– Я верю им, – сквозь зубы повторил Влад, после чего вынул из перемётных сумок почти все мешочки с золотом, завернул в свою запасную шёлковую рубаху – ведь шёлковая ткань в земле почти не гниёт – и понёс к запримеченному ранее дереву.

Опустившись на колени, он положил свою ношу рядом, затем кинжалом аккуратно срезал пласт дёрна, чтобы впоследствии закрыть закопанную яму. Если зарытую яму присыпать только опавшими листьями, их вскоре разметал бы ветер, и голый холмик оставался бы заметным даже спустя полгода, а значит, другие путешественники, которые, возможно, решили бы заночевать на поляне и отправились бы в лес за хворостом, могли сразу догадаться, что под деревом что-то есть.

Теперь осталась самая трудная работа, ведь земля в лесу была твёрдой, а сверху ещё и смёрзлась – копать было тяжело, особенно не имея лопаты. Вместо лопаты Влад пользовался всё тем же кинжалом – раз за разом вонзал в землю, разрыхляя, а затем вычерпывал ладонями и складывал рядом, на корни дерева.

Меж тем сумерки окончательно сгустились. Копатель уже почти ничего не видел, и лишь рубаха, в которую был завёрнут клад, ясно белела в темноте.

Чем глубже Влад копал, тем мягче становилась земля – внизу-то она не промёрзла, – и вот ему уже казалось, что он вонзает кинжал не в землю, а в чью-то плоть, раз за разом. Слышавшийся при этом лёгкий скрежет казался скрежетом клинка о кольчугу врага, прорванную в результате удара. А сырое чавканье, всякий раз раздававшееся, когда клинок выходил обратно, вызывало перед глазами образ раны, наполняющейся кровью.

«Вот вам, вот вам», – мысленно повторял Влад, вызывая в памяти образы врагов, а когда ощущение их присутствия пропадало, вычерпывал взрыхленную почву и вновь начинал наносить удары.

Он вдруг обнаружил, что выкопал яму куда глубже, чем собирался, потому что чуть не кувырнулся в эту яму, в очередной раз замахнувшись кинжалом: лезвие уже не доставало до дна, и рука, не найдя опоры, пошла вниз, а вслед за ней и всё тело. Копатель еле удержал равновесие, ухватившись за край ямы другой рукой. Стало даже весело.

– Хватит, глупый мальчишка. Ишь, разошёлся. Всех уже поубивал, на дно ямы загнал, – сказал копатель сам себе и тут почувствовал, что глупая ярость, которая жила в нём уже два года, старательно поддерживаемая и лелеемая, исчезает.

Вернее, сама-то ярость осталась, но начала меняться, чтобы сделаться холодной, как морозный воздух вокруг. Ей по-прежнему было тесно в сердце, но вместе с ней и сердце, казалось, остывало. «Я отомщу всем предателям до единого, но больше не стану вести себя как глупец, который совершает ошибки, потому что не может совладать со своими чувствами», – решил Влад. Тот, кто решил отомстить, не может позволить себе нетерпения, слепого гнева, необдуманных поступков, опрометчивых слов.

Девятнадцатилетний мститель ещё месяц назад, стоя возле озера, говорил по поводу грядущей мести, что «поразмыслить надо как следует», но лишь сейчас понял, почему должен поступить именно так. Владу следовало обуздать своё безрассудство, которое так и порывалось броситься в бой, а иначе враги так и продолжали бы потешаться, как потешались теперь, находясь в Тырговиште.

Размышляя об этом, мститель положил клад в яму, завалил землёй, притоптал её, закрыл дёрном, отряхнул корни дерева, на которые складывал землю, а затем, пошарив вокруг, набрал опавших листьев. Ими Влад посыпал на корни и на то место, где сам находился, пока рыл яму. Вокруг уже давно сгустилась тьма, поэтому итогов своей работы копатель не видел, но почему-то был уверен, что сделано хорошо.

Наконец, распушив примятую траву близ закопанной ямы, он вернуться к костерку, пока огонь не погас. Если б погас, отыскать дорогу к полянке оказалось бы невозможно – пришлось бы так и сидеть на месте, пока не рассветёт, – однако обошлось.

Влад снова присел на седло, лежавшее на земле, и подумал: «Скорей бы уж Войко с Нае вернулись, принесли хорошие новости».

Остаток ночи он провёл в ожидании, иногда проваливаясь в сон, но тут же просыпаясь, а Войко и Нае вернулись почти на рассвете усталые и, казалось, всё время прислушивались, не едет ли погоня.

– Плохо дело, господин, – сказал Войко. – Нет у тебя больше других слуг. Только мы с Нае остались.

– Говори, как было, – велел Влад, уступая сербу своё место на седле, положенном возле костерка, а сам сел на корточки напротив.

– В Былтэнь целый отряд Яношевых людей, – проговорил Войко, тяжело присаживаясь на седло и, несмотря на тревогу, радуясь долгожданному отдыху.

А вот второй слуга, казалось, так боялся погони, что даже об усталости забыл: Нае, спешившись, жадно отхлебнул вина из походной фляги, после чего тут же принялся собирать хозяйские и свои вещи, уже этим давая понять, что от злосчастной деревни следует немедленно уехать подальше.

«Зря я тогда сказал, что не суеверен», – подумал Влад, а серб меж тем рассказывал:

– Въехали мы в Былтэнь, отыскали постоялый двор, ещё и в ворота постучать не успели, как слышим – речь нерумынская. Вернее, это Нае понял, потому что я румынскую речь ещё плоховато знаю, а он сразу сказал, что там не румыны.

– Ну… и… – начал понукать Влад, а Войко продолжал:

– Глянули мы поверх частокола и видим – люди во дворе. Двое. Они дверь не закрыли, а из двери свет шёл. Видать, вышли по нужде, впотьмах боялись ходить, вот и оставили себе освещение, поэтому мы их хорошо разглядели – увидели, что одежда у них как у воинов. А сами они вина выпили многовато, поэтому нас не заметили.

– А тут я вижу, – встрял Нае, – во дворе волы стоят нераспряжённые. Я даже впотьмах понял, что наши. У одного звезда белая во лбу.

– Стало нам тревожно, – сказал Войко. – Конечно, на постоялых дворах всякий народ попадается: здешний и нездешний. Да и волы могли быть нераспряжены оттого, что слуги твои только прибыли, не успели ещё о скотине позаботиться.

– Начали мы решать, как быть, – опять встрял Нае. – Нам же следовало всё доподлинно разузнать.

– Мы в ворота стучать не стали, – продолжал Войко. – Отъехали подальше и договорились, что Нае через забор перелезет и в окна хаты глянет – что внутри делается. Договорились, что с улицы я его подсажу, чтоб частокол перелезть, а обратно на своём поясе вытяну – ремень-то у меня длинный, потому что я сам человек немаленький.

– Так и сделали, – продолжал Нае, не забывая при этом складывать вещи. – Я через забор перелез, к окнам подкрался. Заглядываю, а хата полна воинов – кто за столами ест-пьёт, а кто спит прямо на полу у печки, в плащ завернувшись. И оружие никто из них не снял. Там только шлемы лежали на лавке внавалку, а вот мечи никто не снял, как будто ждали кого-то.

– Так… – многозначительно произнёс Влад, понимая, кого ждали воины, однако рассказ Нае ещё не подошёл к концу.

– Заглянул я с другого окна. Ведь там столько людей в хату набилось, что я сразу всего не разглядел… И вот тогда-то увидел твоих слуг. Сидят на полу, верёвкой обмотанные, понурые и битые к тому же.

– А выручить их было никак не возможно? – спросил Влад, но тут же сообразил, что вопрос получился глупым. Конечно, невозможно, когда их целая толпа воинов охраняла!

Нае на минуту перестал собирать вещи и, казалось, чего-то испугался, но это он вспомнил свой недавний испуг:

– Я тоже об этом думал. Вот об этом как раз и подумал, когда один из твоих слуг увидал меня через окно. Он голову повернул, с надеждой так смотрит, но… вот только глянули мы в глаза друг другу, как вдруг в хате крик: «Эгей!» Остальных слов я не понял, потому что не по-румынски кричали. Вижу только, что все воины разом вскочили, и тут один из них пальцем тычет на моё окно. Значит, это они меня увидели! Я только от окна прянул, а уж понял – человек двадцать из хаты на двор кинулись меня ловить! Побежал я к тому месту у забора, где Войко пояс перекинул, да поздно – там уж эти воины. Оглянулся, а мне и обратный путь отрезан. Сам не знаю, как выбрался. Наверное, Бог мне на время крылья отрастил, потому что я вот с того места, где стоял, так и взвился, подпрыгнул, руками за острые верхушки кольев ухватился, подтянулся. Сам не знаю, как перелез. «Войко, – кричу, – где ты?! Спасайся! И меня спасай!»

– Я, конечно, сразу на крик примчался, – сказал Войко. – Сам на коне уже и второго коня за повод держу. «Вот, – говорю, – Нае, влезай скорей». И только-только успел Нае в седло забрался, как на постоялом дворе ворота открылись, оттуда толпа – кто верхом, а кто пешком с факелами. Припустились мы во весь дух. Верхом за нами гналось человек восемь, остальные все пешие, но те, кто верхом, долго не отставали. У них кони были свежие, а у нас уставшие. Но всё-таки отстала погоня, потеряла нас в темноте.

Нае, глаза которого только что были широко раскрыты от страха, успокоился и начал думать теперь о будущем, которое представлялось омрачённым большой потерей:

– Эх, сколько добра всякого было в телегах. Всё пропало. И вся одежда твоя пропала, господин. Жалко. Особенно кафтанов жалко, которые родителю твоему принадлежали. Два года я их хранил, и вот так в один день всё потерялось. Только один и остался, который на тебе.

– Господин, ты, я вижу, золото закопал? – меж тем спросил Войко.

Влад сидел перед ним на корточках, поэтому сербу было видно, что руки и колени господина испачканы в земле.

– Закопал, – подтвердил Влад и, глянув на небо, которое уже начало светлеть, добавил: – Пойдите поищите. Место от поляны недалеко. Если не найдёте место, значит, закопано хорошо.

Войко устало возразил:

– Господин, темно ещё. Что я там разгляжу?

– Тогда можем дождаться, пока чуть светлее станет.

– Господин, уезжать надо, – сказал Войко, но не мог ослушаться повеления, поэтому всё-таки поднялся, порылся в вещах, уже наполовину уложенных расторопным Нае, достал из мешка короткую палку, обмотанную паклей, – в походе вещь нужная, – запалил её от костерка и пошёл в лес, освещая себе путь.

Влад шёл следом. В предрассветной мгле лес выглядел не так, как накануне вечером, – трудно было узнать знакомые места. Дерево с раздвоенным стволом отыскалось не сразу, но даже тогда, когда отыскалось, Войко, внимательно осматривая землю, ничего не заметил и прошёл мимо.

Влад не удержался и тронул слугу за плечо.

– Здесь, – сказал он, указывая на подножие дерева, и добавил многозначительно: – Почти пять тысяч золотых зарыто.

Войко оглянулся, но вместо того, чтобы подойти ближе к дереву, подошёл к господину, поднял факел, чтобы осветить ему лицо, произнёс обиженно:

– Так вот, значит, как ценится моя верность. В пять тысяч золотых ценится. Лестно слышать, господин, что ты оценил мою верность так. Значит, ты полагаешь, что за сотню или полтысячи золотых я тебя не предам, а за пять тысяч предам? Высоко ты ценишь мою верность. Весьма высоко. Благодарю. Великая мне честь.

Слуга произнёс это не по-румынски, а по-сербски, что считалось само по себе непочтительно. Пусть Владу был понятен сербский язык, но ведь это слуги обязаны говорить на языке господина, а не господин – на языке слуг.

И всё же господин не обиделся. «Неужели и этого доказательства верности тебе мало?» – спросил он сам себя. Наверное, раскрытие тайны о месте, где зарыто золото, могло кому-то показаться опрометчивым, но Влад считал иначе. Уверенность в том, что Войко, даже зная точное место, не станет обкрадывать господина, определённо стоила того, чтобы ради неё рискнуть пятью тысячами. Определённо стоила!

* * *

Несмотря на то что Влад попытался обратить всё произошедшее в шутку, Войко ещё неделю продолжал хмуриться и даже позволял себе ворчать. Когда Влад спрашивал, куда они едут, то слышал в ответ:

– Известно куда – прямиком к Яношу. Он мне за тебя награду обещал.

За Войко всё пояснял Нае, и благодаря пояснению Влад знал, что они удалились от Яноша и всего венгерского войска настолько, что могли уже не опасаться погони. Потому и ночевали теперь не в лесу, а на постоялых дворах, ели горячую пищу, а кони получали хороший овёс.

Через несколько дней путешественники приехали в горы, но эти горы мало походили на те, что возвышались на севере Румынии и отделяли её от венгерской Трансильвании.

Если бы Влад сейчас ехал в Трансильванию, то, следуя через горные долины, часто видел бы возвышавшиеся над лесом ряды скалистых вершин, увенчанных снежными шапками, но здесь этого не было. Здесь по правую и левую стороны от дороги ему виднелись лишь огромные холмы, иногда заросшие деревьями и кустарником, а иногда покрытые лишь жухлой травой, запорошенной снегом.

Меж тем снег выпадал всё чаще. Теперь даже в тёплые дни он не успевал растаять весь, а вскоре начались сильные метели. Бывало, что навстречу начинали лететь огромные белые хлопья, величиной с кулак, но такое светопреставление никогда не длилось долго – полчаса или около того, а затем снег становился мельче и просто падал, обеляя долину и горные склоны вокруг.

Влад смотрел на эту слепящую белизну и вдруг вспомнил, что уже два года не видел снега. В турецкой столице, располагавшейся чуть южнее болгарских земель, снег почти никогда не выпадал, поэтому зима там становилась временем серых туманов. Тоскливые дни.

Лишь однажды там выпал настоящий снег – вскоре после того, как во дворец, где тогда находился Влад вместе со своим братом Раду, пришла весть о смерти их отца. За одну ночь навалило сугробы почти по колено и даже утром продолжало сыпать. Всё вокруг изменилось, Турция сделалась похожей на родные румынские края, а Раду даже забыл о печалях. Он выбежал из дворцовых покоев во двор и принялся лепить снежную бабу.

Вспоминая об этом, Влад жалел, что Раду остался в Турции, но в то же время следовало понимать, что в Турции одиннадцатилетнему мальчику сейчас будет лучше. «Как бы он перенёс ночёвки в лесу и холодную пищу? – думал старший брат о младшем. – Он бы наверняка простудился и заболел».