Глава 4
Рассказ Воина Вадима

Этой истории пятнадцать лет – столько же, сколько тебе, сынок. Дело было в середине октября, накануне в город прилетели разноцветные облака и повсеместно царило буйное веселье. Беззаботная музыка играла то тут, то там, люди отплясывали кадрили, а небо над ними сияло пестрой лоскутной красотой.

Только в нашем доме в тот день кипело волнение. Я не мог найти себе места – то мерил шагами комнату, то выходил во двор, чтобы глотнуть свежего осеннего воздуха, с нетерпением ожидая первого младенческого крика. Я был бы рад и дочери – это истинная правда! Но сердце подсказывало, что у Меи родится мальчик: сын, воин, продолжатель рода.

Видно, я так часто хлопал дверями, что повитуха Кларисса, высунув длинный нос из-за зыбкой зеленой занавески с ромашками, сипло проскрипела:

– Шастаете туда-сюда, папаша! А ведь дует. Шли бы вы на улицу, что ли. Гляньте, какой там праздник. А в доме вам делать нечего.

Грубоватое слово «папаша» согрело мое сердце, и я согласился пройтись. Празднество меня в тот день не интересовало, хотя я был рад, что ребенок выбрал лучшее время для появления в этом мире. Родись он, скажем, в апреле – и его облако, погостив пару дней, растворилось бы в прохладном весеннем воздухе. Но в холодную пору облако не исчезнет – полгода оно будет согревать собой розового младенца и улетит с облачными собратьями в свой срок.

Подняв воротник плаща, я бродил по улочкам, едва замечая волшебное небесное разноцветье. Повсюду обнимались юные парочки, играли шариками гномы-жонглеры. Какой-то неумелый музыкант неутомимо терзал увесистую железную дудку, похожую на водосточную трубу, и она издавала пронзительные скрипучие звуки. Фальшивая мелодия злила, тревожила меня и казалась предвестием несчастья. Чтобы успокоиться, я заглянул к приятелю Марку, тогда еще молодому неопытному учителю. Его жена Лиза тоже ждала ребенка – через месяц родилась Анна-Виктория, Вишня.

Марк – не по годам мудрый, спокойный и сильный, усадил меня за стол, заварил чаю с мятой. Он угощал яблочными пышками, да у меня кусок не лез в горло. Увидев, что я волнуюсь куда больше, чем перед решающей битвой, он посоветовал пригласить к Мее врача. «Нет, что ты! Мея доверяет только Клариссе!» – возразил я. «Другое мнение не будет лишним. Я непременно позову к Лизе доктора, когда придет время», – ответил Марк.

Я не послушал товарища. Как же я пожалел об этом!

Умиротворенный дружеской беседой, я поспешил домой. Мне думалось, что там, за зеленой колышущейся занавеской, счастливая Мея уже прижимает к груди крошечного, похожего на меня мальчика.

В подвале томились бочки с вином. Накануне я самолично напек пирогов – и мясных, и сладких. Во всех красках я представлял эту восхитительную картину – как выскакиваю на крыльцо, едва удерживая тяжелые блестящие противни с пирогами, и кричу во весь голос, на весь мир: «Угощаю! Всех угощаю! У меня сын!»

Но, едва ступив на порог, я услышал не звонкий голос младенца, а горькие стенания Меи и писклявые истеричные уговоры Клариссы. Не снимая тяжелых сапог, я ринулся в закуток – и в ужасе увидел, что встрепанная Кларисса стоит возле окна и держит что-то, похожее на завернутое в тряпки куклу.

– Покажи! – Я рванулся к Клариссе, но та крепче прижала белый сверток.

– Что ж вам смотреть? – ворчливо вскинулась она. – Смотреть-то чего, говорю? Я заберу это, отнесу Колдуну, чтобы предал земле по всем правилам. Малец получился мертвым, облако не спустилось – стало быть, не человек это, а, как бы сказать, кожура! Как яичная скорлупа, как кожица от яблока. А кожуру-то что жалеть, ась? Души-то в ней нету!

– Нет, это ты кожура, бездушная курица! – взревел я. – Дай мне ребенка!

– Что ж вы кричите, господин, что ж вы кричите! – взвизгнула Кларисса, неловко отодвигаясь – видно, вспомнила, что я воин, а не мешок с картошкой. – Вашему горю сочувствую, но я же в нем неповинна!

– Она правда не виновата, Вадим, – сквозь слезы проговорила Мея. – Сначала все было хорошо, даже тень облака мелькнула. Малыш вскрикнул, но сразу замолчал… навсегда.

Не слушая истеричные возгласы горе-повитухи (эта тетка могла бы быть подобрей!), я осторожно забрал младенца – она неохотно выпустила его из рук. Отвернувшись к окну, я поднял уголок белой тряпки и долго вглядывался в крошечное фарфоровое личико, ощущая, как впиваются в сердце осколки разбившейся вдребезги надежды. Кларисса исчезла из комнаты, да я этого и не заметил. Только острый, как стрела, вскрик Меи вывел меня из чугунного оцепенения:

– Вадим! Посмотри наверх!

Не помня себя, я поднял глаза и ничего не увидел – взор застилала мутная пелена. Но потом, вглядевшись, понял – на белом потолке мерцает золотая точка.

– Это отсвет облака… Это облако нашего сына! – прошептала Мея. – Оно здесь!

Моя жена, белая, как кусок сахара, истаявшая, измученная, поднялась с постели – и тут же рухнула на колени, в отчаянной мольбе протянув к потолку руки. Обращаясь то к облачному отблеску, то к высшим силам, она просила вдохнуть жизнь в единственного ребенка. Никогда я не слышал таких обжигающих слов!

Я не умел молиться. Прижимая сына к груди, я не отводил глаз от мерцающей точки и повторял, как заклинание: «Останься. Останься. Останься!» В чудеса я не верил, жуткие мысли, как щипцы, разрывали голову: «Ребенка нет. Не обманывай себя. Это не облако, это отблеск пламени – на улицах праздник, там бродят люди с факелами…» Но, глядя на ослепительно яркую точку на потолке, в последнем горьком уповании я выдыхал снова и снова: «Останься!»

Безмолвный, безжизненный сверток трепыхнулся в моих руках, точно рыбка.

Я плохо понимал, что происходит. Бережно придерживая младенца, я опустился на пол рядом с Меей и передал сына в ее тонкие нетерпеливые руки. Она горько заплакала – и я решил, что это конец. Но когда жена зашептала – несвязно, путано, безумно: «Розовые щечки, зеленые глазки…», я понял, что не беспощадное горе, а великая радость вошла в наш дом.

Облако, плавно спустившись, яркой звездочкой кружило вокруг младенца. Восхитительно золотое, но еще бесформенное, оно нырнуло к ребенку, запеленав его невесомым искристым покрывалом, точно волшебной пыльцой. Комнату огласил здоровый младенческий крик, и я, железный Воин Вадим, безжалостный к врагу, грозный, мощный, плечистый – тоже впервые за много лет заплакал.

Случилось непостижимое, небывалое – облако оживило сына! В теплых материнских руках ворошился прекрасный малыш. Я не мог налюбоваться Меей и мальчиком, но душу обливал ледяной ужас. А вдруг облако спустилось лишь на короткие минуты? Что, если, следуя правилам, оно покинет дитя навсегда? Ведь никогда, никогда не прилетало облако к умершему в родах ребенку!

Облако, встрепенувшись, оторвалось от младенца – и сердце мое, оборвавшись, полетело в пропасть. Меины глаза наполнились безумной решимостью. Мне показалось, что в диком порыве она сорвет со стены рыболовную снасть, чтобы удержать ею облачную частичку души нашего сына, и я осторожно взял ее за запястье. Но облако не исчезло – оно поднялось над нами и, покачиваясь и мерцая, воплотилось в роскошного Крылатого Льва. Комната окуталась богатым золотым сиянием. В тот момент мы осознали – Лев не исчезнет. Сын останется с нами навсегда.

Дома стало жарко – огонь в печи разгорелся так пылко, будто тоже волновался и радовался за нас. Перед моими глазами потекли мутные зеленые и фиолетовые узоры, сердце отяжелело, будто его, как мешок, набили речной галькой. Я понял, что, если в ту же минуту не вдохну холодного свежего воздуха, рухну на пол и, возможно, уже не встану. Дважды поцеловав Мею и младенца, я, качаясь, вышел на крыльцо – и оторопел.

Двор был полон огней. Добрая сотня людей с керосиновыми фонарями и факелами смотрела на меня и молчала.

Глава 5
Рассказ Воина Вадима
^{(продолжение)}

Небо уже гасло, спускались сумерки, и разноцветные облака, еще не покинувшие вышину, сливались с густой сочной синевой. На улице, час назад гудевшей от песен и плясок, было тихо, как в ледяной пустыне.

Плотно прикрыв дверь, чтобы пронырливые сквозняки не проникли к молодой матери и младенцу, я прислонился к косяку и жадно глотнул сырого осеннего ветра. Мне все стало ясно – эти люди пришли, чтобы произнести печальные слова сострадания. До них донеслась весть, что в доме Воина Вадима умер долгожданный первенец, а когда в городе случается такая черная беда, никто больше не празднует – даже завзятые пьяницы уползают в норы.

Я попытался улыбнуться и сообщить, что несчастье обошло мой дом стороной, – но слова лишь скрипнули песком на зубах. Никогда и ничего не выбивало меня из колеи – ни занесенные над головой мечи, ни исторгающие пламя дикие драконы, ни коварные смоляные шакалы. Истекая кровью после битвы с мерзкими болотищами, я, превозмогая боль, улыбался и старался подбодрить нехитрыми шутками угрюмых озабоченных лекарей. События этого дня впервые лишили меня равновесия. Мне было нехорошо, и я не мог вымолвить ни слова.

От толпы отделился давний друг Марк. Несмотря на молодость, он считался одним из самых уважаемых людей в городе.

Марк славен не только безграничными знаниями, блестящей памятью и способностью обучать. В юности он был отчаянным воином – мы рука об руку защищали город от нечисти, хотя он много моложе меня. После жестокой схватки с болотищами (они едва не изодрали его в клочья) сражаться Марк больше не мог. К тому времени город остался без главного Учителя – прежний, эм Дин, тихо умер от старости. Быстро, без раздоров горожане избрали новым Учителем молодого воина Марка – все знали, что он прочел много книг и с детства одержим науками.

Разве что Колдун недолюбливал Марка («мыслит вольно!»), но вынужден был согласиться с народом, тем более тогдашний городской глава эм Крат всей душой поддерживал моего друга. В ту пору эм Крат уже серьезно болел, редко выходил из дома и поручал Марку решать многие непростые вопросы. Вскоре мы поняли, что детям Светлого города несказанно повезло, ибо во всем мире не сыскать учителя мудрее, честнее и справедливее.

В тот вечер карие глаза Марка переполняло болезненное сочувствие. Он выступил вперед, придерживая бронзовую чашу с огнем, и произнес тихо, но отчетливо:

– Воин Вадим, печаль твоей семьи – наша печаль. Никакие слова сейчас не помогут. Мы пришли, чтобы напомнить: ты и Мея не одиноки. Сделаем для вас всё, что можем. Только скажи.

Я кашлянул – горло по-прежнему разрывала боль, будто туда проникла ядовитая бабочка с кинжальными крыльями, решительно качнул головой: «Нет!» Хрипя (каждое слово давалось с мукой), проговорил:

– Мой сын жив, люди.

По толпе прокатилась тихая волна недоумения. Со стороны, противоположной от Марка, важно выплыл Колдун в долгополом черном балахоне. Сдвинув набок кроваво-красный берет, он погрозил крючковатым пальцем и монотонно загнусавил:

– Где же твоя хваленая стойкость, Воин Вадим? Прими свою беду, примирись с ней. А затем опомнись: является ли беспросветным страданием смерть едва народившегося младенца? Его не было в этом мире вчера, нет и сегодня, а назавтра ты и вовсе забудешь о нем.

Чтобы подавить горячее желание расквасить его острый хрящеватый нос, я шагнул назад и, собравшись с силами, повторил:

– Мой сын жив.

– Предадим его земле до рассвета, – не слушая меня, продолжал Колдун. – Выбери двух факельщиков из парней помоложе. Они осветят дорогу к вечному приюту.

Я вздрогнул, будто в грудь впилась острая булавка от медали, – да вот только награды свои я никогда не носил. А вдруг, пока я препираюсь с Колдуном, дома и впрямь случилась беда? Молча толкнув дверь, я двинулся в комнату, нервно дернул зеленую занавеску. Любимая Мея нежно улыбнулась мне, у груди сопел и причмокивал розовощекий малыш. Облачный Лев, точно теплый рыжий котенок, нежился и потягивался на вышитой цветами подушке.

Поцеловав жену, я вновь вышел на крыльцо, но меня уже не трясло, не шатало. Сердце, укутанное, точно шелковой шалью, неизведанной ранее нежностью, согрелось и успокоилось. Оглядев народ, обычным голосом – не хриплым, не сорванным – я гулко провозгласил:

– Спасибо, люди! Я не забуду, что вы пришли разделить со мной горе. Но все обошлось, сын выжил, и к нему спустилось прекрасное облако. Это Крылатый Лев. И сына я назову в честь него – Лионом.

Горожане в растерянности переглядывались, подталкивали друг друга, нерешительно улыбались, одобрительно перешептывались. Но Колдун не отступал. В бешенстве заломив берет, он бесцеремонно схватил за руку, подтолкнул к крыльцу упирающуюся сердитую Клариссу и с яростью выкрикнул:

– Эта женщина возвестила о смерти младенца! Зачем ей лгать? Скажи, Кларисса, скажи! Жив или мертв сын Меи и Вадима? Жив или мертв? Говори! Говори же!

Бесцветные, тесно посаженные глаза Клариссы растерянно бегали. Заметно нервничая, она поглядывала то на меня, то на Колдуна, теребила завязки плаща, всхлипывала. Наконец, решившись, она взвизгнула: «Мертвый!» – и тут же растворилась в толпе.

– Безумие охватило тебя, Воин Вадим! – пригвоздил Колдун, не скрывая насмешки.

Его острый, как циркуль, подбородок горделиво вскинулся. Крошечные глазки – точь-в-точь черный перец горошком – обжигали гневом. По сей день я не знаю, почему Колдун призывал беду в мой дом. Поговаривали, что ему нравилась Мея (она была истинной красавицей), но она предпочла меня – немолодого, небогатого, неотесанного воина. Но я думаю, что это неправда, – вряд ли Колдун умеет любить хоть кого-то, кроме себя. Он всегда жил бездетно и одиноко.

– А знаете, господин Колдун, шли бы вы… – Я хотел прибавить «лесом», но сдержался и выговорил: – …домой, ночь на дворе. Да и я хочу к жене и сыну.

– Не темни, воин Вадим! Правила писаны, законы незыблемы! Младенец, не упокоенный в срок, навлечет на город горькие беды! Страшные беды! Народ погрязнет в несчастьях.