Глава седьмая. Свадебные колокола

На Пасху в Санкт-Петербург прибыл мой обрученный жених и застал всех в добром здравии и взаимном благорастворении. Императрица, как и следовало ожидать, поправилась, в смысле, поздоровела. В весе же, наоборот, сильно убавила, что ее, в принципе, даже красило: исчезла отечность на лице, стало видно шею, взгляд прояснился. Как отечески внушал ей патриарх, сие произошло от богоугодного воздержания и невпадения в грех чревоугодия.

Так что разговение прошло без особых эксцессов: тётушка ела и пила весьма умеренно. Правда, во время трапез я с нее глаз не сводила в прямом и переносном смысле, так что, думаю, лишний кусок ей просто в горло не шел.

Я, кстати, тоже похудела, но не столько от поста, сколько от лавины обрушившихся на меня предсвадебных хлопот. Как и водится на Руси, к сроку ничего готово не было, платье было сметано «на живую нитку», а заказанная во Франции подвенечная вуаль где-то застряла в дороге. Пришлось мобилизовать «пресвятую троицу», как я окрестила своих статс-дам.

Удивительно, но они достаточно быстро нашли общий язык. Правда, основная заслуга в этом принадлежала княгине Долгорукой, хоть и была она моложе двух других. Просто годы, проведенные в глухом Березове, наложили на нее неизгладимый отпечаток смирения и терпения, а все хорошее она воспринимала как нечаянную радость. И меня, признаюсь, тянуло к этой тихой, немногословной женщине – невинной жертве династических страстей.

Настолько тянуло, что я стала крестной матерью родившегося у нее через две недели сына Дмитрия. В крестные отцы я определила Артемия Петровича Волынского, который все-таки сумел предоставить мне достаточно дельный план улучшения российской экономики. Но, поставив свое «добро», я передала сей документ на высочайшее рассмотрение тётушке, а та, как водится, запихнула бумаги себе под подушки и пока не собиралась ничего читать: свадьба на носу, не до чтения. Пришлось скрипнуть зубами и запастись терпением.

Подвенечное платье срочно дошивали придворные швеи под надзором Натальи Лопухиной. Было оно из серебряной парчи и сплошь расшито серебряными же лилиями – символом невинности. Я заикнулась было о белом платье, но меня элементарно не поняли: свадебное платье должно быть роскошным, цвет никакого значения не имел.

– А с вуалью что будем делать, княжна Марья? – поинтересовалась я у мадемуазель Кантемир, брат которой, будучи российским послом в Париже, и отвечал за доставку этого необходимого атрибута венчания. – Подвел нас князь Антиох, боюсь, разгневается государыня.

Княжна побледнела и промолчала: хотя государыня пока и была к ней милостива, Мария Кантемир прекрасно помнила годы своей ссылки и опалы после смерти императора Петра Первого. А через два дня, присев в глубоком реверансе, протянула мне сверток из старинной парчи:

– Прими, государыня-царевна, от недостойной служанки своей сию вещицу.

Я развернула парчу и онемела. В моих руках текла, струилась, переливалась жемчужно-серебристым светом тончайшая ткань роскошной вуали.

– Это подвенечный убор молдавских господарынь, – пояснила княжна. – Дед моего деда получил ее от какого-то восточного владыки со многими другими дарами. Моя мать была последней, кто надевал эту вуаль. Считается, что она приносит счастье в семейной жизни и детях.

– Я не могу это принять, княжна, – сказала я совершенно искренне. – Это ведь фамильная реликвия, в ней должны венчаться только те, кто становится избранницами Кантемиров.

Губы княжны тронула легкая горькая улыбка.

– Государство наше исчезло, господарей молдавских больше нет. Мой старший брат, думаю, никогда не женится, он слаб здоровьем, а младший давно женился, но даже не вспомнил об этой вуали. Прими, государыня-царевна, Бог даст, станешь не только императрицей российской, но и повелительницей Молдавии. Не век же там туркам хозяйничать.

Н-да, это была уже высокая политика. Подобные перспективы, пожалуй, могли поколебать мою щепетильность. Да и слишком уж хороша была вуаль, ничего подобного я даже в фильмах в своей прежней-будущей жизни не видела. Соткана из звездного сияния и лунного света – вот, пожалуй, самое точное определение этой великолепной ткани.

– Благодарю, княжна, и принимаю, – ответила я. – Ты и понесешь ее за мной во время венчания. Вместе с княгиней Натальей.

– А я?! – оскорблено воскликнула Лопухина, пожиравшая вуаль жадными глазами.

– А ты, моя милая, следом за ними пойдешь с цветами. Никак запамятовала, что веры-то лютеранской, а не православной. Еще не знаю, в собор-то тебя допустят ли…

По лицу Лопухиной было видно, что соображения о конфессии ей просто в голову не пришли. Она и кирху-то посещала раз в год по обещанию, а в православном храме бывала только во время крестин своих детей, то есть примерно в два раза чаще.

– Я приму православие! – осенило ее, наконец.

– Конечно, примешь, куда ты денешься? – согласилась я. – Из иноверцев я при своей персоне только лекарей да ученых, пожалуй, оставлю, а вот придворных дам-еретичек мне не надобно. Пойди к отцу Сергию, священнику в дворцовой церкви, он тебя наставит на пусть истинный, а через сорок дней, благословясь, и окрестит.

– Так ведь свадьба через неделю! – зарыдала Лопухина.

– Раньше надо было думать, – равнодушно пожала я плечами.

– Бог един для всех и ко всем милостив, – тихо заметила княгиня Долгорукая.

– Очень он тебя миловал! – тут же огрызнулась Лопухина.

– Коли я здесь, подле государыни-царевны, супруг мой из ссылки вызволен, а детки здоровы, значит, милостив.

– Натали, прекрати обижать княгиню, – вмешалась я. – Меня лучше послушай. В собор на мое венчание ты только гостьей попадешь, но я тебе предрекаю: примешь православие – до старости останешься молодой и прекрасной по милости Божией.

Тут я ничем не рисковала, поскольку прежнюю историю красавицы Лопухиной знала великолепно. В возрасте сорока пяти годочков она считалась одной из самых красивых дам при дворе императрицы Елизаветы Петровны. За красоту и кокетство и поплатилась: императрица приказала выпороть ее плетьми и отрезать язык за участие в якобы заговоре против ее особы. Жаль, что Наташка никогда не узнает, от какой страшной участи я ее избавила. Впрочем, узнала бы – не поверила бы.

И тут я даже привскочила: вспомнив о том, вымышленном заговоре, невольно вспомнила и про «подельницу» Лопухиной, Анну Бестужеву. Сейчас она еще Анна Ягужинская, вдова Павла Ивановича, недавно опочившего. Но годиков через пять теоретически должна выйти замуж за графа Михаила Петровича Бестужева-Рюмина, брата графа Алексея Петровича, весьма искусного дипломата. Бог с ней, с Анной Гавриловной, но как же я про Бестужевых-то запамятовала?

Хотя… Анна тоже мною забыта незаслуженно. Ведь Наталья Лопухина, ее закадычная подружка, хлопотала о том, чтобы ту принцессу Анну из холмогорского заключения выпустили за границу к родственникам супруга принца Антона Брауншвейгского. И Бестужеву в это дело втянула, которой тоже хотелось почему-то видеть на российском престоле Анну Леопольдовну, а не Елизавету Петровну.

Что ж, после свадьбы нужно будет Анну Гавриловну Ягужинскую к себе приблизить и с графом Михаилом Бестужевым ее лично сосватать. А графа Алексея Петровича употребить, так сказать, «по назначению», то есть сделать сразу министром иностранных дел – канцлером. Мне такой помощник в будущем очень пригодится: если он смог заставить заниматься государственными делами ленивую Елизавету, то со мной ему работать будет – чистое удовольствие.

Тут я обнаружила, что в комнате давно уже царит тишина: мои три грации не осмеливались побеспокоить царевну в ее размышлениях.

– И вот еще что, Наталья, – нарушила я затянувшееся молчание, – напиши подруге своей, Анне Ягужинской, что я к ней всегда благосклонна и желаю ее видеть в числе своих придворных дам. А то тётушка моя ее статс-дамой сделала, а Анна Гавриловна от монарших милостей в Москву сбежала.

– Она же только что овдовела, ваше высочество! Вот и отправилась к родне… горевать.

– Разберемся, – отмахнулась я. – Дамы, давайте заканчивать с моим подвенечным прики… то есть нарядом. Княжна Марья, благодарю еще раз за вуаль. А мне к тётушке нужно. Поговорить.

Разговор этот я откладывала практически до последнего, потому что не совсем ясно представляла себе, как отреагирует императрица на мои замыслы. А задумала я ни больше ни меньше, как переехать с моим супругом после свадьбы в Москву. Не нравился мне Санкт-Петербург, еще в прошлой-будущей жизни не нравился. Климат отвратительный, наводнения, почитай, каждый год. С Москвой никакого сравнения нет.

Как я и думала, венценосная тётушка тут же перешла на крик, едва я произнесла первые несколько фраз о своем переезде.

– Ишь, что удумала! – бушевала она. – Больную тётку бросить одну-одинешеньку государством управлять! Я-то к тебе, как к родной дочери, а ты…

– Тётушка, – самым жалобным голосом воззвала я, – успокойте ваше высокое достоинство. Супруг мой будущий вашими милостями стал губернатором московским, а куда муж – туда и жена, сами, небось, ведаете. Да и герцог с семейством с вами остаются, и патриарх тут же. Клянусь, если Господь благословит мой брак потомством, рожать буду подле вас, в столице. Я вас за матушку родную сама почитаю…

– Почитаешь, как же… Так и норовишь улизнуть от меня.

– Тогда прикажите отменить свадьбу, ваше императорское величество, – выложила я свой главный козырь. – Останусь при вас вековухой или в монахини постригусь тут же, в Санкт-Петербурге, дабы не лишать ваше величество своего общества.

– Совсем спятила? Как это я свадьбу отменю?! Да меня дяденька Салтыков поедом заест после этого: так родню обидеть.

– Анхен, – вступил, наконец, в беседу Бирон, который до этого сидел молча и грыз ногти. – Принцесса права: супруга должна неотлучно при супруге находиться. Да и Москва – не Сибирь, в неделю можно курьерам туда и обратно обернуться. Уверен, принцесса обязательно вернется к вам, дабы под вашим покровительством произвести на свет наследника престола российского.

– И ты так считаешь? – поразилась Анна Иоанновна.

Еще бы ему так не считать! Герцог откровенно побаивался моего слишком тесного сближения с тётушкой, во-первых, и продолжал лелеять надежду, что регентом при моем будущем сыне дорогая Анхен назначит все-таки его светлость, а не родную мать Великого князя. В прежнем варианте истории именно так и произошло, только регентство Бирона продолжалось месяц с небольшим и закончилось двадцатилетней ссылкой – сперва в Сибирь, потом в Ярославль.

Я же планировала отправить герцога с семейством в Митаву, руководить герцогством Курляндским, причем чисто номинально. Кроме того, у меня были весьма коварные планы на его ближайшего помощника – еврея Лейбу, который блистательно вел финансовые дела его светлости. Не забывая о собственном кармане, естественно. Нужды нет, что в России отродясь евреи финансами не ведали; в Европе уже лет пятьсот существовала подобная практика. И я намеревалась последовать примеру более продвинутых стран.

А еще я собиралась позаимствовать у Артемия Петровича Волынского его «конфидента» – талантливейшего архитектора Петра Еропкина, которого отличал сам Петр Первый. Именно он руководил составлением генерального плана застройки Санкт-Петербурга, разработал проекты планировки его центральных районов, закрепив три главных лучевых проспекта, и наметил пути дальнейшего развития города.

Вот пусть тут его планы и воплощает в жизнь кто-нибудь другой… или не воплощает. Я же хотела, чтобы Петр Михайлович разработал для меня принципиально новый план развития и застройки Первопрестольной, такой, чтобы Москва мигом затмила все остальные российские города, да и европейские тоже, если уж на то пошло. Состоится в новом варианте истории французское нашествие или нет – вопрос спорный, Москва вполне может и не гореть, зачем такие крайности? Париж, небось, никто не подпаливал с четырех углов, даже в голову не пришло.

Но сначала надо было все-таки выйти замуж и заручиться поддержкой не только императрицы, но и всей ее салтыковской родни. Да и московскую аристократию обласкать, которая явно чувствовала себя обиженной (и было от чего: лишили столичного статуса, поломали вековые традиции). Со времен великого Петра Москва стала негласным оппозиционным центром России, что мне совершенно не нравилось. Мало того, что новая столица крайне уязвима и убийственна – в прямом смысле этого слова – по климату, так еще нужно непрерывно следить, чтобы в старой столице не образовалось какого-нибудь заговора.

Я встряхнула головой, поскольку замечталась не к месту и не ко времени. Не положено молодой девице накануне свадьбы о серьезных вещах задумываться, да и вообще о чем-нибудь, кроме подвенечного платья и свадебных подарков. Не поймут. Суметь бы уломать тётушку на мой переезд – временный, временный! – в Москву, сейчас это – главное. А все остальное потихонечку можно будет довести до ума потом, во благовремении.

– Пусть принцесса поживет с супругом в Москве, – журчал тем временем Бирон. – Пусть тамошние дворяне привыкнут к тому, что твое око, государыня, всюду зрит. Высокородный граф Владимир русскими весьма любим, а в качестве супруга матери наследника престола российского…

Через полчаса императрица сдалась.

– Ну, будь по-вашему, – прослезилась она. – Поживи, Аннушка в Москве, там в Измайловском дворце такая благодать… Сады душистые, огороды богатые, да и сам дворец – не чета этим каменным палатам, в которых и летом-то стынешь. Вот бы стать снова молодой, да в Измайлове на качелях с сестрами покачаться…

– Качели и здесь можно приказать поставить, Анхен, – не понял герцог ностальгии своей возлюбленной.

– Да ну тебя, – отмахнулась тётушка. – Где это видано, чтобы императрица на качелях качалась? Нет уж, придется доживать в золотой клетке вдовицею горькой…

Анна Иоанновна завела свою любимую пластинку, от которой сама же потом часами в умилении и рыдала. Мне это было неинтересно, поэтому я приложилась к императорской длани, сделала реверанс герцогу и оставила их в обществе друг друга. Бирон найдет, чем императрицу утешить, не в первый раз, чай.

Мое бракосочетание состоялось через два дня в Казанской церкви на Невском проспекте в присутствии государыни и всего двора. Меня разбудили ни свет ни заря, причем сама императрица явилась лично проконтролировать мою прическу, макияж и туалет. С прической действительно пришлось повозиться, поскольку мои многолетние труды не пропали даром, и длинные густые волосы заплели аж в четыре косы. Правда, стянули из так туго, что я чуть было не зашипела от боли.