, конечно, каким-то странным порывом, я пыталась себя перевоспитать. В пятьдесят лет с ощущением благодати приняла крещение, выстаивала длинные литургии, ничего в них не смысля, исповедовалась, непонятно в чём, и причащалась: ела «тело христово» и, пересилив брезгливость, из общей ложки пила Его «кровь».