3

Она одна шла по этому чёртову мосту над прозрачным лезвием воды, по касательной от затемнённых дымкой пролесков рассеянной зелени. Затерянные в глуши крон трамвайные остановки в спину дышали едва различимым постукиванием колёс о рельсы.

Едва не завывая от обиды, что он сейчас сидит в уюте родительского дома, – вот как она на самом деле дорога ему. Вместе с тем ночь была предательски хороша, пряный и влажный воздух растворял в себе, как чай. Разительный контраст с упущенной красотой Петербурга и бесполезными урывками неразберихи поездок за город, не разбавляющих общего колпака.

Сквозь тернь заглушенного запаха упадка лета, помутневшей темноты водоёмов. Было ли ей хорошо без него? Было. Но, как только рассеялась беззаботная эйфория девичьего щебета, сгрудились над ней древние обиды. Обиды на то, чего в принципе не существовало. И Мира ненавидела Тимофея, ненавидела себя за то, что вообще думает обо всём этом в таком шальном ключе. И тут же бешено, безрассудно цвела надежда, что он выскочит из ближайшего поворота, обнимет её и окутает безумной магией своей лупоглазости. В нём столько энергии – прикоснёшься, и словно перенимаешь её, греешься об этот неиссякающий реактор. Именно то, чего так недоставало Мире, ведь последние годы она тщательно ограждала от рассеивания о жадных других свою и без того не впечатляющую энергию. Всё больше она сама пиявкой присасывалась к тем, кто чем-то пленял, и наматывала вспышки их сознания на собственное веретено.

Но он не вышел. Он наверняка спал своим проклятым бесчувственным сном, не различая шуршаний вокруг. Мирослава в бешенстве захлопнула входную дверь.

– А, ты уже пришла, – раздался из жерла дома искомый голос.

– Как видишь, – сквозь зубы процедила Мира, сверкая мёрзлым взглядом, который направлялся куда угодно, но не на появившегося в дверном проёме Тима.

– Что такое? – настороженно спросил он.

– Что такое? – издевательски переспросила Мира.

Повисла тишина. Невинный вид Тимофея окончательно доконал её.

– Что такое?! Я пёрлась сюда по тёмным улицам! А ты восседал тут и даже не подумал меня встретить!

– Ты не просила…

– Это просто какой-то кошмар! – закричала Мирослава на весь мир, создавший какие-то правила, на Тимофея, который не желал их нарушать, на собственное тотальное бессилие получить желаемое.

Она бросилась на лестницу. Тимофей побежал за ней.

– Да что с тобой такое? – в свою очередь заорал он.

– Не твоё дело! Оставь меня в покое! – Мира закашлялась задушенной речью.

– Что-то случилось с девочками?

Он держал её за плечи, а она невидящим взором смотрела в половицы.

– Нет.

Тимофей обнял её. Мира зло вырвалась.

– Поздно! Раньше надо было думать!

– О чём?!

Мира вырвалась и со всей силы влепила ему пощёчину. Он скрутил ей руки.

– Ненормальная! Успокойся!

Как Мира ни пыталась, унижение и боль проступили наружу через глаза. Она начала безудержно рыдать. Сначала бесшумно, затем с уморительными всхлипываниями.

Тимофей, увидев это, выпустил её запястья и беспомощно начал причитать:

– Ну же, перестань! Пожалуйста, не надо. Милая!

Эти слова только спровоцировали новый поток запертой любви в поисках отмершего утраченного.

Серебром обдающий лунный свет, мысом продолжающийся в никуда, отблёскивал в кухонное окно. Вверху от него жалобно таял подсвеченный самолёт.

Тимофей начал гладить её по голове, по щекам, прижимать к себе. Через тонкую ткань её лилового платья проступало тепло живого. Живого, которое он не должен был делать частью своего, хотя Мира удивительно совпала с его стремлениями и чудаковатым юмором, обидным для неуверенных людей, готовых оскорбляться на весь мир за собственную несостоятельность. Мира мягко и бурно реагировала на красоту и чуткость, исходящую от него, считая, что одухотворённый человек не может не быть прекрасным. А он и правда вынудил её пробираться через эти дебри самостоятельно. Как несправедлива жизнь, что они встретились только сейчас, будучи связаны узами крепче обещания кому-то ещё! Лучше бы не встречались вовсе. Сколько было шансов, что они просто до конца жизни будут созваниваться по праздникам…

Он начал целовать её щёки. Мира в ответ вцепилась в его плечи своими коротко стриженными ногтями. Не отдавая себе отчёт в том, что делает, Тимофей перешёл на её губы, пахнущие апельсинами. Наверное, в кафе она ела какой-нибудь разрекламированный пирог, на заказ которого её подначила заводила их компании… Странно, но он больше не чувствовал стыда и страха.

Над ними распласталась ночь древних легенд. Магическая ночь, в которую совершались тайные ритуалы. Безумства предков, воспринимающихся безгрешными истуканами, проступили через шлифовку социумом. В конце концов, кому и что они должны? Разве она виновата, что так утончена, разве он в ответе за свою безудержную энергию, заражающую других? Главной фобией Миры стало то, что Тим исчезнет, оставив после себя всё как прежде. Никому не нужное пустое прежде взамен ослепляющих цветов своего существа. Их похожесть придавала совершаемому что-то сакральное, запретное, только их собственное и ничьё больше. Такая юная, такая его родная. Лучший друг, соратница…

Мира предпочла просто отключить разум, оставив себе лишь пожирающий мир чувств и прикосновений. Пусть Тимофей сделает с ней всё, что хочет, лишь бы хотел. Его упругое тело плясало с ней в каком-то пугающе гармоничном танце. Это было вовсе не то, что с Артёмом. Не ободранное утоление инстинктов и злорадство в мегаполисе, где отношения щеголяли щедрой приправой демонстрации собственного благополучия в обход партнёра, чтобы в конце концов похвастать победой над ним. А растворение в терпком вкусе приоритетного существа, возносящее и разбавляющее в прозрачно-синем соке Вселенной. Впервые Мира чувствовала такое тотальное единение с чужой душой. Не было больше ни её, ни его, лишь они – исконный феномен редкостного совпадения духовной и физической близости.

4

Это была другая жизнь, подобие литературного салона. Они спорили, смеялись, влюблялись – словом, чувствовали, что существуют, что жизнь хлещет через край, затопляя их своей тёплой патокой. Выбившись из провинции, Мира жаждала этого, погрязая в затуманенных рассказах Серебряного века. Ведь такой стёртой тоской преследовали россказни об интеллектуальных сборищах прошлого, заражающих своим вдохновением всех, кто имел к ним отношение.

Для Миры по мере взросления феномен человеческих отношений становился более отчётливым и обросшим взаимоисключающими деталями, но по-прежнему неописуемым, что не мешало удивлению от многообразия этих вариаций. В основе всех взаимоотношений, по её мнению, лежал беспредельный эгоизм автономного существа, жаждущего для себя страсти, познания и вдохновения, самоутверждения или уважения. В бескорыстную любовь Мира не верила, виня в неудачах и страданиях, которые европейцы возводили в культ, на рефлексии строя цивилизации, более социальный институт, чем поведение отдельно взятых людей.

Социализация предполагала получить в наследство от человечества не только знания, накапливаемые поколениями, но и тяжёлый груз моделей поведения и сомнительных архетипов, намертво впечатавшихся в мозг…

Мира не верила, что в человеке может проявиться то, что не привили ему в детстве, не запрещали или не учили любить. Она чётко видела, что большинство привязанностей или отторжений неосознанные, пытаясь принять хотя бы свои собственные и продолжить зароненное родителями развитие. Инвестиция в себя – а есть ли вообще какие-то другие настоящие инвестиции?

Раньше Мира не понимала, чем обусловлена пестрота сексуальных отношений в богемных кругах, и винила во всём пресловутую распущенность, потакая засохшим суждениям толпы и вслед за матерью оставляя за собой легковесное право на снисхождение. Теперь до неё дошло, что таким образом мыслящие женщины пытались сбежать в мир свободнее того, в котором их воспитывали консервативные родители. А вернейший способ достичь свободы – иметь профессию и возлюбленного, выбранного самостоятельно. Возлюбленного, являющегося Пигмалионом, а не смотрителем в темнице.

История постепенно раскрывалась с иных сторон, открывая показную неповоротливость человеческой сообщности, удушающей, но и обеспечивающей прогресс преемственностью поколений одновременно с постепенным отказом от прошлых воззрений. Писатели, заимствующие друг у друга атмосферу, психотипы или короткие зарисовки, оставляют неизгладимое впечатление на отроков, лишь приоткрывающих для себя завесу мира эмоций и хитросплетений. Как до́роги открытые на заре прозрения образы, невзирая на ясные впоследствии огрехи ослепляющей прежде прозы и воззрений! Но вместе с этой нежданно накатывающей описуемостью истории человечества Миру по-прежнему парализовывала сама загадка жизни, не имеющая никакого отношения ни к человечеству, ни к планете Земля.

Сам процесс размышлений и пропусканий через себя происходящего с его неповторимой для каждого интенсивностью и окраской неразгаданных деталей, быть может, и оправдывал жизнь, которую все они не без фырканья глотали, пока могли.

5

– Мужчин с детства учат, что любовь – не смысл, а средство. Поэтому они свободны – жертвуют собой, лишь когда им самим этого хочется. Или, жертвуя, в конце поступают как Рогожин.

– Тут дело даже не в том, кто кого и как учит, а в повторяющихся закономерностях. Человек редко задумывается над природой вещей, чаще же просто катится по протоптанной тропе.

– Мужчины и женщины любят друг друга, потому что они абсолютные загадки, на решение которых можно потратить жизнь, а можно сдаться и бросить всё в поиске чего-то более понятного, – мелодично озвучила Варвара.

– Все люди друг для друга – полнейшие загадки в силу самой нашей самости, физической оторванности от других, как бы мы ни пытались создать коллективный разум.

– Другие люди и не обязаны подчиняться нашей логике. Да и своей тоже.

Мира улыбнулась, опасаясь рассыпать это волшебство.

– Меня всегда парализовало, что у людей были отношения до меня. Это до сих пор не укладывается в голове. Наверное, я до такой степени эгоистична, что не могу принять факта, что другие обладают сознанием и волей. Раньше меня влекла музыка их отношений… Но уже порядком наскучила. Цена за осведомлённость – собственная энергия, которая так туго восполняется.

– Патологическое одиночество существования – вот что страшно на самом деле. Все мы обманываем себя, что кому-то нужны: семье, любимым, друзьям… Но заточены каждый в своём личном аду, из которого никто вытащить не способен.

Обе замолчали с уже знакомым унынием, накатывающим на обеих при подобных выводах.

– Знаешь, раньше я мало что понимала. А теперь научилась смотреть на вещи с иной, более трансцендентной стороны. Всё в человеческом социуме более-менее легко объясняется – предпосылки каких-то действий и особенно воззрений. Всё так или иначе уже было, корни нашего поведения очень часто даже не в семье и детстве, а в тысячелетиях человеческой истории. Это страшит.

– Почему?

– Потому что история эта не блещет человеколюбием.

– Но времена меняются. Посмотри на Скандинавию. – Варя приподняла брови в несогласном удивлении.

– Времена меняются медленнее, чем нам бы хотелось. Прогресс почему-то не останавливает грязи.

– Все мы милы, пока относительно сыты. По европейцам это прослеживается особенно доходчиво.

– А миллионы людей сделают всё, лишь бы оставить сложившийся порядок вещей, потому что остальное предполагает какое-то напряжение, пересмотр взглядов, а значит, умственную работу, которая выбрасывает их из зоны комфорта. Им лень. Они боятся думать и особенно показывать себя глупыми и беспомощными, вот в чём правда. Что бы ни пытался сделать человек во имя свободы, это будет встречать препятствия и насмешки. Просто потому, что люди не могут вытерпеть развенчания намертво впечатанных стереотипов, ведь это пошатнёт жизнь, заставит строить новые планы взамен устаканившихся… И особенно общество ненавидит, когда кто-то пытается скинуть с себя клише. Осознавшиеся люди опасны; скрыто они внушают зависть и восхищение, но, не выразившись в безвредной осознанности, это порождает выверты и агрессию у тех, кто понимает их величину, но не видит, откуда она исходит.

Варя слушала эти полудетские изобличения не без удовольствия. Часто даже искренние мысли типичны на выходе.

– Природа и социум – две составляющие личности.