12

Вера, залитая весной, ее бесстыдным смывающим остатки тяжелой зимы солнцем, выбегала из библиотеки, одновременно пытаясь придержать распухшую розами шляпу и удержать под мышкой тома новомодных атеистов. Тоненькая блузка облегала ее безупречный корсет, длинная темная юбка путалась в ботинках на небольшом возвышении. А деревья вокруг оборачивались листочками.

– Ах, это вы! – воскликнула она так, словно Михаил Борецкий, потерянно торчащий внизу лестницы, довершил для нее полноту мира, еще более прекрасного от остроты глаз, на него нацеленных.

Михаил поразился свежестью картины перед ним и удивительному совпадению, по которому Вера так вписывалась в этот мягко – ветреный день перед бледными очищающимися приходом теплого времени года зданиями.

– Это просто невыносимо, – Вера без всякого стеснения просунула руку ему под мышку и слегка подтолкнула вперед. – Мне нужно столько прочитать, а я целыми днями смотрю в окно, гуляю и ем пирожные!

Она была в нетерпеливо-лихорадочном настроении весны, обожаемой, все прощающей весны. Жизнь неслась мимо – чистая, покоряющая. Глядя на Веру, невозможно было не увлечься тем же безмятежным наслаждением.

– Разве не этим должна заниматься прелестная молодая девушка? – спросил Михаил, сам оторопев от собственной решительности.

Вопреки его ожиданиям, Вера не взвизгнула от негодования и не облила его презрением. Она не боялась его, испытывая к нему чувства, как к старшему милому брату, немного недотепе, но очаровательному и умному. А, когда она не испытывала неловкость, она раскрывалась – переставала мямлить, путать слова и тщательно выбирать каждую фразу. Поэтому ее напористой, четкой речью и неожиданно точными наблюдениями можно было заслушаться.

Вера сделала невообразимое в его понимании – мягко рассмеялась. Сложно было сказать, что делало ее особенно привлекательной сегодня – весна или нахождение рядом с тонкокостным молодым мужчиной с острым проницательно-дружелюбным лицом и рассыпчатыми волосами, переплетающимися на затылке. С мужчиной, который явно был к ней расположен и не подавлял ее раскрывшееся, наконец, ощущение себя как чего-то дивного… От которого она не ждала предложения конца, ведь он уже был женат.

– У меня радость! Подруга написала первое письмо после ощутимой разлуки. Устроилась на новом месте, завела полезные знакомства. Говорила я ей, что жизнь, пусть и накреняется, но идет вперед и сулит свои коврижки.

Так они шли сквозь невесомую зелень над головами, прозрачный весенний воздух и Петроград, вечно юный и академичный. Над ними склонялись преломленный зеленый петербургского апреля, пышные и влажные облака, их тающий свет. Нева пронзала город под удушливым ветром как синий эластичный пластилин. Михаил давно забыл вкус таких прогулок вдвоем. Вопреки дружескому тону, с которым к нему обращалась Вера, он с возрастающим восхищением смотрел на ее вытянутую шею, бледные родинки на ней…

Его поразило полнейшее отсутствие в ней кокетства. Не то, что в Татьяне, его жене… То, что одурачило его перед свадьбой, очень скоро выросло в констатацию притворства, которое она продолжала и по ту сторону брака. Этому ее научили тысячелетия патриархата – не говорить ни слова из того, о чем она думала на самом деле и ублажать мужа непрерывной актерской игрой. Может, это и помогало женщинам выживать, но наставало новое время, и, к несчастью, Михаил впитал его в себя безоговорочно. Ему часто давали понять, что легкое лицемерие даже полезно… Но внутренняя честность выталкивая эти соображения. Он сам был поражен, насколько жизнь с разбитыми иллюзиями может быть сносна в повседневности. Иногда с Татьяной было приятно, порой даже весело. Не было ничего однозначного, непреложного и одинакового даже в пределах недели.

– О чем вы так старательно размышляете? – с легким оттенком подтрунивания спросила Вера, закончив распространяться о значении женского труда для страны в военное время.

– О том, что я так еще молод…

– И это вызывает у вас грусть?! Молодость – лучшее, что нам дано. Когда ничего еще всерьез не давит.

– Я понимаю это. Многие ругают молодость за мнимое отсутствие мудрости…

– Отсутствие мудрости в них самих. Люди слишком часто выдают чужие мысли за собственные. И слишком часто переоценивают дурацкий опыт, выросший из того, что они не умели жить. Мудрость – это особенный взгляд, проникающий и учащий видеть, а не только смотреть. Лучшее мы создаем именно в юности – себя, свое восприятие мира. Главное не утерять то, что с таким трудом выстраивалось. Я вообще не хочу стареть. Я боюсь забыть.

– Забыть что?

– То, как я вижу сейчас.

– Видите?..

– Чувствую, воспринимаю… Знаете, когда вы здоровы, а потом вдруг заболеваете простудой… Насколько все кажется отвратительным, даже у кофе не тот вкус.

– Понимаю…

– Ну вот. Я и не хочу болеть. Никогда. Не хочу забывать.

– Ведите дневник.

– Куда же без него. Все равно бумага не передает то, как мы ловим… Как пропускаем жизнь через себя. И как обречены на забывание.

Михаил умолк. Разговоры с Татьяной чаще всего сводились к делам имения и обсуждениям каждодневных событий. Порой с ней было интересно, даже забавно, но он давно уже не очаровывался ей настолько, что забывал, где находится. Он был не их тех, кто способен перетерпеть семейную несовместимость, растворяясь в обилии светских связей. Вера же, непозволительно юная, тащила его куда-то гораздо глубже…

– Вы придете на ужин сегодня? – неожиданно спросила Вера, как будто спускаясь обратно.

– Я… постараюсь, – ответил он не сразу, вглядываясь в ее воздушные глаза.

Поэтизировать женщину и одновременно желать ее… Говорить с ней, да так, чтобы откликалось что-то искреннее и естественное в душе. Это было для Михаила в новинку. Это словно говорило ему, что не все еще кончено для него в вечном человеческом стремлении найти кого-то, чтобы больше не притворяться.

13

Стерилизованная среда, в которой выросла Вера, алкала настоящую жизнь, знатоком которой казалась Поля. Поэтому Вера обожала вечерами увязаться за сестрой и натолкнуть ее на разговор, больше похожий на монолог, если удавалось поймать Полю в урагане знакомств и лекций. Это было не сложно, потому что Полина слишком любила слушать себя. Нужен был лишь молчаливый вниматель, чтобы оправдать это.

Была Вера не так от природы обаятельна, как ее сестра, более проста и… честна в своих манерах (несмотря на то, что нарочитую честность Полина почти сделала своим кредо), но с успехом сделала себя изящной, стройной и жизнерадостной. Хотя никто не говорил Вере, когда та была ребенком, что она толста и угловата. То, что было завоевано ей, она ценила куда больше, чем Полина, которой без усилий досталась миловидность. Вера даже думала, что ей в какой-то мере повезло – будь она девочкой с кукольной внешностью, только ее бы и ценила в себе.

– Мы лишь поколение бездельников, пустоцветов, жирующих за счет других и их же еще и презирающих. Они без нас проживут. Мы без них – ни дня.

Вера внимала этим обличениям с влюбленными глазами.

– Мы же Европу обожаем, даже сейчас с этой анти германской истерией. Даже те, кто ратует якобы за славянофильство, потому что ежедневно мы пользуемся ее изобретениями и влиянием на умы. А ненавидим мы ее… От оскорбленного достоинства, потому что знаем, насколько ей уступаем. Подарили они нам декабристов, а из-за нашей любви к сильной руке все это трагично кончилось. Вот и пошли кривотолки, что от либералов один вред. Перед Европой преклоняется вся аристократия, при этом крича о том, как велика наша родина… Мне это претит. Выбрали хоть бы уже что-то одно – либо назвали ее отсталой, либо стали патриотами. Они предпочитают промежуточное – лопоча по – французски, прославлять русского мужика, которого они в глаза не видели, а если и видели, то брезгливо отвели нос. Но в одном эти споры правы – у нас действительно свой путь, – подытожила Полина, погрустнев. – Что мы без этих тряпок, вечного притворства, фальшивых улыбок и старания понравиться?

Ее губы тонули в облаке дыма, который она так старательно нагоняла на себя вместе с королевским, почти неосязаемым высокомерием. Пухлые темные губы и напевные глаза – должно быть, она была сама от себя в полнейшем восторге.

В этот момент дверь отворилась. Отец семейства вошел в библиотеку.

– Не спите еще, пташки.

Вера ответила отцу широкоротой улыбкой, а Полина молчанием.

– Полина, – обратился он к дочери, словно желая разбередить то, что и так было надорвано. – Я слышал, что ты нагрубила графине Марьиной.

– Кошелка уже нажаловалась?

Иван Тимофеевич повел головой вниз, будто отмахиваясь.

– Я сотни раз просил тебя проявлять уважение к моим знакомым.

– А я просила тебя не докучать мне своими бреднями.

Вера приоткрыла рот и уставилась на сестру. Иван Тимофеевич буркнул что-то и вышел.

– За что ты так с ним? – спросила Вера с укором.

– Надоели. Все надоели. Лезут ко мне с этими глупостями чуть ли не каждый день. Я дышать хочу, Вера. А здесь не могу.

– Это не повод ни во что не ставить человека, который тебя…

– Что? Вырастил? Вера, прекрати сыпать банальностями.

– Я лучше вообще все прекращу.

Вера направилась к выходу, а Полина, часто задышав, смотрела на нее.

– Его душонка не может переварить того, что мир становится для него менее удобным. Вместо того чтобы приспособиться, осознать необходимость перемен, он ноет и средневековыми мерами пытается оставить все как есть. Да он же спит и видит, когда мы с тобой выполним свое единственное предназначение – разродимся дюжиной писклявых отпрысков! Невозможно остановить прогресс, можно лишь идти рядом и не мешать ему. Я не понимаю… «Воюй за нас, крестьянин! Но я и не подумаю дать тебе человеческое существование. Потому как ты раб, а я помазанник божий».

– В людях нас поражает то, что мы не хотим в них видеть.

– Пожалуй.

– Но все же…

– Но что? Мне спустить ему это только потому, что он мой отец?

– Люди так и делают.

– Тогда я к ним не отношусь.

– К кому? К людям?

– Ты стала слишком колка.

– Хочешь сказать, начала давать тебе отпор?

Полина удивленно и холодно подняла брови.

– Можешь теперь и от меня отречься, раз родственные связи для тебя ничего не значат. Как только человек перестает быть твоим единомышленником, то исчезает, верно? – продолжала Вера запальчиво.

– Не надо утрировать. Ты себя держишь как многогранную натуру, а других видишь шаблонными.