Часть II

Воспоминания Влада о жизни в гостях у султана Мурата нельзя было назвать ни плохими, ни хорошими – в них смешалось и сладкое, и горькое. Вместе с султаном Влад бывал на войне, видел груды мёртвых тел и именно во дворце Мурата увидел отрубленную голову отца, присланную венграми. Да, всё это было, но у Влада сохранились и другие воспоминания о турецких временах, дорогие сердцу. Четыре года назад, когда отец отвёз его и маленького Раду к Мурату, это был последний раз, когда родитель проводил с сыновьями так много времени!

Прибыв в турецкую столицу Эдирне и представив сыновей султану, отец не сразу поехал обратно, а жил вместе с детьми в дворцовых покоях ещё недели две. Всё это время он давал наставления и водил сыновей по городу, показывал им казармы янычар и многое другое, а однажды утром родитель и сыновья, прогуливаясь по большому дворцовому саду, предназначенному для придворных, увидели одну любопытную сцену.

Некий дервиш, оборванный старик, решил доказать свою святость, совершив «чудо», ведь известно, что духовно просветленный человек способен творить чудеса. Правда, ни отец Влада, ни сам Влад не считали дервишей просветлёнными, а Раду был ещё слишком мал, чтобы иметь суждения на этот счёт, но происшествие в саду всё равно казалось интересным и весьма поучительным.

«Святой» обращался к придворным, которые неспешно прохаживались по дорожкам и тихо беседовали. Так же неспешно прогуливался и отец с сыновьями, а старик нарушал общее спокойствие, размахивал руками и тряс головой, так что шапка этого «чудотворца» – меховой колпак, вывернутый шерстью внутрь, – будто танцевала на макушке.

– Вот смотри, – сказал отец Владу. – Все люди в детстве резвые, но некоторые и в старости никак не угомонятся. Приучайся к спокойствию, а то вырастешь и будешь смешон.

Наконец старику удалось собрать вокруг себя толпу любопытных, и он начал что-то громогласно вещать. В потоке слов два раза прозвучало «алла», то есть Аллах.

– Что он говорит? – спросил Влад у отца.

– Говорит, что с помощью Аллаха сделает невозможное, – начал переводить родитель. – Говорит, что из нескольких монет угадает ту, которую люди втайне выбрали.

– А как угадает?

– Погоди, – пробормотал отец, вслушиваясь. – Сейчас об этом речь… Сперва люди должны положить ему в чашку для подаяний несколько монет. Затем дервиш отвернётся и даже зажмурит глаза, а в это время самый недоверчивый из нас должен взять из чашки одну монету, хорошенько запомнить, передать соседям, чтобы те тоже запомнили, а затем положить обратно. После этого дервиш сам возьмёт чашку и, направляемый Всевышним, вытащит из неё ту самую монету, которую мы выбрали.

Сын слушал и мельком подумал, что непременно должен овладеть турецкой речью так же, как отец: «Если он сумел выучить этот язык, то и я смогу, ведь мне жить здесь долго. Делать всё равно нечего».

Меж тем среди придворных султана, совсем не бедняков, нашлось пять человек, которые положили в чашку дервиша по одному золотому, а Влад успел заметить, что монеты, отчеканенные, судя по всему, в разные годы, сильно разнились меж собой. Один золотой был почти новый и блестящий, другой – затёртый и тусклый, третий – оплавленный с одного края, четвёртый оказался обрезан неровно и потому имел острые углы, а пятый выглядел тёмным, потому что золото, если примесей в нём много, со временем темнеет. Различий хватало, но они никак не помогли бы дервишу с угадыванием – надо ведь не просто различать монеты, а знать приметы именно той, которая выбрана.

Влад не знал, как старик ухитрится угадать, но дервиш выглядел уверенным – неторопливо поставил чашку для подаяний на траву под тенистым деревом, повернулся спиной и крепко зажмурил глаза, а один из придворных нарочно встал напротив, чтобы следить, не подглядывает ли «святой», пока люди выбирают.

Тем временем в толпе зрителей произошел спор – какую монету взять. Многие подозревали, что один из присутствующих может оказаться с дервишем в сговоре, поэтому выбор монеты был доверен почтенному человеку, за которого поручились несколько других.

Наконец, одна из монет пошла по рукам – та, что темнее всех, – а когда она снова оказалась в чашке, дервишу разрешили повернуться. Тот сунул в чашку нос, бормоча молитву, и стоял так некоторое время, будто клевал носом деньги, как птица клюёт зерно. Наконец, старик взял одну монету и протянул её зрителям на открытой ладони. Аллах не дал ошибиться!

Толпа испустила удивлённый и в то же время радостный возглас, а Влад сначала тоже удивился чуду, но затем его вдруг осенило.

– Отец, – зашептал он по-румынски, повернувшись к родителю, – этот старик – не святой. Я знаю, как он угадал монету. Я видел такое у нас в Тырговиште, когда цыгане на рынке тоже угадывали. Они трогали монеты носом…

Кончик носа очень чувствителен к горячему и холодному – гораздо чувствительнее, чем кончики пальцев, а поскольку выбранную монету долго передавали от одного зрителя к другому, она запомнила тепло человеческих рук. Остальные монеты, сначала покоившиеся в кошельках, а затем лежавшие в тени под деревом, остались чуть холоднее.

Всё это Влад хотел объяснить родителю, но тот перебил сына:

– Я тоже такое видел. Но ты не говори никому, что это не чудо. А то турки решат, что ты не уважаешь их веру, и сильно обидятся.

– Значит, я должен скрывать, что старик – обманщик, а они – простаки? – возмущённо зашептал Влад.

– Ты ещё слишком мал, чтобы судить о том, что такое настоящий обман и кто истинный простак, – ответил отец, строгим взглядом дав сыну понять, что спор окончен.

Княжич замолчал, но история с монетой показалась ему прямым доказательством того, что в Турции все делятся на обманщиков и простаков. Позднее он узнал, что монахи в восточных странах, именуемые арабским словом «факир», то есть «бедняк», часто показывают фальшивые чудеса, чтобы получить побольше милостыни, и это знание о факирах ещё больше укрепило Влада в мысли, что в Турции все либо дураки, либо обманщики.

Логика рассуждений казалась верной, но после отцовой смерти она нарушилась, и история с угаданной монетой стала видеться княжичу совсем иначе. Теперь многие турки представлялись ему не глупцами, а людьми с благородным сердцем, которые ждут такого же благородства от других.

Турки хоть и называли христиан недостойными, однако полагались на честное слово христианина. Если христианин давал обещание не нападать на турок, те верили, хотя, казалось бы, лишь простак станет полагаться на слово врага. Даже султану Мурату случилось попасться на такой обман – поверить клятвам крестоносцев, – но разве султан был простаком?

А ещё турки твёрдо верили, что христианин вернёт долг, если обещал вернуть. Например, отец Влада собрал боярских сыновей, живших в заложниках у султана Мурата, и увёз назад в Румынию, а своих собственных сыновей, которые должны были занять место тех заложников, обещал Мурату только через год. Удивительно, но турецкий правитель терпеливо ждал новых заложников и не сомневался, что получит их!

«Попробовал бы кто в христианской стране провернуть такое! – мысленно восклицал Влад. – В христианской стране, если кто удерживает знатного человека в плену, то никогда не отпустит, пока не получит всего того, что обещано взамен, – деньги, земельные угодья или что-то ещё. В христианских странах все боятся быть одураченными. Странно, что у султана не так».

Живя в Турции, девятнадцатилетний юнец привык полагаться на слова султана и султанских слуг и не допускал мысли, что слова разойдутся с делами. Жаль, что это ощущение уверенности в окружающих людях мигом улетучилось с приездом в Тырговиште: Влад вдруг обнаружил, что не верит здесь никому, за исключением тех, кого привёл с собой. В Тырговиште ведь жили вовсе не турки.

* * *

Увидев, что в зал пришли, Влад уселся на трон поглубже и постарался казаться спокойным, как когда-то учил отец. Девятнадцатилетнему юнцу совсем не хотелось выглядеть смешно, поэтому он принял расслабленную позу и ленивым движением сделал знак слугам, чтобы писаря подвели ближе.

Этого остробородого человека, облачённого в рясу, Влад помнил хорошо – имя его было Калчо⁷, и происходил он не из румынских земель, а из соседних, болгарских.

Калчо в молодости жил монахом в некоем болгарском монастыре, но не усидел там, ушёл, полгода странствовал, перебрался через Дунай и, наконец, оказался в Тырговиште, где поступил писарем в государеву канцелярию, благо знал славянскую грамоту, а людей, знавших такую грамоту, при румынском дворе всегда привечали.

Государем в то время являлся дядя Влада, звавшийся Александром Алдя. Калчо прослужил у него несколько лет, а затем достался в наследство отцу Влада, ставшему новым правителем.

К тому времени Калчо уже успел выучить румынский язык, но со страной не сроднился, смотрел вокруг, словно гость, который слегка разочарован и всё твердит: «Как-то у вас тут не так». Конечно, вслух этого никогда не произносилось, но на лице писаря читалось явственно. Потому и не мог он никак дослужиться до должности повыше, а оставался среди низших. Может, его бы и вовсе прогнали, но уж очень оказался грамотен, обладал красивым почерком, так что писания, выходившие из-под руки Калчо, всегда радовали глаз.

Когда Влад, будучи ещё отроком, только-только начал присутствовать на боярских советах и сидел слева от отцова трона, то часто наблюдал за писарем Калчо, примостившимся за столиком у левой стены зала. Писарь то и дело разглаживал чистый пергамент перед собой, грыз оконечность пера и будто говорил: «Да что ж вы всё ходите вокруг да около. Один полагает, что надо эдак, другой – что не эдак, а я уж давно понял, как составить эту грамоту и что в ней надо. Только дайте знак!»

– Я тебя помню, – произнёс Влад, стараясь говорить как можно медленнее. – Тебя зовут Калчо. Когда я заседал с отцом на советах, тебя часто приглашали записывать.

– Да, всё верно, – отвечал остробородый человек в рясе. – Я – Калчо. Доброго дня тебе, молодой господин.

Писарь поклонился, несмотря на то что слуги Влада продолжали держать его под локти, а затем сощурился и вгляделся в лицо собеседника:

– Неужто ты – Влад?

– А что? Не похож? – усмехнулся девятнадцатилетний юнец.

– Похож, господин Влад. Похож. Ещё усы бы тебе, и совсем стал бы как твой покойный отец. Прямо одно лицо…

Калчо чуть запнулся, видя, что собеседник помрачнел после слова «покойный». Писарь опустил глаза и продолжал:

– А я всё гадал, ты ли это. Тебя трудно узнать в турецком одеянии и доспехе.

– Да, я одет по-новому, – ответил Влад. – А ты – всё так же в поношенной рясе, как был четыре года назад. Я помню, мой отец хотел прибавить тебе жалованье. Значит, он не успел?

– Не успел.

– А что же Владислав, который занял место моего отца? Он тоже жалованья не прибавил?

– Да где уж взять денег на прибавку жалованья, господин Влад, – вздохнул Калчо. – Казна пуста. Одна война идёт за другой. В прошлом месяце Владислав ушёл в поход, а теперь ты к нам пришёл с войском…

– В прошлом месяце ушёл в поход? – перебил Влад. – И с тех пор не возвращался?

– Нет, не возвращался, – ответил писарь. – Он лишь прислал письмо, в котором велел своей супруге взять сына, собрать всё, что можно из вещей, и скорей ехать за горы, пока не пришли турки и не ограбили дочиста.

Влад не удержался от ехидного смешка, представив себе, как семья Владислава бежит за горы, в венгерскую Трансильванию, со всем скарбом, но затем подозрительность снова возобладала над весельем, и на ум пришёл вполне резонный вопрос:

– А что же ты остался? Не боишься турок?

– Бояться-то боюсь, – ответил Калчо, – но только года мои уже не те, чтобы по первому слову отправляться в неведомый путь. Ноги плохо ходят. В молодости я за горами не был, а сейчас и побывать не хочу. Лучше уж я здесь посижу, подожду, что дальше случится, да и за канцелярией надо кому-то приглядеть. – Писарь помолчал и добавил: Господин Влад, окажи милость, вели туркам, чтоб ничего в канцелярии не трогали. Всё равно там для них поживы нет. А то они уже приходили, ничего не взяли, но вещи разбросали, ларь один запертый сломали, а я бы им и так открыл, да только они не стали ждать, пока я за ключом схожу, сорвали навесной замок. Только зря силы потратили, ведь в ларе не нашлось ничего – только печать Владислава запасная, да воску красного кусок, да чернил банка, да перьев пучок, да листов…

– Хватит причитать. Сам же сказал, что ничего не взяли, – оборвал его Влад.

– А ещё в том ларе письмо было для тебя, – продолжал писарь. – Я его для сохранности в ларь положил, чтоб вручить, ведь важное, наверно, письмо. Кто бы стал тебе по пустякам письма слать в такое время?

– Мне? Письмо? – удивился Влад.

– Тебе, господин, – кивнул Калчо. – Тебе.

– Как это возможно? – продолжал недоумевать Влад. – Я только прибыл. Ещё никто не знает, что я здесь.

– Хоть и не знают, но догадываются, – ответил Калчо. – Это письмо привёз гонец из Брашова. Просил передать в собственные твои руки, если появишься.

Брашов был одним из семи немецких городов Трансильвании – больших богатых городов, каждый из которых подчинял себе не только территорию внутри своих стен, но и округу. Такие города, как небольшие государства, вели свою политику, хоть и считались – наряду со всей с Трансильванией – частью Венгерского королевства.

– А что же гонец сам мне не передал? – насторожился Влад и даже подался вперёд на троне.

– Турков испугался, – пояснил Калчо, – вот и уехал прежде времени. Он всё печалился, что придётся ему остаться и тебя дожидаться, а я сказал, что передам. Ну, он обрадовался и поспешил восвояси.

– И где же письмо? – спросил Влад, снова откинувшись на спинку трона и напуская на себя безразличный вид.

Калчо ещё ничего не успел ответить, а Войко, всё это время стоявший рядом с писарем, проворно сунул правую руку в левый рукав своего кафтана и вынул оттуда лист, сложенный в несколько раз и запечатанный печатью красного воска:

– Оно у меня, господин.

Серб с поклоном подал своему хозяину письмо, после чего Влад взломал печать, развернул бумагу и досадливо поморщился:

– Латынь. Я плохо её понимаю.

Влад уехал в Турцию в пятнадцать лет и потому не успел выучить этот язык. Детям румынских государей начинали преподавать латынь после семнадцати, потому что так делалось во дворце константинопольского правителя, где была устроена школа под названием Золотая палата. В Тырговиште учили по образцу той школы. Когда же стало ясно, что Влад должен отправиться в Турцию и не сможет как следует доучиться, ему наспех преподали азы латыни, но за четыре года он почти всё забыл.

Сейчас в голове у Влада сидели одни лишь турецкие фразы, поэтому латинские строчки, написанные быстрым, размашистым почерком, виделись ему ничего не значащим сплетением закорючек.

Калчо аккуратно потянулся и взялся двумя пальцами за край письма, которое, казалось, вот-вот выпадет из левой руки раздосадованного юнца, сидящего на троне.

– Я могу прочесть, – сказал писарь.

– Ты? – Влад глянул на него испытующе. – А может, ты сам и сочинил это письмо, и запечатал? Может, не было гонца из Брашова? А?

– Гонец был, – ответил Калчо, но руку от письма убрал.

– И когда же он приезжал?

– Позавчера.

– А семейство Владислава к тому времени уже уехало?

– Да.

– Странно. – Влад покачал головой. – Шлют гонца в пустой дворец, где письмо даже принять некому. Никто ведь не знал, что ты тут окажешься.

– Вот я и говорю, господин, что гонцу было велено тебя дожидаться, – повторил Калчо свои недавние слова.

– Странно. – Влад снова покачал головой. – Что же это за письмо такое важное, которое мне необходимо получить сразу же по приезде?

– Я могу прочесть, – повторил писарь.

– Ладно, читай, – неохотно согласился девятнадцатилетний юнец, ведь делать было нечего. Калчо оказался единственным на всю округу, кто мог прочитать и понять это послание.

Влад повелел своим слугам, чтобы перестали держать того под локти, и с высоты трона протянул писарю документ.

– Так-так… – пробормотал Калчо, уткнувшись в бумагу и пробегая её глазами.

– Что же там написано?

– Тебе пишет Николае из Визакны, господин. Он приглашает тебя приехать в Брашов.

– Николае из Визакны? – Влад пожал плечами. – Я такого не знаю. И зачем мне ехать? Я ведь почти государь! Почему должен ехать я? Это ко мне должны ехать люди из Брашова, а не я к ним. Если я сам к ним поеду, это умаление моей чести. Разве не так? Они смеются надо мной? – это было произнесено уже с тенью гнева, поэтому писарь согнулся в поклоне так, что не стало видно лица:

– Нет, господин. Письмо – вовсе не насмешка.

Влад помолчал немного и спросил:

– А сам этот Николае объясняет, зачем приглашает меня в Брашов?

– Да, – с готовностью ответил Калчо, чуть приподымая голову. – В письме сказано, что тебя приглашают в Брашов, пока там не появился господин Янку из Гуниада…

Писарь называл этого венгра на румынский лад, но Влад сразу понял, о ком речь:

– Янош?! – Он вскочил с трона, позабыв все отцовские уроки о спокойствии. – Выходит, Янош жив? Не погиб в Косове? И в Брашове это знают!

– Выходит, да, – тихо проговорил писарь.

– И почему же мне следует приехать к брашовянам раньше, чем этот негодяй Янош?

– Потому что брашовяне хотят заключить с тобой союз, ведь ты теперь новый государь вместо Владислава, а Янош может помешать этому союзу.

– Странно, – в который раз повторил Влад и сел обратно на трон. – С чего это брашовяне так ко мне добры? Они ведь меня не знают. Вот отца моего они знали, но он всё время с ними ругался. Так почему они так обо мне заботятся? Уж точно не в память о нём.

Калчо молчал.

– А может, они думают, – продолжал рассуждать Влад, – что если заключат со мной союз, то турецкая армия, которую я привёл с собой, не пойдёт грабить брашовские земли? Может, именно грабежей опасаются брашовяне? А Яношу всё равно, что турки станут заниматься грабежами. Ему важно, чтобы брашовяне оставались в союзе с Владиславом, потому что Владислав – ставленник Яноша.

Писарь молчал.

– Ехать или нет? – спросил Влад, обращаясь к Войко. – Как думаешь?

Серб пожал плечами:

– Прости, господин, но я ничего не смыслю в этих делах и потому не могу давать советы.

– Что бы я ни решил, надо сочинить им ответ, – задумчиво проговорил Влад и посмотрел на писаря. – Распрямись, Калчо. Хватит прятать от меня глаза. Я хочу спросить тебя и при этом видеть твоё лицо. Пойдёшь ли ты ко мне на службу? Мой отец не успел прибавить тебе жалованье, а я прибавлю. Пойдёшь? Грамотный писарь, который ещё и латынь знает, мне нужен.

Калчо как-то странно посмотрел на девятнадцатилетнего юнца, сидящего на троне, и тяжело вздохнул:

– Послужить-то я тебе послужу, господин. Послужу охотно. В память о твоём покойном родителе, хоть он и не прибавил мне жалованья. Послужу, сколько бы ни продлилась эта служба.

– Про что ты сейчас говоришь? – насторожился Влад, но прежнего недоверия к писарю уже не чувствовал. – Ты намекаешь на то, что сидеть на троне я буду недолго? Почему?

Калчо снова вздохнул и опять склонился так низко, что не стало видно лица:

– Прости меня, господин. Вначале я сказал тебе неправду. Но теперь скажу всё как есть.

– Про что?