Увидев колья, Йон и Лаче наконец сообразили, что последует далее. Оба брата затряслись, как листья на ветру. Без сомнения, они уже пожалели, что попросили правителя судить их.

– Помилуй, государь! – взмолился Йон.

Влад не ответил, а сделал слугам, державшим осуждённых, ещё один знак. Подведя братьев поближе к месту казни, слуги перестали заламывать братьям руки, но по-прежнему держали за шиворот.

– Снимайте пояса, штаны и обувь, – сказал один из государевых людей. – Ну!

Йон и Лаче начали раздеваться, но выходило плохо – руки не слушались.

– Государь, скажи хоть, за что казнишь! – снова воскликнул Йон.

– Как, за что? – удивился Влад. – Ты до сих пор не понял? Ты соврал мне, а я не терплю, когда меня обманывают!

– Да в чём же я соврал? – чуть не плакал Йон, который никак не мог понять, что произошло.

– Ты соврал, – повторил правитель и указал на Лаче. – Этот второй – тебе не брат.

– Он мне брат! – воскликнул Йон.

– Я ему брат! – воскликнул Лаче.

– Нет, вы не братья, – покачал головой князь.

– Братья! – взревели оба осуждённых.

– Однако доказательств нет, – заметил Влад.

Между тем двое государевых слуг, больше не занятые держанием осуждённых, притянули нос журавля книзу и проверили, надёжна ли цепь с крюком. Затем Йона обвязали под мышками его же поясом и приступили к приготовлению ног – пока осуждённый пытался снять штаны, казнители успели привязать к каждой его лодыжке верёвку, скрученную из его же собственных обмоток, оставшихся после разувания.

– Для чего это к ногам? – пролепетал Йон.

– Чтобы ты на колу уселся получше, – ответил один из государевых слуг и сделал движение рукой, будто дёргает за верёвку вниз.

Йон вздрогнул. Руки у него теперь вообще перестали слушаться, а вот его брат умудрился успокоиться. Тоже готовясь снимать штаны, Лаче напряжённо о чём-то думал и вдруг воспрянул:

– Государь, – громко сказал он, – я могу доказать, что мы с Йоном – братья! Если ты велишь отпустить меня и брата хоть на короткое время, я представлю это доказательство.

– Слушаю. – Влад, оставаясь невозмутимым, сделал знак своим людям, чтоб перестали держать осуждённых за вороты.

Лаче встал ближе к Йону, плечо к плечу, и продолжал:

– Мы ведь с братом похожи. Даже если издалека на нас смотреть, это сразу видно. Йон в нашей деревне прозывается Кокор, потому что он и впрямь высокий, как птица-журавль. А когда я подрос, так и меня стали называть Кокор. Сперва не называли. Все привыкли, что мой брат один в деревне такой высокий. Если по дороге идёт кто высокий, то это Йон – так все думали. А однажды вдруг смотрят – высокий идёт. Кричат: «Эй, Йон!» А я кричу: «Я не Йон! Я Лаче!» Вот тогда и меня стали Кокором называть.

Влад не смог удержаться от одобрительной улыбки, но всё-таки продолжал настаивать на своём:

– Внешнее сходство служит доказательством лишь отчасти. На свете есть столько похожих людей, которые друг другу совсем не родичи. Представьте мне доказательства более весомые.

Пока говорил Лаче, его старший брат тоже начал соображать. Услышав требование о новых доказательствах, Йон спросил:

– Государь, а что мешает тебе поверить в то, что мы с Лаче братья?

Тут уж князь оказался вынужден говорить начистоту:

– Что мешает мне поверить? То, что вы двое грызётесь меж собой, как голодные псы. Настоящие братья не ведут себя так.

Йон и Лаче молчали.

– Я вижу, что прежде вы были родичами, но теперь порвали нить родства, – добавил Влад. – Да, порвали, хоть и называете друг друга братьями. Порушенное родство – вот что мешало вам договориться. Размер поля тут ни при чём.

– Что же нам делать? – спросил Йон.

– Представить мне весомые доказательства, что вы всё ещё братья, – ответил государь, – или признать, что вы солгали.

– Но… – осторожно начал Йон, понимавший, что сейчас нужно взвешивать каждое слово, – я ведь и вправду на девять лет дольше обрабатывал поле. Это кое-что значит. Многие годы мой брат был сыт не только благодаря труду нашего отца, но и благодаря моему труду. Мой брат забыл об этом. Вот почему я сердился.

– Ты прав, – ответил Лаче. – Я забыл об этом, но и ты забыл, что после твоей женитьбы я работал наравне с тобой. С наших общих трудов кормились твоя жена и твои дети. Это тоже считается.

– Считается, – вздохнул Йон. – Ты прав, Лаче. Половина отцовского поля – твоя. Но я никогда не смогу выкупить эту половину. Здесь ты тоже прав. – Старший брат повернулся к младшему. – Незачем было идти на суд. Мы могли бы продать поле, волов, инструменты, поделить деньги и оба стать батраками.

– Да, это разговор двух братьев, – произнёс Влад, – а раз вы доказали, что обмана с вашей стороны не было, я не стану вас казнить.

Йон и Лаче сначала решили, что ослышались, но затем увидели, что государевы люди направились к своим коням. Братья заулыбались, затем засмеялись и даже обнялись от радости. Не поделив поле, они всё равно были счастливы и довольны.

Государь тоже был доволен. Ведь он не хотел казнить спорщиков, а только припугнул их, чтобы они вспомнили о том, что является истинной ценностью. Даже если бы братья не догадались, как надо себя вести, чтобы спасти свои жизни, Влад отложил бы казнь, потому что совершать казни во время паломничества не подобает. К счастью, братья проявили-таки смекалку, и теперь, чтобы закончить дело, правителю оставалось сказать всего несколько фраз.

– Вы ещё хотите, чтобы я подсказал вам, как делить наследство? – спросил он.

– Нет, мы и сами разберёмся, – дружно помотали головами братья. – Мы уже и сами догадались, что поле нужно продать и поделить деньги.

– Продавать необязательно, – возразил Влад. – Вы можете поступить по-другому.

– А как? – спросил Йон, понимая, что от государева совета лучше не отказываться.

– Перечисляя многие долги в своём семействе, вы забыли один очень важный, – усмехнулся Влад.

– Разве я ещё кому-то должен? – У Йона округлились глаза.

– Или я должен? – насторожился Лаче.

– Нет, – снова усмехнулся Влад, – долг висит не на вас.

– А на ком? – хором спросили братья.

– Как я понял, у тебя, Йон, есть дети, которые очень обязаны твоему брату, – пояснил государь. – Ведь если бы не щедрость младшего брата, ты упустил бы невесту, и эти дети не появились бы на свет. Значит, долг этих детей перед Лаче весьма велик.

– Но это же дети… – пробормотал Лаче. – Я не буду с них требовать.

– Нет, всё правильно! – воскликнул Йон. – Они тебе должны. И я знаю, что делать. Я отдам своего старшего сына помощником к корчмарю в нашей деревне. Корчмарь мне сам предлагал. Сказал, что заплатит хорошую цену. А ещё корчмарь сказал, что среди деревенской ребятни мой сын – самый толковый. «Он ничего не разобьет и не стащит. Не то что другие», – вот как было сказано. Я думаю, предложение корчмаря всё ещё в силе. А если нет, я отвезу сына в город и там пристрою работать. Деньги будут. На этот раз тебе не придётся долго ждать, брат. А через два года, когда второй сын подрастёт, я отдам в работники и его. Так я выкуплю половину поля.

– А я на следующей неделе пойду на заработки, – сказал Лаче. – Осенью батраки всегда нужны…

– А чтобы ты не сомневался, я напишу тебе расписку, – перебил его Йон.

– Да не надо! – махнул рукой Лаче. – Я верю тебя на слово. Зачем ещё деньги тратить на писца? Ведь ни ты, ни я всё равно не разумеем грамоту. Кто знает, что этот плут там накарябает. Нет, к писцу у меня доверья нет.

– Нет, расписка нужна! – настаивал Йон.

– Не нужна, – опять махнул рукой Лаче.

– Нужна.

– Не нужна!

Влад снова сделался немым свидетелем братских споров. Подождав с минуту, правитель произнёс достаточно громко, чтобы его услышали:

– Вы похожи не только наружно, но и в своём стремлении вечно противоречить друг другу. Хватит!

Оба брата опять застыли. Старший – с открытым ртом, а младший – с поднятой рукой.

– Если все разногласия касаются только расписки, – продолжал государь, снова сделавшись спокойным, – то я одолжу вам своего письмоводителя. Он сделает работу бесплатно. Так мы прекратим все споры и поставим наконец точку в этом деле. – Влад обернулся. – Эй, кто там из канцелярии в этот раз…

В государевой свите среди прочих слуг неизменно присутствовал письмоводитель, то есть секретарь, который, не дожидаясь особого приказа, слез с коня, достал из перемётных сумок широкую деревянную доску с приколотым к ней листом пергамента, походную чернильницу и связку заранее отточенных перьев. Подойдя к Йону и Лаче, письмоводитель опустился на одно колено и приготовился составлять документ под их диктовку. Минут через пять расписка с указанием сумм и сроков выплат была составлена.

– Подписи как ставить решили? – спросил письмоводитель. – Через рукоприкладство?

Вместо ответа Йон прижал указательный и средний пальцы правой руки к руке письмоводителя и продолжал держать так всё время, пока грамотей выводил под текстом на пергаменте «Iон Кокор». Затем таким же способом подписался Лаче – подтверждая, что присутствовал при составлении документа и доволен всеми условиями, оговоренными там – а ещё через минуту оба брата кланялись и славословили правителя:

– Благодарим, государь. Рассудил. Надоумил. Дай тебе Бог доброго здоровья и долгих лет жизни.

– Могли бы и сами решить это дело, если б раньше вспомнили о том, что вы – братья, – ответил Влад.

– Не-ет. – Йон и Лаче дружно помотали головами. – Сами бы мы так хорошо не решили. Где ж нам взять столько мудрости! Благодарим, государь. Не зря мы сюда пришли.

Толпа расступилась, чтобы князь и его свита могли уехать.

Покидая деревню, Влад оглянулся. Толпа стояла с непокрытыми головами и кланялась, потому что думала, что государь смотрит на неё. Однако государь смотрел не на неё, а на своего дракона, который почему-то замешкался возле кольев, а теперь припустился вслед за хозяином. В несколько прыжков нагнав хозяйского коня, чешуйчатый зверь занял положенное место слева, но выглядел странно – его настроение совсем не соответствовало настроению Влада. Тварь выглядела раздосадованной.

* * *

Когда Влад был ещё мальчишкой, то из всех отцовых рассказов особенно любил два. Первый рассказ – про поездку в Нюрнберг. А содержание второго рассказа так просто не определишь. Туда вплеталось много чего – в том числе рассуждения о судьбе братьев. Эти рассуждения касались не крестьянских сыновей, а сыновей правителя, но ведь княжеские дети могут точно так же ссориться из-за наследства, как простолюдины. Государство, пусть даже обширное, чем-то подобно маленькому полю – и то, и другое трудно поделить.

Когда отец принимался рассуждать об этом, его рассказ становился наставлением, и Влад хорошо запомнил наставления, потому что во всём стремился следовать родительскому примеру. Правда, стремление подражать привело к тому, что сын перенимал не только хорошее, но и дурное, однако хорошего он перенял всё-таки больше. «Конечно, – говорил себе Влад, – отец не отличался праведностью в том смысле, как это понимают церковники, потому и позволял себе чеканить монеты с дьяволами. Но человеком он всегда оставался хорошим. И сыновей своих стремился научить только хорошему».

Влад жалел, что в детстве нельзя было слушать рассказы-поучения так часто, как хотелось. Отец ведь даже в перерывах между странствиями, приехав к семье в Сигишоару на недельку-другую, не мог сидеть и рассказывать истории с утра до вечера. Вечно появлялись дела. Они настигали родителя на следующий же день его приезда!

Вот закончилось позднее утреннее богослужение, проводимое отцом Антимом; вот закончилась трапеза после богослужения; сыновья только-только улучат момент, чтобы пристать с расспросами, как прошлым вечером, и вот тут в столовую комнату непременно явится человек, вежливо поклонится отцу и скажет что-то на латыни. «Всё ясно! – думал малолетний Влад. – Господа из городского совета желают побеседовать о делах, которые не могут ждать. Значит, рассказ будет только после обеда или вообще вечером».

Совет заседал в той самой башне, через которую проходили главные ворота. У этих ворот Влад ждал отца, возвращавшегося из дальних странствий, и около этих же ворот ждал, пока закончатся «беседы о делах». Чаще всего младшенький ждал конца заседания вдвоём со своим братом Мирчей, а если ждать надоедало, Влад и Мирча заходили за угол башни и тихонько открывали боковую дверь, возле которой дежурил охранник, вооружённый мечом и копьём. Охранник не останавливал – знал ведь, что пришли сыновья очень уважаемого жителя.

За боковой дверью в башню пряталась крутая каменная лестница, ведшая в сумрачную комнату, где даже днём горели свечи. В комнате за столами сидели люди, все стриженные под горшок – сидели и шелестели бумагой, перекладывая из стопки в стопку. Иногда что-то записывали, скрипя перьями. Иногда обменивались фразами.

Малолетний Влад в ту пору ещё не знал большинства венгерских слов, но всё-таки мог понять, что там велись подсчёты. Столько-то заплатили в прошлом месяце каменщикам, которые достраивали городскую оборонительную стену. А столько-то – каменщикам, которые строили большой собор на вершине холма. Отдельно вёлся подсчёт материалов: булыжника привезено на такую-то сумму, известь привезли – на такую-то.

Когда ни придёшь, там шли одни и те же разговоры – про строительство. Оно велось не первый год и, судя по всему, окончание ожидалось нескоро⁹, так что, слоняясь по этой комнате, братья могли заскучать ещё быстрее, чем на улице.

На следующий этаж хода не было. Вернее, был, но лестница, которая поднималась к люку в пололке, охранялась гораздо строже, чем вход в башню. Тут стерегли пятеро, и они не пропускали:

– Нельзя, ребятки. Совет заседает. Нельзя мешать.

– Там с ними мой отец! – возражал Влад. – Я только посмотрю.

– Нельзя.

Отец не входил в число двенадцати старшин, из которых состоял совет, но частенько присутствовал на заседаниях, рассказывая, чем сейчас заняты в венгерской столице и чем сейчас озабочен король Жигмонд. Нередко старшины просили подсказать, как улучшить защиту города, ведь отец Влада был человеком военным, но случалось, что спрашивали и про всякие пустяки – стремились через такие разговоры выказывать дружелюбие.

Заседание обычно продолжалось около двух часов, а затем люк в потолке открывался, и по лестнице один за другим начинали спускаться участники собрания – дородные и бородатые. Отец во всём отличался от них – и не дородный, и не бородатый. «Зачем ему там сидеть?» – недоумевал младший сын, глядя, как родитель тоже спускается по лестнице, причём зевает и одновременно встряхивает головой, пытаясь отогнать сонливость. Отцу было скучно, как и сыновьям, которые ждали внизу.

По дороге к дому Влад и Мирча снова приставали к нему с расспросами или пытались получить обещание, что после обеда уж точно состоится рассказ. Главное было – успеть уговорить родителя до того, как его окликнет человек с ровной круглой лысиной на затылке, одетый в белую шерстяную рясу и чёрный плащ.

Окликнув, этот лысый приближался медленно, потому что идти мешали руки, вечно сложенные на животе. Отец каждый раз терпеливо его ждал, после чего лысый начинал беседу, и опять на латыни, непонятной для детей, однако о смысле разговора всё же можно было догадаться, и через несколько минут Влад убеждался в правильности своих догадок.

Когда человек в белой рясе, который являлся не кем иным, как одним из монахов-доминиканцев, уходил прочь, родитель принимался нарочито хмуриться и расспрашивал сыновей об их очередной проделке, связанной с монастырём. Например, однажды летом речь зашла о том, для чего дети влезали на монастырскую ограду:

– Опять мне на вас монахи жалуются, – произнёс отец. – Говорят, что вы влезали на ограду и дразнили сторожевых собак в монастырском дворе.

– Мы ничего плохого не делали… – ответил Мирча.

– Отец, мы пытались сделать так, чтоб собаки лаяли все вместе, – тут же признался Влад. – А собаки не хотели. То одна замолчит, то другая. Они ленивые.

– Но в конце концов вы добились успеха? – продолжал спрашивать отец.

– Да, – кивнули сыновья.

– А если б вы свалились со стены на мостовую?

– Нет, отец, мы не свалились бы, – возразил Мирча. – Мы влезали по плющу. Там, на стене, плющ. Вот тебя он не выдержал бы и оторвался. А нам можно.

– Отец, а что ты ответил тому человеку? – спросил Влад.

– Я от вашего имени обещал, что вы прекратите дразнить собак, – сказал родитель и, улыбнувшись, добавил: – Но когда я снова уеду, вы наверняка придумаете что-то ещё.

Влад с Мирчей вовсе не хотели сердить братию, но так уж выходило. Сперва они оказались пойманы в монастырской церкви, открытой для горожан, но «не для наглых мальчишек», решивших собрать с подсвечников воск, чтобы лепить из него солдатиков. В другой раз монахи жаловались, что дети поздно вечером устроили на улице под стенами обители шумную игру. А после этого случилась история с собаками.

Жалобы от доминиканцев поступали настолько часто, что отец, выяснив у сыновей подробности очередной проделки, начинал улыбаться, но дети знали, что после таких разговоров просить ни о чём нельзя. Следовало дождаться вечера.

Ждать было трудно, поэтому сыновья не выдерживали и подступали к родителю с просьбами ещё до конца ужина:

– Отец, расскажи про то, почему все братья должны жить в мире. Расскажи!

– Как же я расскажу, если вы озорничали в моё отсутствие? – возражал тот. – Мне следует как-то вас наказать.

– За что? – притворно удивлялись дети.

– За то, на что жаловался монах-доминиканец.

– Отец, но ты же на нас не рассердился, – возражал Влад.

– Верно, – усмехался отец, – не рассердился. Должен рассердиться, но не могу, поэтому придётся рассказывать…

Прежде чем начинать, повествователь выжидал немного, чтобы слушатели замолчали, перестали ёрзать, двигать тарелки или по-другому шуметь, а мать, понимая это, делала знак служанкам – посуду уберёте попозже.

Малолетний Влад, оглядываясь вокруг и в нетерпении ожидая, пока наступит тишина, думал, что зануды из городского совета и ябеды-доминиканцы, сами о том не подозревая, делали доброе дело. Слушать рассказы по вечерам казалось намного занятнее, чем днём, а значит – долгое ожидание в итоге приносило пользу.

Вечером малолетних слушателей не отвлекали солнечные зайчики, начинавшие прыгать по доскам потолка, когда кто-то переставлял на столе серебряный стакан или тарелку. Вечером не было и мух, которые летали по дому почти во всякое время года. К тому же вечером у отца появлялся помощник – тень. Хорошо видимый на белёной стене, этот помощник всеми силами стремился привлечь внимание к рассказчику, повторяя его действия и делая их более значительными. Если отец поднимал руку, тень тоже поднимала. Если отец наклонялся, тогда и тень наклонялась, прячась ему за спину и затем выныривая в нужный момент.

Вечером никого не отвлекал громкий возглас, ворвавшийся с улицы через окно. Ничего не громыхало вдалеке, словно спрашивая: «Что тебе важней? Послушать продолжение истории или узнать, что же громыхнуло?» Нет, вечером слышались совсем другие звуки. Например, потрескивание свечных фитилей или шорох одежды, если кто-нибудь из домочадцев, сидевших рядом, начинал шевелиться.