Я подумала, что переодеваться ему необязательно. Кинг-Конг, как ни наряжай, все останется Кинг-Конгом. Оглядевшись на кухне, такой же маленькой, как прихожая, я поняла, что нога женщины здесь давно не ступала. А может быть, не ступала никогда. Впрочем, оно и понятно. Какая женщина захочет быть раздавленной меж жерновов его ладоней? В кинг-конговской кухне не было особой грязи или развала. Все вроде бы стояло на своих местах, но уюта не было. Создавалось такое впечатление, что сюда забегают только наспех перекусить и никогда не задерживаются долее. Никелированный чайник, стоящий на плите, был не грязным, а каким-то мутным, будто подернутым тонкой паутиной. Электрический, который стоял на столе, казался пересохшим колодцем. Видимо, хозяин его не жаловал. Плафон оранжевого светильника под потолком неравномерно выцвел: со стороны окна был почти белым. А занавески... Впрочем, Феликс не дал мне рассмотреть занавески. Он, облаченный в узкие черные джинсы и коричневый мягкий джемпер, появился на кухне. У меня упало сердце. Его глаза были в тон джемпера: карие и... мягкие. А ведь он не так уж и...

– Поехали! – оборвал мои размышления сын Надежды Валентиновны.

Мне бы сказать ему адрес, да пусть катит в больницу сам, но я почему-то безропотно затолкалась в его очень большую машину. Видимо, иномарку. Я в автомобилях не очень-то разбираюсь, но, судя по высоким колесам, это был какой-то внедорожник. Еще бы! В другие машины Снежному человеку не поместиться. Даже в просторном салоне этого автомобиля высоко задранные колени, как мне показалось, мешали ему рулить. Я намеренно не села на переднее сиденье. Расположилась на заднем и рассматривала (стараясь делать это как можно незаметнее) удивительного человека, с которым свела меня судьба. Нет, он уже не казался мне некрасивым. Первое впечатление часто обманчиво. Но и красавцем он тоже не был. Более оригинальной внешности я в своей жизни еще не видела. Его лицо... оно постоянно менялось, как бы балансируя на грани между уродством и красотой. Это была дьявольская смесь Квазимодо с микеланджеловским Давидом. Губы его оказались пухлыми и чувственными, нос – прямым и породистым, но подбородок был слишком тяжел, лоб – чересчур нависал над глазами. И эта копна давно не стриженных волос, и излишняя сутулость...

– Кончай на меня пялиться! – неожиданно потребовал он и ожег меня быстрым взглядом своих темно-карих, чуть удлиненных к вискам глаз.

Я, застигнутая на месте преступления, вздрогнула и спросила первое, что пришло в голову:

– А вы всем «тыкаете»?

– Нет, тем, кто на меня пялится.

– А другого слова, кроме «пялиться», вы не знаете? Я, например, просто вас рассматривала.

– Ну и чего высмотрела?

Что мне было ему ответить? Во мне вдруг проснулась волчица. Нет... Волчица – вот так! Какого черта я должна сидеть в его машине подбитой птицей? Он должен быть мне благодарен. А я ему ничего не должна. А раз задает вопросы, пусть получит правду в ответ:

– У вас необычная внешность, вот я и смотрю.

– Ну и?

– Что бы вам хотелось от меня услышать?

– Правду, разумеется.

– А до сих пор вы ее ни разу не слышали?

Он с силой нажал на тормоз. Нас чуть не вынесло на тротуар, а я пребольно ударилась лбом о переднее сиденье.

– Какого черта? – пискнула я, кривясь и потирая лоб. – Гибэдэдэшников на вас нет!

– То, что я уже слышал, тебя не касается. У тебя ведь на все свое собственное мнение, не так ли?

Я видела, что Феликс разозлился. Ноздри его нервно подергивались. Мне казалось: еще немного – и он двумя пальцами переломит мне шею. Видимо, нескромные взгляды и разговоры о внешности достали этого человека уже не на шутку.

– Слушайте, а не оставить ли нам эту тему на потом? – предложила я. – Все-таки у вас мать в реанимации...

– Мы сейчас туда непременно двинем, но ты... – Он смерил меня диким взглядом. – Прямо сейчас скажешь, что я – урод, чтобы больше уже к этому не возвращаться и не играть в идиотские гляделки.

Я вдруг рассмеялась и, почему-то тоже перейдя на «ты», весело спросила:

– Хочешь правду, значит?

– Твою правду...

– Да пожалуйста! Я и сама не пойму: уродлив ты или красив. Сумасшедшая помесь! Потому и глаз не оторвать!

Феликс куснул свою нижнюю губу, потом резким движением перебросил через сиденья ручищи, сграбастал меня за плечи и вытащил, как репку из грядки. Я странным образом зависла посреди салона, а мои глаза оказались прямо напротив его, яростно-карих. Он мог бы меня заглотить целиком, но поцеловал в губы. Честное слово, после этого мне страшно захотелось быть им проглоченной... нет... им испробованной... изведанной... исцелованной вусмерть... И мы уже оба знали, что так оно и будет.

Нет смысла описывать, как мы занимались делами его матери. Мы должны были сделать все быстро не только потому, что Надежда Валентиновна уже балансировала между жизнью и смертью, а еще потому, что нам не терпелось остаться вдвоем. После того, как в отделение реанимации были переданы все необходимые лекарства, Феликс побеседовал с главврачом и вышел ко мне, дожидающейся его в холле на желтом кожаном диванчике. Он сел рядом и в бессилии откинул голову на спинку.

– Что?! – испуганно спросила его я.

– Ничего хорошего, – ответил он в потолок. – Пятьдесят на пятьдесят.

– Но... она же еще не старая... Всего пятьдесят пять...

– Поэтому к ее пятидесяти пяти и дают еще пятьдесят... – невесело пошутил он. – На то, чтобы выкарабкаться...

– Что-то нужно сделать еще?

– Нет. Надо смирно ждать.

– Надеюсь, не здесь?

Феликс вернул голову в нормальное положение, с интересом посмотрел на меня и спросил:

– А ты где собираешься ждать?

– Ждать – это твоя задача. А я... – Я ткнула себя пальцем в грудь, – ...твоей матери никто, всего лишь соседка.

Своей огромной ручищей он повернул к себе мое лицо и сказал:

– Врешь... Ты теперь... моя женщина...

Если бы по коридору не сновали медицинские работники и родственники больных, мы слились бы в объятиях. Но даже презирающие всяческие условности Волчицы не готовы делать это прилюдно. Я вывернула подбородок из его жестких пальцев, поднялась с дивана и сказала:

– Ты заблуждаешься на предмет своего и чужого. Я не твоя и никогда ею не буду. Я – сама по себе! Запомни это! Но сегодня я готова поехать... к тебе...

– А почему не к тебе? – в свою очередь спросил Феликс.

– К тебе или никуда! – отрезала я.

Он почему-то задумался. Потом потер пальцами виски и сказал:

– В общем, так: если ты действительно не против... меня... то сейчас я завезу тебя домой... ну... в твою собственную квартиру, потом ненадолго съезжу... по делам и вернусь за тобой... часа через полтора... Устроит такой вариант?

Меня не устраивал. Еще не хватало, чтобы эдакая заметная машина с таким выразительным водителем подкатила к нашему «золотому» крыльцу. Утонешь в сплетнях и домыслах.

– Не устраивает, – сказала я. – Ровно через полтора часа я буду на станции метро «Горьковская». Жду тебя минут пятнадцать, не более. Не уложишься – гуд-бай, беби!

– Йес, босс! – в тон мне ответил он, поднялся с дивана и пошел к выходу, нисколько не сомневаясь, что я спешу за ним следом. Я не спешила. Я продолжала сидеть на диванчике.

Феликс, вынужденный вернуться с лестницы, картинно встал в дверях, не оставив щелей между косяками. На лице застыло выражение: «Какого черта?» Я неспешно поднялась с насиженного места, подошла к нему и сказала:

– С этих пор ты будешь мармеладно-галантен... или... пошел сам к черту!

Феликс усмехнулся, губы разъехались в улыбке, и он стал красив. Честное слово! У меня чуть не подкосились ноги от этой его невероятной мужской привлекательности. Он отошел от косяка, дал мне пройти, на лестнице опять протиснулся вперед и сказал:

– Моя маменька учила меня, что на лестнице мармеладно-галантные мужики должны идти чуть впереди дамы, чтобы страховать на случай... если вдруг что. Не возражаешь?

Я не возражала. На выходе он открыл мне дверь и пропустил вперед себя. Потом довел меня до остановки троллейбуса, поскольку я отказалась садиться в его огромный автомобиль.

Мне надо было привести себя в порядок. Нет, конечно, я всегда в порядке, но сегодня мне явно предстоят сексуальные утехи, а к этому надо подготовиться более тщательно.

Дома, стоя под душем, я размышляла о том, не поторопилась ли согласиться на свидание. Может быть, стоило помучить Феликса, который на меня явно запал? Хотя... Волчицам это не пристало. Волчицы сами выбирают себе самца... Так мне кажется... Мне хочется, чтобы так было... И времени зря не теряют. Вряд ли у волков долгие брачные игры. Не глухари, поди, не павлины и не австралийские птички, самцы которых для своих возлюбленных строят бессмысленные арки из перышек, веточек и бумажек. Нам с Кинг-Конгом этого не надо. Мы чуть не вспыхнули факелами от одного-единственного поцелуя, так к чему теперь долгие ухаживания?

Я вышла из дома без бус и в очень скромных серьгах, которые почти скрывались за волосами. Тетки с «золотого» крыльца отвесили челюсти. Я без бус – это все равно что голая. Ольга Семеновна с четвертого этажа нервно булькнула горлом, а Наталья Александровна с девятого прикрыла свои бледные губки аж двумя ладошками сразу. Представляю, сколько я дала пищи для разговоров, пройдя перед ними в обычном черном костюме, не расцвеченном ни камнями, ни шарфиками. Как только я скрылась за углом, Ольга Семеновна наверняка обрадовалась:

– Ага!!! Ты все пела – это дело, так поди же попляши!

А Наталья Александровна, конечно же, высказала предположение, что мне наконец запретили выряжаться на работе, чего ей давно хотелось посоветовать моему шефу.

Но мне плевать на всех. Я не надела бусы и крупные серьги, чтобы не снимать их. Я сегодня должна быть раздета. И бижутерия в данном случае будет неуместна, даже самая элитная.

* * *

Когда я вышла из метро, Феликс уже ждал меня с царственным букетом бело-розовых лилий в руках и конфетной коробкой под мышкой. Я, усмехаясь, подошла к нему. Он протянул мне цветы и конфеты и сказал, улыбаясь своей потрясающей улыбкой:

– Вот! Это самое мармеладно-галантное, что я только смог найти.

Я опустила глаза на крышку конфетной коробки. На красном фоне были изображены разноцветные, обсыпанные сахаром мармеладины. Колокольцы лилий пахли сладко и пряно, как старые бабушкины духи. Карие глаза Феликса уже не были яростны. Они, две плавленые шоколадины, обещали наслаждение, такое же пряное, как запах цветов.

Комната сына Надежды Валентиновны была безлика настолько, насколько неинтересна комната любого холостяка: невыразительная мебельная стенка, шторы, совершенно негармонирующие с обивкой дивана, уродливый, бочонком, светильник под потолком и компьютерный уголок. Обычно компьютерные столы мужчин завалены всякой дрянью: дисками в коробочках, дисками без коробочек, раскуроченными дискетами, журналами, буклетами, отжившими свой век мышками с препарированным нутром, сломанными наушниками, а еще отвертками и чуть ли не разводными ключами.

Компьютерный стол Феликса был девственно чист. Кроме самого компьютера, на нем не было абсолютно ничего. Книжные полки над столом тоже были до странного пусты. На одной жалась к стене жидкая кучка журналов, на второй были довольно красиво и... редко расставлены толстые компьютерные справочники.

Честно говоря, я даже не знаю, почему обратила внимание на эти полки. На самом деле мне не было до них никакого дела. Я же не собиралась селиться рядом с ними. Я всего лишь хотела еще раз отведать мягких губ Феликса, ну... и всего остального...

Сын Надежды Валентиновны, очевидно, тоже побывал в душе. От него приятно пахло чем-то мятным с горькой нотой непонятного происхождения. То есть я не знала, что еще было добавлено в косметическое средство, которым он умастил свое тело, но эта горечь так щекотала мне ноздри, что я начала раздеваться первой. А он стоял и смотрел. Я не стеснялась. Волчицы не стесняются своих чувств и желаний. А вот Феликс явно комплексовал. Он расстегивал и застегивал воротничок рубашки, кусая свои выразительные губы. Он опять был почти красив. Нет, не почти... Он был огромен, но хорош... Колосс... Меньше, конечно, той копии Давида, которая стоит в Пушкинском музее стольного града под названием Москва, но крупнее всех мужчин, которые были у меня до него.

Впрочем, мне очень хотелось посмотреть, насколько он похож на Давида. И я подошла к нему и сама взялась за пуговицы его рубашки. Феликс не дал мне ничего сделать. Он обхватил меня за талию своими огромными ручищами и приподнял так, что наши глаза опять оказались на одном уровне. Шоколад его глаз медленно закипал. Мне казалось, что их коричневая радужка начинает медленно вращаться и пузыриться, будто шоколадная масса, разогреваемая на водяной бане. И меня начало затягивать в этот горячий омут. Где обжигающие глаза... где запекшиеся губы... где я... где Феликс... Фе-ликс... Фе-никс... Каждый раз сгорающий и восстающий из пепла... И я сгорала... факелом, превращаясь в черное ноздреватое нечто: тронь – рассыплется... И рассыпалась, и восставала, чтобы опять тонуть в горячем шоколаде, опять вспыхивать, искря и распадаясь на миллиарды медленно потухающих частиц, чтобы потом начать все сначала...

«...я делаю тебе больно...» – «...нет... мне хорошо...»

«...ты Снежный человек...» – «...я всего лишь сын женщины...»

«...ты Дюймовочка...» – «...нет... я Волчица...»

«...чушь... волчицы пахнут псиной... ты пахнешь... водой... свежей и чистой... самый живительный запах... ты То-ня... ты – самое ТО...»

«... и ты – ТО... никогда еще не было настолько ТО...»

В общем, я влюбилась... Волчица неожиданно нашла своего волка. Кстати сказать, я как-то читала, что у волков очень крепкие пары. Часто на всю жизнь. Неужели и у меня на всю? Мне бы так хотелось...

Волчицей я все равно останусь для всех остальных. С появлением в моей жизни Феликса мне еще более, чем когда-либо, стал неинтересен социум. У меня теперь было все, что нужно для полной гармонии: мой внутренний мир, мои привычки и пристрастия, мои правила и установки на здоровый образ жизни. Не все из них Феликс одобрял, но ни в чем не пытался меня разубедить или переориентировать. Он был сыном своей матери. Он, как и она, принимал меня такой, какова я была. Покупал... нет, не сушки... хрустящие хлебцы упаковками... Никогда не предлагал съесть пирожное или курабье, которое любил так же, как Надежда Валентиновна. А она... Впрочем, о ней чуть позже.

И должна признаться, что с Феликсом я была совершенно незащищена. Открыта. Распахнута. Сначала я считала себя влюбленной, потом поняла, что люблю. Волчицы не скрывают своих чувств, и я сказала ему первой:

– Я люблю тебя, Феликс.

Он долго и пристально смотрел на меня своими закипающими глазами, а потом попросил повторить. Я повторила. Я могла бы повторять это всю ночь, а потом день и снова ночь... Каждая клеточка моего тела любила его... одного... и никогда... никого... другого – так...

Феликс не ответил мне, но мне тогда и не надо было слов, когда он и без них весь – мой... У меня же есть глаза... чутье... всяческие рецепторы, улавливающие малейшие колебания и изменения на атомарном уровне... и даже на уровне флюид и эманаций... Этот человек... он такой огромный, а я, как... цветок в его руках... Орхидея с бесстыдно вывернутым напоказ влажным сладким нутром... Я вся для него... Всегда буду для него... Для всех – Волчица, для него – истекающая медовым нектаром Орхидея...

Все это вовсе не означало, что я переехала к нему жить под те полки с красиво расставленными компьютерными справочниками. Нет, я неизменно возвращалась домой. Он отвозил меня на своей огромной машине. У меня не было желания выйти за него замуж. Волки не сочетаются браком в загсах и не венчаются в церквях. Конечно, они живут в одном логове, но мы ведь не обычные волки... Словом, меня все устраивало. Я любила Феликса и одновременно любила свой дом, который был устроен так, как мне этого хотелось. Феликс не селился в нем, а значит, не разбрасывал по квартире своих вещей, не переставлял с мест мои любимые штучки, не забрасывал газетами мои бусы и браслеты, не мочил пол в ванной, не усыпал в кухне крошками пол и не балдел перед телевизором, транслирующим футбольный матч. Я в ответ не нарушала стиля его жилища. Нам обоим это нравилось. Мы были так поглощены друг другом, нам было настолько хорошо вместе, что не приходило в голову как-то изменить положение. Как там говорят: лучшее – враг хорошего. Вот мы и не стремились ничего менять.

* * *

А Надежда Валентиновна выкарабкалась. Да! Феликсовыми неусыпными заботами. Он больше не позволил мне к ней ходить. Сказал, что нанял специального человека для ухода за матерью. Я и не ходила, раз попросил. Я никогда не делаю того, чего человек не жаждет от меня получить.

Когда он перевез мать из больницы домой, я поначалу пыталась навещать ее, чтобы хоть как-то помочь. Я воспринимала ее как часть Феликса... нет... наоборот: его как часть ее... или не так... в общем, я запуталась... Эта женщина стала дорога мне как мать возлюбленного. Но возле нее постоянно терлась сиделка, и я была явно лишней. Кроме того, в глазах Надежды Валентиновны, устремленных на меня, я с каждым днем все явственней читала странное неудовольствие. Сначала она прятала его от меня, потом уже прятать не смогла.

– Ты любишь моего сына? – как-то спросила она.

– Люблю. – Я не могла ответить по-другому. Да и чего скрывать, если я была переполнена этой любовью.

– Феликс приносит женщинам несчастье.

– Ерунда, – со счастливым лицом отмахнулась я. – Просто у него еще никогда не было такой женщины, как я.

Надежда Валентиновна посмотрела на меня то ли с жалостью, то ли с сомнением. Я тут же поспешила эти ее сомнения развеять:

– Он тоже любит меня.

– Это он тебе сказал?

– Это я чувствую...

– Чувствуешь?

– Я ТОЧНО ЗНАЮ ЭТО! – Да, я проговорила это так, будто писала заглавными буквами, потому что была уверена в Феликсе, как в себе.

Следующим вечером я случайно услышала конец разговора, который произошел между Надеждой Валентиновной и сыном. Он был странным. Я сначала слегка насторожилась, а потом опять отпустила себя на волю. Я люблю Феликса. Моя любовь запросто снесет все преграды, если они есть. Я в этой своей любви настолько сильна и могущественна, что в состоянии переделать мир, а не то что отдельно взятого человека! Впрочем, я не собираюсь переделывать Феликса. Он мне нравится именно таким, каков есть.

– Ты взялся за Антонину? – с непонятной мне интонацией спросила сына Надежда Валентиновна.

– У нас с ней все хорошо, – прогудел в ответ Феликс.

– Но ведь все будет так, как всегда?

– Нет... не уверен... – действительно неуверенно ответил он.

– Зато я уверена!

– Позволь мне самому решать... Это моя жизнь!

Как же мне понравился восклицательный знак в конце предложения, который я явственно услышала. Конечно же, мать, одинокая женщина, ревнует сына к его возлюбленным. Это нормально, и понятно, почему она смотрит на меня с неприязнью.