С Маретиным Хижняк познакомилась в поликлинике, где они томились в очереди к участковым терапевтам, кабинеты которых находились рядом. Красавец Игорь поначалу совсем не заинтересовал Полину, так как с точки зрения внешности был совершенно безупречен, если не считать сильно покрасневших носа и глаз ввиду крайне запущенного ОРЗ. Когда же Маретин дождался ее выхода из кабинета врача и попросил «стать родной матерью» на время чересчур остро протекающего заболевания, некоторый интерес к нему у Полины пробудился. Дефект у нового знакомого был хотя и временным, но ярко выраженным, а потому в течение болезни его вполне можно было посчитать конюхом и подарить ему себя.

Накушавшийся жаропонижающих таблеток Игорь неожиданно оказался так хорош, что Полина готова была не только дарить ему себя и по выздоровлении, но еще и что-нибудь приплачивать, только бы он от нее за ненадобностью не отказался. В конце концов, эта новая и такая необычная для нее привязанность вытеснила из Полининого сознания все извращенные фантазии насчет конюха и императрицы. Она впервые по-настоящему полюбила.

Маретин оказался разведенным, а потому настолько ученым и битым жизнью, что вступать в новый брак не имел никакой охоты. Полина и не настаивала. Она целых пять лет была счастлива тем, что любимый человек рядом. Игорь никогда не говорил ей о любви, но она нисколько не сомневалась в ее наличии. Он столько раз доказывал ей свою любовь самыми разными способами и вдруг… Что же она, Полина, упустила? Чем же та, другая, лучше ее? И что теперь делать? Неужели придется поступиться принципами?..

* * *

В отделе, конечно, долго судачили о том, что Римма Брянцева подлой змеей вползла в душу Юрию Николаевичу Егорову, который раньше ни в чем предосудительном замечен не был, и разрушила тем самым здоровую и крепкую ячейку общества. Мариванна Погорельцева утверждала, что Брянцева специально выпендрилась и купила Егорову в подарок жужжащую электрощетку, потому что иначе начальник и не думал замечать Римминых поползновений, которые ей, прозорливой Мариванне, были очевидны уже очень давно. Еще на Новый год Брянцева пришла в отдел в очень короткой юбке и нарочно резала колбасу прямо перед носом Юрия Николаевича, который к такому поведению женщин отдела совершенно не привык, а потому был ошарашен. А от ошарашенности один шаг до… тем более когда в руки суют абсолютно ненужную, да еще и вызывающе красную электрощетку.

Римма невозмутимо ходила на работу в той самой новогодней короткой юбке, и сотрудники в конце концов привыкли и к юбке, и к отсутствию широкого обручального кольца на пальце Егорова. Поднатужившись, даже Мариванна притерпелась к тому, что начальник отдела на собственной машине не только подвозит Брянцеву домой, что еще куда ни шло, но и привозит ее на работу. Иногда Погорельцева подходила к Римме и просила: «Подпиши у своего заявку на картриджи и бумагу для принтера. Он тебе не откажет».

Римма безропотно носила Егорову на подпись и заявки, и чужие заявления, но, в отличие от сотрудников, привыкнуть к тому, что у нее особые права на начальника, никак не могла. Ей все время казалось, что вот-вот пробьют какие-нибудь часы, и «Ауди» Егорова превратится в тыкву, а она, Римма, – опять в уныло-бледную особу, каковой являлась до памятного Дня защитника Отечества.

– Почему ты так и не вышла замуж после развода? – однажды спросил ее Егоров. – По-моему, прошло уже много времени с тех пор…

Времени с тех пор прошло действительно много – около восьми лет. Римма признала:

– Да, я развелась давно.

– И что? – Егоров явно тоже хотел все про нее знать.

– Понимаешь, я сама виновата, что так все получилось…

– Ты не могла быть виновата, – сказал Егоров и поцеловал ее в висок. – Ты самая лучшая из всех женщин, которых я когда-либо знал.

От этих слов у Риммы защипало в носу. Она ткнулась ему в грудь и прошептала:

– И я люблю тебя, Юра… если бы ты знал, как я тебя люблю… Только я действительно виновата. Ты же знаешь, у меня не может быть детей, я тебе говорила… А он… ну, мой муж… он очень хотел ребенка. Я лечилась, и все безуспешно. Он утешал, говорил, что еще ничего не потеряно, что надо надеяться… Он был терпелив и даже нежен, а мне казалось, что он со мной живет из жалости, и я… В общем, со мной начались истерики. Я подозревала его в связях с другими женщинами… Я замучила его, Юра… Не он меня, а я его… Как хорошо, что у тебя уже есть сын…

– Я любил бы тебя все равно…

– Нет! – Она вскинула на него сочащиеся слезами глаза. – Ты даже не можешь представить, как отвратительно я себя вела! Я пыталась все перевернуть… будто бы это он виноват, а я страдаю… В общем, никто не смог бы этого вынести, а он… он терпел… И я пошла в загс и подала заявление о разводе. Он забрал его, а я снова… А потом, в общем, я не хочу больше рассказывать… – И Римма разрыдалась.

– И не надо, – сказал он, прижав ее к себе. – Не рассказывай… все уже в прошлом…

А она все плакала и плакала. И уже вовсе не потому, что было стыдно или больно вспоминать, а потому, что это так уютно – плакать у него на груди, прижиматься мокрой щекой к его рубашке, сквозь которую она чувствовала его кожу. Так сладко слышать слова утешения, сочувствия и бесконечные уверения в сумасшедшей любви, несмотря ни на что и вопреки всему, а потом самой в тысячный раз говорить о безбрежности и беспредельности собственных чувств. Говорить до тех пор, пока слова не прервутся поцелуем, таким же сладостным, как только что прозвучавшие признания в вечной преданности. А потом, когда совсем отпадет надобность в насквозь промокших от слез рубашках и мешающих блузках, уже не думать ни о чем, не сожалеть о прошлом, не мечтать о будущем, а таять и растворяться в сиюминутном, единственно правильном и необходимом.

* * *

В тот вечер, когда Юра первый раз привез ее к себе, Римма, трепещущая и смущенная, не заметила, что обстановка несколько странновата для мужчины. Утром она с удивлением разглядывала старую тяжеловесную лакированную мебель, смешную пятирожковую люстру с белыми плафонами в виде колокольчиков и шторы с крупными бордовыми георгинами. Когда она бросила ревнивый и в то же время растерянный взгляд на трюмо, уставленное разноцветными коробочками и вазочками, Егоров рассмеялся:

– Я же говорил тебе, что после развода живу в квартире Анечки! Ты ее видела у мамы… Ну! Вспомнила?

Римма действительно вспомнила пожилую женщину с толстой косой, уложенной на голове серебряной короной. Да-да… Юра что-то такое говорил, только она тогда не посчитала это важным. Потом Римма привыкла и к сливочно-желтому свету, сочащемуся из колокольчиков люстры, и к плюшевому покрывалу, и к георгинам на шторах, и к пустым коробочкам от старых духов, теснящимся у зеркала. Она с удовольствием и очень бережно вытирала с них пыль: с «Красной Москвы» с малиновой кисточкой на макушке, с почему-то не распакованной «Пиковой дамы», с коробочки с рассыпчатой пудрой. Иногда ей казалось, что она живет в начале шестидесятых, и у нее почему-то теснилось в груди, и даже хотелось вспомнить то, чего она никак не могла знать, поскольку родилась в семьдесят первом.

Вот и сегодня она любовно стирала пыль с вещей, принадлежащих Анечке. Эта женщина связана с Юрой, а все, что хоть как-то касалось его, было полно для Риммы особого смысла и значения. Старые душистые коробочки были трогательны, георгины на шторах – сентиментально-грустны, а тяжелая темная мебель внушала почтение и, казалось, обещала Римме, что их отношения с Юрой будут так же незыблемы и вечны, как эти буфеты, трюмо и шкафы.

Сам Егоров, как всегда по субботам, уехал к матери, посещать которую Римма отказалась наотрез. Он не настаивал, но, уходя, смотрел на нее долгим печальным взглядом, будто просил перестать дуться и простить наконец больную старушку, чтобы между всеми, кто ему дорог, установилась бы полная гармония. Римма обнимала его за шею и жарко говорила о своей любви, о том, что с нетерпением будет ждать его возвращения, и он откликался так же страстно и уже никуда не хотел ехать, и ей приходилось буквально выставлять его за дверь.

Сегодня вечером Римме предстоял первый выход в свет вместе с Егоровым. Его школьный товарищ отмечал день рождения в ресторане «Дельфин», и Юра заявил, что без нее никуда не поедет.

– И кем ты собираешься меня представить? – спросила она.

– Это не дипломатический прием, а потому все будет просто, без церемоний. Все и так поймут, кем ты мне приходишься. И вообще… – Егоров обнял ее и поцеловал в шею. – Я бы представил тебя своей женой, но ты ведь не позволишь, да?

– Я не жена тебе, Юра…

– Так давай поженимся! За чем дело стало?

Римма закусила губу. Нет… Еще рано даже говорить об этом. Конечно, она любит его, безумно любит… Она ни разу не пожалела о том, что сказала Егорову эти слова в первый же вечер. И он ее тоже любит. Она это чувствует. Да что там, она точно знает, и все же… И все же снова замуж Римма пока не хочет. Слишком печальны воспоминания о первом замужестве. И страшится она именно себя. Как бы ее опять не понесло на истерики, когда Юра, законный муж, будет уходить то к матери, то к сыну, а она останется сидеть одна и подозревать его в измене.

– Давай подождем, милый, – сказала она.

Он вздохнул и, наверно, раз в двадцатый ответил:

– Как скажешь…

Римма огляделась вокруг. Все было приведено в порядок. Анечкины вещицы заняли привычные места. В комнате чисто, уютно и пахнет свежевыглаженными Юриными рубашками. Пожалуй, уже есть смысл убрать их в шкаф, оставив на плечиках одну, светло-бежевую, которую он наденет в ресторан. Римма подергала тугую дверцу. Как и всегда, открыть ее удалось только с третьего раза, дернув изо всех сил. С верхней полки открытого шкафа на Римму упала коробка из-под обуви. Она попыталась ее поймать, выпустив из рук рубашки, но ей не удалось. Крышка коробки спланировала на пол. Вслед за ней прямо на Юрины рубашки посыпались старые фотографии, письма и бумаги. Римма подняла несколько фотографий. На одной были изображены незнакомые ей люди в смешных мешковатых одеждах. С другой улыбалась юная девушка с простоватым, но очень милым лицом. Судя по толстой косе, переброшенной на грудь, этой девушкой была Анечка. Римма ответно улыбнулась ей и подняла с пола сложенное прямоугольником письмо с загнутой боковиной, как делали раньше, чтобы впихнуть тетрадные листки в чересчур короткий конверт. Она не собиралась читать чужое письмо, но на глаза неожиданно попалось слово «люблю». Римма сама была настолько переполнена любовью, что инстинктивно перевела взгляд повыше и прочитала: «…не смогу никогда, но сделаю все, чтобы он ни в чем не нуждался. А люблю я одну лишь тебя. И ты об этом знаешь. Все утрясется, моя милая, уляжется. Мы все равно не могли бы…» На этом месте Римму прервал звонок. Видимо, вернулся Егоров. Он любил, чтобы Римма открывала ему дверь, и они целовались на пороге, будто не виделись сто лет.

Римма зачем-то сунула письмо в книгу, которую читала, и побежала открывать дверь. Действительно вернулся Юра. И, как всегда, она юркнула к нему под куртку, забыв про рассыпанные письма и фотографии. Вспомнить про них пришлось очень не скоро, только когда пришла пора оторваться друг от друга, чтобы собираться в ресторан.

– А вот это я, смотри! – весело сказал Егоров и протянул Римме фотографию с толстощеким мальчуганом, который сидел на коленях все у той же Анечки.

– Ты? – удивилась она и еще раз вгляделась в фотографию. – А почему ты вместе с Анечкой?.. Слушай, а все-таки она кто?

– Узнала, да? – почему-то обрадовался Юра. – По косе, конечно. Знаешь, я в детстве любил смотреть, как она расчесывает волосы. Они у нее были длинные-длинные, почти до полу, и волнистые, видимо, от косы… У меня аж дух захватывало, представляешь?

– Представляю, – улыбнулась Римма. – Ну, расскажи, кто она?

– Я действительно не знаю, кем ее считать. Она нам как родственница, хотя по крови чужая. Начну, пожалуй, с отца. В советское время он был заведующим книжным магазином «Мир науки». В нем продавались учебники, словари, справочники, энциклопедии и разнообразная техническая литература. Занятие по тем временам было довольно хлебным, потому что любые хорошие книги, а также учебники со словарями достать было трудно. Отец имел массу знакомых в разных кругах, ну и… он им книги, они ему тоже что-то, по возможности… В общем, жили мы хорошо. Ты видела, какая у мамы квартира. Может, обратила внимание на книжные шкафы?

Римма кивнула. Даже в той комнате, где лежала Евстолия Васильевна, книг за стеклами книжных шкафов было много.

– Так вот, хотя отец продавал техническую литературу, увлекался он древнерусской живописью. Не в том смысле, чтобы иконы собирать. Он собирал книги и альбомы по русской живописи и еще по западной средневековой. У нас много редких экземпляров, за которые и по сей день можно выручить хорошие деньги. Но мама наотрез отказалась их продавать, даже когда мы здорово нуждались после смерти отца.

– А Анечка-то? – нетерпеливо спросила его Римма.

– Уже и до Анечки недалеко. Слушай! Однажды в какой-то поездке отец выпросил у одного человека старинную книгу… «Часослов» называется… с потрясающими иллюстрациями – я тебе потом покажу – от них прямо не оторваться. Разумеется, он заплатил хорошую сумму, но в дополнение к деньгам этот товарищ попросил устроить на работу в тогдашнем Ленинграде… его племянницу из-под Ржева, из деревни со смешным названием Мышкино. Отец пообещал, и к нам приехала Анечка. Ей тогда было лет двадцать. Приспособиться к столичной жизни она долгое время никак не могла, а поскольку никакой специальности у нее не было, то как-то само собой получилось, что она осталась у нас вроде бы за кухарку. Нет, ты не думай, никто ее прислугой не считал. Она стала членом нашей семьи. А я вообще долгое время был уверен, что у меня две мамы. Одна строгая и серьезная – это известная тебе Евстолия Васильевна, а другая – веселая добрячка Анечка.

– И что же, она так у вас все время и прожила? Даже замуж не вышла?

– Она вроде бы выходила и даже уезжала в свое Мышкино, а потом почему-то опять вернулась, но все это происходило тогда, когда я был слишком мал, и потому ничего не помню. Собственно говоря, перипетиями личной жизни Анечки я никогда не интересовался. В детстве мне было достаточно того, что она любила меня, а я – ее. Когда повзрослел – спрашивать стало как-то неловко, а теперь уж история ее замужества вообще быльем поросла. Анечка всю жизнь с нами рядом. Эту квартиру ей купил отец. Она ее, видишь, и обставила по своему вкусу, и вещи личные тут держит… фотографии вот… письма, но живет большей частью у нас.

Егоров взглянул на часы и присвистнул:

– Ну ничего себе! Уже пятый час! А ну давай быстро!

Они кое-как покидали фотографии и письма в коробку, затолкали ее обратно на верхнюю полку шкафа и начали весело и бестолково собираться в ресторан.

* * *

Интерьер ресторана «Дельфин» был выдержан в сине-голубых тонах, которые дизайнеры, видимо, одни только и считали морскими. Даже стеклянная посуда отливала синим и голубым. С каждого предмета нагловато ухмылялся тот самый дельфин, который дал название ресторану. Все в этом заведении вызывало у Риммы раздражение, недоверие и почему-то казалось подозрительным. И дельфин был каким-то мультяшным, и сине-голубого цвета – явный перебор, и именинник – чересчур приторный мужчина. Он долго слюнявил Риммину руку и рассыпался в таких вычурных комплиментах, будто она выглядела отвратительно и он очень старается, чтобы другие этого не заметили.

Римма специально бросила оценивающий взгляд в зеркало, которое тоже отливало голубым. Нет же! Она сегодня необыкновенно хороша и сама удивлена, как гибко ее тело под черным облегающим платьем, как золотятся волосы! А лицо… Может быть, этого Аркадия испугало ее лицо? У нее оно сегодня особенное… Не лицо, а олицетворенная любовь…

Римма бросила взгляд на своего спутника. Как она могла раньше думать, что у него ординарная внешность? У Юры такой благородный вид, даже, пожалуй, аристократический. Как ловко сидит на нем замшевый пиджак! А рубашка в тон светло-карим глазам! И взгляд… Какой у него взгляд! Она с ума сходит, когда он на нее смотрит… Неужели он когда-то так же смотрел на свою жену и на… других женщин, которых старуха Евстолия ему приписывает? Да нет же! Не было у него никаких других! А жену, пожалуй, можно и простить, потому что у нее, Риммы, ведь тоже был муж и она, между прочим, его любила…

Римма тряхнула завитыми золотыми кудрями, отгоняя ненужные воспоминания, и попыталась вникнуть в пространный тост, который с большим пафосом произносил еще один Юрин друг. Вникнуть никак не удавалось, потому что именинник Аркадий слишком сладко щурился и сквозь свои полуприкрытые веки явно следил за ней. Римме было неуютно и как-то липко. Неужели он не понимает, что ей нет никакого дела до его взглядов? Они, конечно, как и брань, на вороте не виснут, но все-таки неприятны. Впрочем, у нее теперь есть защитник и от взглядов, и… от всего остального. Егоров, будто почувствовав, что она о нем думает, накрыл ее руку своей ладонью, и это не укрылось от Аркадия. Его веки сомкнулись, а потом вдруг так неожиданно распахнулись, что Римма вздрогнула, не успев отвести от него взгляд. Он непременно что-нибудь такое подумает… Странно, почему он без женщины на собственном дне рождения… Неужели не женат? Опасный тип…

Потом тосты произносили другие приглашенные. Говорил так же и Юра, отмечая выдающиеся деловые качества Аркадия, а Римме почему-то думалось о том, что этот деловой человек как-нибудь непременно подложит Егорову хорошую свинью.

Когда выспренние речи приглашенных закончились, а количество закусок поубавилось, именинник предложил гостям перед горячим расслабиться, потанцевать и первым подошел к Римме. Ей очень не хотелось уходить от Егорова и, в соответствии с современными танцевальными нормами, чуть ли не обниматься с Аркадием на виду у почтенной публики, но Юра сам подтолкнул ее к другу.

– Вы давно знакомы с Юркой? – спросил Аркадий, тесно прижимая ее к своему сильному, несколько полноватому торсу.

– Давно, – односложно ответила Римма, изо всех сил, но безуспешно пытаясь отстраниться. Она сказала правду и неправду одновременно. Они действительно много лет проработали с Егоровым бок о бок, но по-настоящему были близки месяц с небольшим.

Аркадий склонился к ее уху, бесцеремонно отвел в сторону волосы и томно прошептал:

– Почему же он так долго скрывал от своих лучших друзей такое сокровище?

– Спросите у него, – просипела Римма, только чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Непременно, – заверил ее именинник и запечатлел прямо в ухо очередной слюнявый поцелуй.