– Нет. Я его вообще плохо держу, а в эти дни…

– По уму надо бы тебя положить в больницу на обследование.

– Лучше сразу в морг, – мрачно ответила я. – На больницы у меня идиосинкразия.

Тетя Соня могла бы мне сказать, что в морг я при таком отношении к собственному здоровью уж точно попаду, причем довольно быстро. Но она промолчала, поскольку всегда была в высшей степени тактичным человеком. Только вздохнула и поднялась.

– Сейчас принесу лекарства, – сказала она и вышла.

Почти тут же в комнате появилась Маринка. Вид у нее был такой, как если бы я действительно уже попала в морг, а она пришла обряжать меня в последний путь.

– Ну и напугала же ты нас! – сказала она, садясь на место Софьи Михайловны. – Хорошо, что мы тебя сюда привезли. Что бы ты дома одна делала?

– Лежала бы, – вяло ответила я. – Не психуй, я последние несколько месяцев что-то хандрю. В обморок, правда, еще не грохалась. Жара, наверное…

– Будем надеяться, – хмыкнула Марина.

Тут вернулась ее мама с лекарствами и стаканом воды. Я покорно проглотила три разноцветные пилюльки и закрыла глаза. Дурнота, будь она неладна, не проходила. Мне даже курить не хотелось, что само по себе говорило о многом.

Тем не менее, таблетки свое действие все же оказали. Где-то через полчаса я рискнула спустить ноги с дивана и сесть. Голова побаливала, но не кружилась и вообще общее состояние пришло к моей обычной норме: ощущение легкого недомогания. Этим уже можно было пренебречь и пойти поискать свою сумку с сигаретами.

Вставая с дивана, обитого чем-то вроде бархата темно-синего цвета, я обнаружила, что на подушке осталось довольно много моих волос – длинных и рыжих. Не хватало только оплешиветь на нервной почве, а такие случаи бывают, я знаю. Впрочем, шевелюра бывает безупречной только в рекламных роликах. Валерий вон за пару месяцев потерял практически все волосы – свою роскошную, седую гриву, которой так гордился. Теперь вот я лысеть начинаю, воистину, муж и жена – одна сатана, даже если один уже на том свете.

Из гостиной я прошла через некий гибрид столовой и кухни – тоже немаленьких размеров и шикарно обставленную – и вышла наружу. Куда подевались хозяева, я понятия не имела, но сумку свою обнаружила в незапертой машине и побрела к диванчику-качелям, стоящему на мощеной площадке возле пруда. Первая же затяжка сладко ударила в голову и тут же я услышала низкий голос Володи:

– Ну, значит, совсем ожила, раз смолит. Что ж ты, подруга дорогая, народ пугаешь?

– Я нечаянно, Вовчик, народ пугаю, – виновато сказала я. – Наверное, бензин кончился.

– То есть? – поднял брови Володя.

– А это мой любимый анекдот. Приходит мужик с котенком в бар и говорит бармену: «Мне виски, а ему – бензина рюмку». Ну, желание клиента – закон, мужик выпивает свою рюмку, а бензин котенку в варежку вылил и опустил на пол. Котенок побегал, побегал кругами – брык. И лапки врозь. Мужик глянул и говорит: «Бензин, однако, кончился»,

– Хороший анекдоцец, – хохотнул Володя. – Может, тебе плеснуть моего бензинчика?

– Это какого?

– Да любого. У меня тут бар вполне приличный, выбирай – не хочу. Ты ведь еще дом не видела.

– Давай пока просто так посидим. Наклюкаться мы еще успеем.

– Кто бы говорил, – фыркнул Володя. – Сколько тебя знаю, ни разу пьяной не видел. Так, веселенькой.

– Так ведь пьют по двум причинам, – сообщила я, – для дури и для запаха. Дури у меня своей хватает, а для запаха есть французские духи.

– Значит, мне дури не хватает, – философски сказал Володя. – С запахом, вроде, никакой напряженки не наблюдается.

Это точно. Вокруг Володи всегда витало некое облако дорогого парфюма и недешевого трубочного табака. Он всегда был чисто выбрит, безупречно одет и благоухал дорогим мужским одеколоном, причем этот запах я помню с тех самых пор, как мы знакомы.

У Володи слова с делом никогда не расходятся, а одно из его жизненных правил гласит: «Светский человек не должен менять парфюм, чтобы казалось, будто это – его собственный запах». Володин одеколон назывался «Драккар нуар», и лишь тогда, когда к нам хлынули заморские товары, я увидела на витрине этот флакон – и обалдела. На такую сумму можно прожить месяц, ни в чем себе не отказывая…

– Избушку-то кто перестраивал? – спросила я без особого любопытства.

– Рабочие, – последовал лаконичный ответ.

– А план кто придумал?

– Архитектор.

– Понятно, что не сантехник, – сказала я с легким раздражением. —Откуда взял архитектора-то?

Володя как-то загадочно усмехнулся.

– Старые связи, очень старые. Считай, с институтских времен. Так что бешеных денег платить не пришлось.

Володя явно не хотел вдаваться в подробности, да и меня они, если честно, не сильно интересовали. Поэтому я сочла за благо тему разговора сменить.

– А где весь остальной народ-то? Марина, тетя Соня?

– Пошли тестя встречать. Лев Григорьевич у нас парнишка старой закалки, казенную машину на дачу гонять совестится. Демократично ездит электричкой, благо от станции ходу минут десять.

– А тебя, стало быть, оставили бдеть у моего одра?

– Умная девочка, сразу догадалась. А что с тобой вообще происходит?

– Откуда я знаю! – огрызнулась я. – Вскрытие покажет. Стресс, скорее всего, я ведь даже не представляю себе, как буду дальше жить. Ну, месяц проведу с сыном, скорее всего, у какой-нибудь воды. А потом он уедет в Англию, а я…

– А ты возьмешь себя в руки и будешь жить дальше. Молодая, красивая женщина, все самое интересное у тебя еще впереди. Поверь мне, я знаю, что такое терять близких людей. Когда погибли мои родители…

Володя замолчал и отвернулся. Я молча погладила его по руке. Действительно, какая это была для него трагедия и как мужественно он держался! Мне повезло: я не умела читать мысли даже на близком расстоянии. Иначе узнала бы для себя много нового и интересного.

В саду послышались голоса: судя по всему, пришли Софья Михайловна с Мариной и Львом Григорьевичем. Пора было идти и снова разговаривать, хотя больше всего мне хотелось сейчас просто сидеть и смотреть в розовеющее перед закатом небо. И молчать.

Нужно отдать Володе должное: собеседник он был блестящий, но обладал редким умением молчать, не тяготясь молчанием. В конце концов, мы были знакомы так давно – почти пятнадцать лет.

– Поговори при случае с Мариной, – сказал Володя, тоже поднимаясь с качелей. – Мне не нравится ее настроение.

– О чем поговорить? – не поняла я.

– О том, о чем она наверняка сама захочет с тобой побеседовать. Ты мой единственный друг, Светуля, больше мне надеяться не на кого.

Ну, что ж, на то они и друзья, чтобы познаваться не только в беде, но и просто в неприятностях.

Подтекст.

Какое же это было невероятное облегчение: осознать, что свободен. Свободен от необходимости считаться с привычками и намерениями совершенно, в общем-то посторонних и давно не интересных ему людей. От беспокойства, что кто-то может грубо вторгнуться в любовно созданный тобой мир и нанести непоправимый ущерб. Свободен от всего!

И правильно: он, такой умный, необыкновенный и талантливый должен быть в особенном положении. Свобода – это действительная осознанная необходимость, и уж кому-кому, а ему это известно на собственном опыте. Благословен будь тот шофер-лихач, который так во время снес автобусную остановку с пассажирами.

Как его жалели, когда он осиротел! Его собственную холодную отрешенность воспринимали как глубоко запрятанные душевные муки. Как скорбь о самых близких ему людях. А он сжимал челюсти, чтобы не выдать охватившее его чувство облегчения и восторга. Больше не придется слушать причитания матери о том, что пора бы и жениться, а то она внуков не успеет понянчить. Внуков ей захотелось, извольте радоваться! А ему, значит, работать не для того, чтобы обеспечивать себе относительно нормальную жизнь в этой сумасшедшей стране, а для того, чтобы кормить и одевать сопливых и крикливых детенышей? И заботится о какой-то женщине только потому, что она их мать? Никто даже мысли не может допустить, что ему не нужны ни жена, ни, тем более, дети. Ему и родители-то давно в тягость.

Слава Богу, больше не придется терпеливо слушать бесконечные рассказы отца о фронтовом братстве, о том, каким должен быть настоящий мужчина и прочую сентиментальную чепуху, которую нес выживший из ума старик. Что он завоевал в этой войне? Двухкомнатную квартиру в кошмарном доме на окраине города? Или право раз в год приобрести что-то недоступное другим людям: холодильник или телевизор? Добро бы импортные, а то – отечественные монстры, на которые без слез взглянуть невозможно, не то, что ими пользоваться.

И еще нытье о чести и совести, о том, что нужно уважать самого себя и не поступаться принципами. Один раз сказал отцу, как бы в шутку: «Воробей отметил: раньше совесть была – без штанов ходил, а теперь вот две пары имею». А орел подтвердил: «Вот именно». Господи, какую нотацию пришлось выслушать!

Мало ему было того, что приходилось скрывать свои настоящие деньги от родителей. Ежемесячно он давал им достаточно скромную сумму «на хозяйство». И скрежетал зубами от необходимости изо дня в день есть «макароны по-флотски» или – верх роскоши! – котлеты с жареной картошкой, а не парное мясо со свежими овощами. С омерзением курил вонючие сигареты отечественного производства, а не трубку с душистым табаком. Бесился, потому что всем напиткам на свете предпочитал виски с содовой, но не мог принести в дом дорогую бутылку. И так во всем.

Но теперь он уже ученый. И повторения ситуации несвободы и подконтрольности не допустит, какие бы способы для этого ни пришлось использовать. Людьми он манипулировать всегда умел, а глупыми моральными принципами, наоборот, никогда отягощен не был. И не будет.