– Мы рады, что наши непритязательные слова вызвали столь веселый смех со стороны девы, чья красота затмевает блеск всех бриллиантов Белого Света, а бездонные глаза способны посрамить и иссушить черной завистью даже полуденные волны Сулейманского моря, – галантно растянул в улыбке губы Ахмет, и взвод льстецов, подобно прибою упомянутого водоема, нестройно загомонил, наперебой восхваляя несомненный поэтический дар их повелителя.

– Ахмет из рода Амн-аль-Хассов, как последний маг-хранитель, я тебя с полной ответственностью спрашиваю: когда ты будешь готов к отлету? – не стал церемониться и взял быка за рога раздраженный конфузом Агафон. – У тебя есть три часа на сборы.

– Три часа?!.. Три часа?! Но это невероятно, неслыханно, невообразимо, подобно цветочному горшку с крышкой, о суровый и воинственный чудесник!!! Помилосердуйте, какой может быть отлет через три часа, когда такие знатные путешественники – и великий и могучий чародей среди них – только что осчастливили своим присутствием нашу славную державу! Вы всенепременнейше должны отдохнуть с дороги под сенью фиговых пальм, под вкрадчивое журчание фонтанов, под сладкие звуки музыки и пения наших наилучших искусников и искусниц развлечений!

– Видели мы ваши пальмы, – отмахнулся презрительно Олаф, краснокожий, как абориген Диснейланда. – Точно фиговые: тени от них ни шиша. И мешкать нам некогда, Агафон прав. Время-то идет. Атланик-сити – не ближний свет. И чем скорее мы отсюда улетим – тем лучше. Хел горячий, а не страна…

– Атланик-сити?.. – растерянно захлопал густыми пушистыми ресницами Гийядин. – Атланик-сити, вы сказали?.. Но что нам, калифу благословенной Сулеймании, делать в этих варварских местах?!

– Тебе ничего делать не надо – всё будет сделано за тебя, – в жесте того, что в его понимании считалось успокоением и примирением, рыжий конунг вскинул огромные, как лопаты, ладони.

Иван исподтишка ткнул локтем в бронированный бок отряга, жестоко обгоревшего под безжалостным сулейманским солнцем, и поэтому не склонного к учтивому маневрированию и придворному политесу,^[7] и снова перехватил нить разговора:

– Я полагаю, господин визирь правой руки доложил вам о цели нашего путешествия?

– Д-да, – уклончиво ответил Ахмет, завозился на своем ковре и грузно присел, поджав под себя ноги. – Он это сделал.

– Тогда вы, без сомнения, понимаете, что дело наше и вправду чрезвычайно срочное, и не терпит отлагательств? – вежливо продолжил Иванушка.

– Дело?.. Ваше дело? Какое?.. Ах, вы об этом… деле!.. – Амн-аль-Хасс натянуто улыбнулся и закрутил пухлой кистью руки, словно отмахиваясь от назойливой мухи. – Премудрый Сулейман! Какие могут быть дела, когда вы едва успели ступить на землю нашего города! По закону гостеприимства Сулеймании в первый день прибытия гостей никакие разговоры о делах даже вестись не могут! Гость обязан отдохнуть, совершить омовение от дорожной пыли, вкусить с хозяином плодов его земли, испить молока белых верблюдиц, преклонить голову на мягких подушках лебяжьего пуха, отдавшись освежающему сну, и только на следующий день…

– Хороший обычай, – нетерпеливо кивнул Олаф. – Но мы не можем…

Эссельте, с ужасом увидев, как из-под ее пережаренного на солнце носика уходят и плоды земли, и отдых на самых настоящих постелях, и даже молоко белых верблюдиц, которое вряд ли могло быть хуже молока серых ослиц и черных буйволиц, которое предлагали им сплошь да рядом по пути сюда сулейманские трактирщики, срочно ухватила юного конунга за рукав и торопливо зашептала:

– Олаф, ты ничего не понимаешь в международном придворном этикете!

– Это точно! – раздулся от гордости отряг.

– А Сулеймания – дело тонкое! – округляя многозначительно глаза и поджимая губки, убежденно заговорила принцесса. – Калиф Ахмет Гийядин может обидеться на наше пренебрежение местными обычаями! А нам с ним еще Гаурдака загонять обратно! Зачем расстраивать будущего боевого товарища из-за такого пустяка, как день-другой пребывания у него в гостях?

– Боевого? – скривился в невольной усмешке отряг. – Да я ему ничего острее перца сроду бы не доверил!

– Кроме умения владеть оружием, у человека может быть много других достоинств! – гордо выпятила грудь гвентянка.

– Д-да, – конунг сдался с первого взгляда без боя.

– Но время… – начал было возражать Иван.

– Один день – это ведь такая мелочь, Айвен, миленький! У нас же есть время!.. У нас ведь есть время? – оставив попытку уговорить лукоморца, она снова требовательно воззрилась на Олафа и Агафона.

– Н-ну… есть… – признал отряг.

– Крайне немного, – сурово подчеркнул маг.

– То есть достаточно, чтобы на день-другой спрятаться под крышей за шторами, нырнуть в фонтан и забыть, что такое солнце? – неожиданно пришла на помощь гвентянке Серафима. – Неужели никто из вас не клялся себе, что по возвращении домой год не будет выходить из тени, а питаться станет исключительно мороженым?

– Не клялся, – не задумываясь, покачал головой северянин.

И тут же признался:

– В голову не приходило…

– Но идея хорошая… – не так уж нехотя, как хотел изобразить, проговорил волшебник, и осторожно прикоснулся кончиками пальцев к покрасневшим и пылающим щекам и носу.

– Один день под вашей гостеприимной крышей, о благородный калиф Сулеймании, стоит десятка под вашим открытым небом, – склонился в галантном поклоне и комплименте Кириан.

– Сказано настоящим поэтом, – учтиво склонил набок голову в тяжелой чалме Ахмет.

– Оценено настоящим поэтом, – куртуазно вернул похвалу бард.

– Значит, мы остаемся? – радостно сверкнули глаза принцессы.

Остальные члены антигаурдаковской коалиции переглянулись и кивнули.

– Уговорила. Остаемся.

Гостеприимство калифа оправдало, и даже с огромным запасом превзошло все самые нахальные ожидания перегретых и пересушенных путников: омовения, роскошные чистые одежды, пышный пир за полночь – с музыкой, пением, танцами и с взводом персональных опахальщиц.^[8]

А впечатлительную принцессу и бывалую царевну – одинаково, на этот раз – больше всего поразили ванны с разноцветной благоуханной водой – произведение старшего коллеги Агафона, молодого придворного мага, закончившего год назад с отличием ВыШиМыШи.^[9] Вне зависимости от того, какие телодвижения совершались купальщиком, в районе его головы вода и пена всегда были янтарные с изысканным ароматом ананаса и дыни, у груди – розовая – вишня, малина и земляника, а в ногах – желтовато-зеленая – яблоко и банан.

С наступлением глубокой темноты группа нейтрализации Гаурдака, больше уставшая от развлечений, назойливого внимания армии придворных и прислуги и бесплодных попыток завязать разговор про предстоящее путешествие, чем от пути по сулейманскому небу, была препровождена в покои в Малом Круглом гостевом дворце в самом центре старого сада, да там и оставлена.^[10]

Эссельте, как одинокая девица, получила отдельные апартаменты в первой трети разделенного на секторы дворца. Иван и Серафима – семейная пара – рядом. Оставшиеся апартаменты были отданы в безраздельное пользование холостякам.

Погасив прикроватные лампы, лукоморцы с блаженным удовольствием вытянулись на воздушной – без преувеличений – перине,^[11] натянули покрывало и, не успев обменяться и парой слов, незаметно погрузились в сон.

Глубокий, но недолгий.

– Кттамходит?.. – рука Сеньки только метнулась к мечу, а заволоченные дремой глаза уже шарили по комнате в поисках цели.

– Это я…

– Ты? – меч вернулся в ножны, а рука с кольцом-кошкой вместо этого потянулась к огниву и лампе.

– Угу… – жалко кивнула Эссельте. – Я…

– Что случилось? – приподнялся на локтях Иванушка.

– Ничего… – расстроенно и сконфуженно проговорила принцесса. – Извините, я вас разбудила, да?..

– Извиняем, разбудила, да, – вздохнула в ответ Серафима. – Так что, говоришь, там у тебя случилось?

– Да ничего не случилось! – словно защищаясь, вскинула голубые глаза на царевну Эссельте. – Просто… я заснуть не могу.

– Нам бы твои проблемы… – зевнула во весь рот Сенька и потерла ладонью порозовевшие ото сна щеки. – Может, тебе книжку дать какую-нибудь почитать? Вань, поройся в своем багаже…

– Да нет, вы меня неправильно поняли! – поспешно воскликнула гвентянка. – Спать я хочу, очень, но… мне страшно.

– Страшно? – снова подскочил Иван, готовый по одному слову жалобы бежать и сражаться.

– Да нет, даже не страшно… я неверно выразилась… – принцесса неуверенно пожала плечиками, обтянутыми голубым шелковым халатом. – Но как-то… не по себе. Мне постоянно кажется, будто по крыше надо мной кто-то ходит…

– По крыше? – тупо переспросила Сенька. – Но у нас ведь крыша куполом, я специально обратила внимание, когда сюда шли. Кто по ней может ходить? Летучие мыши? Совы?

– Не знаю… – на этот раз голос Эссельте прозвучал тихо и виновато. – Наверное, никто… это глупо, я понимаю… я сама эту крышу видела… Она круглая, как мячик… Но… Извините, я пойду…

– Ну уж нет, – решительно вздохнув, встала с постели Сенька. – Вань, ты как одну ночь без меня поспать? Не забоишься?

– А ты куда? – не понял спросонья лукоморец.

– А я к Эссельте перебираюсь – вдвоем бояться веселее! – подмигнула ему царевна, подхватила с полу меч и коллекцию метательных ножей, сунула ноги в курносые парчовые тапки и направилась к опешившей гвентянке. – Пошли, Селя. Если у тебя там такая же кровать, как у нас, то мы на ней все вшестером поместились бы, а уж вдвоем-то как-нибудь до утра перекантуемся.

– Спасибо, Сима! – озарилось счастливой улыбкой лицо принцессы. – Я тебе очень благодарна! А то спать хочется – даже голова не соображает, а одной… жутковато…

– Ничего, бывает вдали от дома, – утешающее похлопала ее по руке царевна. – Это нервное. Ну вот сама подумай: чего нам тут, посреди калифского дворца, при такой толпе охраны и маге с красным дипломом, бояться?

– Нечего? – нерешительно предположила Эссельте.

– Правильно! – довольная понятливостью принцессы, воскликнула Серафима. – Поэтому пойдем досыпать и ни о чем не думать. А ты, Вань, дверь за нами закрой и сундуком подопри. И меч рядом с рукой положи. А лучше на себя ремень нацепи. И народ предупреди.

– О чем?

– Не знаю. Чтобы просто начеку были.

– Это еще зачем? – вытаращил глаза царевич.

– На всякий случай, – резко отбросила смешки и шуточки и очень серьезно проговорила Сенька. – Потому что самые большие пакости случаются именно тогда, когда их не ждешь.

Большая пакость подкралась, как это водится, незаметно.

Сначала пол под постелями трех холостяков, упившихся на пиру коварно-сладким тарабарским вином подобно трем поросятам, еле слышно завибрировал.

Иванушка, после отбытия супруги добросовестно пошедший предупреждать друзей непонятно о чем, да так с ними и оставшийся, в полусне приподнял голову и чуть приоткрыл глаза.

Что это? Где-то невдалеке скачет конница? Идет тяжелогруженый караван? Ремонтные работы? Или приснилось?..

Он замер, затаив дыхание, положил руку на рукоять меча и чутко прислушался.

Всё было спокойно.

Шелестел за окнами листвой залитый луной сад, томно высвистывала шлягер этого лета романтично настроенная птичка, наперебой, но монотонно скворчали цикады…

Пол…

Пол был на месте, и вел свою тихую половую жизнь, исполнительно оставаясь на месте, выбранном для него однажды архитектором – внизу, под коврами, ровный, мраморный, надежный и неподвижный.

Почудилось?

Скорее всего…

Умеет всё-таки Сеня напугать, тень на плетень навести… Иди туда, не знаю куда, бойся того, не знаю чего… Хорошо еще, что хоть ребят не разбудил – а то объясняй им как дурак, что, да почему, да по какому случаю… Что мы – правителя Сулеймании первый день знаем? Чего его бояться?.. Странный он какой-то, конечно, но так кто из нас не странный? «Норма – это аномалия, поразившая большинство», сказал однажды Бруно Багинотский… если ничего не путаю… Кстати, хорошо, что калиф Ахмет нас не узнал. А то неловко бы было… как-то… перед ним… мне, по крайней мере… за прошлое лето. Ну да ладно… прошло и прошло…

Иван вздохнул сонно, перевернулся на другой бок, подсунув под голову пару ускользнувших было от исполнения обязанностей пухлых подушечек, в изобилии водившихся на устланном коврами полу, недовольно поправил ткнувшийся под ребра рукоятью меч и снова заснул – быстро и без сновидений.

И так и не услышал, как через несколько минут на него одновременно с новым подземным толчком упала часть потолка.

– …что это, что это, что это, что?!..

– Хель и преисподняя!!!..

– Землетрясение!!!..

– Агафон?.. Агафон, ты где?!..

– Масдай, где Масдай?!..

– Ай!!!..

– Здесь, под колонной!!!..

– Берегись!!!..

Очередной кусок потолка, повисший было на арматуре, под новый толчок с грохотом и треском обрушился вниз, дробя деревянные помосты и обдавая Олафа и Кириана, мечущихся под градом осыпающихся камней и лепнины в поисках друга и ковра.

– Масдай, я ид… Гайново седалище!!! – растянулся бард на полу, усыпанном фрагментами сулейманской архитектуры, разными по размеру, но одинаковыми по наносимым телесным повреждениям, и вдруг ощутил под щекой что-то мягкое и теплое.

– Агафон? – испуганно и быстро зашарил он руками по находке. – Живой?..

– Живой?..

– Не знаю! Сюда, скорее!!!..

Отряг поднатужился, яростно крякнув, выдернул из-под резной капители Масдая и с проклятьем повалился на спину: земля снова вздыбилась у него под ногами, словно загорбок раненого кита, и часть стены, отделявшей их апартаменты от сада, хрустнула, надломилась посредине, будто плитка шоколада, и с оглушительным грохотом обрушилась внутрь, поднимая плотные клубы пыли.

– Олаф, помоги!!!.. – откуда-то из непроглядной мглы пронзительный вопль менестреля взвился стрелой к ночному сулейманскому небу. – Помоги мне!!!..

– Х-хел горячий… – скрипя зубами от боли в спине, пересчитавшей все осколки и обломки, взревел конунг, вскочил и, прикрываясь рукой и Масдаем от камнепада с умирающего потолка, бросился на голос.

– Ты где? Ты где? Ты где?..

– Мне плечо зашибло… – неожиданно простонал Кириан прямо у него под ногами, и отряг едва не свалился, изгибаясь и балансируя, чтобы не наступить на товарища. – Тут…

Олаф бросил Масдая на усеянный битым камнем пол и стал раскидывать груды битого камня и штукатурки с неподвижного тела.

– Давай, малый, давай, кабуча, держись…

Лунный свет сквозь остатки изуродованной крыши упал на лицо раненого, и Олаф ахнул.

– Иван?!.. Откуда…

Рядом шевельнулся Кириан:

– Сиххё его знает, откуда он тут! Молчит!

– А где Серафима? Эссельте?

Ответа не было.

Очередная судорога земли бросила его на обсыпанного камнями Масдая, отшвырнула поэта кубарем в сторону, и низвергла рядом с ним с ужасающим грохотом стену, разделявшую покои.

– Олаф, здесь еще!.. – донесся справа, почти сливаясь с рокотом следующего подземного толчка, звенящий на грани истерики голос гвентянина, но грохот оставшегося без опоры потолка, беспорядочной лавиной камня устремившегося к земле, напрочь заглушил последние слова.

– Масдай, ищи его!!! – проревел северянин, и ковер, словно очнувшись от шока, взвился вверх и стрелой метнулся туда, где несколько мгновений назад оборвался отчаянный крик.

– Здесь!!! – остановился он так резко, что конунг свалился на бок и едва не перелетел через край вверх тормашками.

Ухватить и бросить на ковер поочередно скулящего от ужаса Кириана и обнаруженного им человека было для мощного воина делом пары секунд.

– Масдай, к Серафиме и Эссельте!!! – давясь и задыхаясь от вездесущей каменной пыли, пропитавшей, казалось, самый воздух, выкрикнул отряг…

Но было поздно. Новый толчок, пришедший, казалось, из самых недр земли, потряс смертельно раненый дворец, и остатки стен его и потолка, доселе мужественно сражавшихся против неистовой стихии, не выдержали.

Стремительно расширяющиеся молнии-трещины змеями пробежали по стенам, вгрызлись и раскололи располовиненный потолок и надтреснутый купол, и печальные останки прекрасного и гордого некогда дворца с потрясающим подлунные устои грохотом рухнули наземь в туче пыли и обломков.

– Серафима!!!.. Эссельте!!!.. Люди!!!.. – бессильно сжимая кулаки, Олаф взвыл раненым зверем на серебристое око луны, равнодушно взирающее на апокалипсис, и осекся.

В саду, у фонтана, метрах в двадцати от безмолвных и неподвижных теперь руин, безжалостно похоронивших под собой двух спящих девушек, в свете надменной холодной луны он увидел знакомую фигуру.

– Калиф?..

Масдай, не дожидаясь команды, рванул к нему.

– Калиф, Ахмет! – конунг, потрясенный и оглушенный внезапностью ночного ужаса, умоляюще выкрикнул и махнул за спину рукой. – Скорее, срочно! Поднимай людей! Там оста…

Добродушно-мечтательное лицо правителя Сулеймании исказила лукавая усмешка. Не говоря ни слова, он поднял руку, погрозил игриво ошарашенному отрягу пухлым, усаженным перстнями пальцем и шутливо дунул в его сторону.

Подобно безмолвному взрыву вырвался шквал из покойного ночного воздуха, напоенного головокружительным ароматом цветов, и стальным кулаком ударил Масдая в брюхо. Застигнутые врасплох конунг и менестрель повалились на шершавую спину Масдая, покатились к краю, хватаясь рефлекторно друг за друга и за раненых, и только головоломный маневр ковра спас всех четверых от скорой встречи с сулейманской землей.

Ахмет тихо засмеялся, и через секунду новый порыв штормового ветра подбросил еле успевшего выровняться Масдая и его пассажиров словно на батуте, и еще раз, и еще…

– Хелово отродье, варгов выкидыш!!!..

Олаф вцепился одной рукой в передний край ковра, другой – в плечо бесчувственного Ивана. В иванову ногу сведенными в судороге пальцами впился Кириан что было небогатых поэтических сил, зажимая отчаянно в кольце другой руки талию обмякшего и неподвижного Агафона. Ноги самого барда при этом панически дрыгались в воздухе в бесплодных поисках точки опоры.

Новый ураганный порыв отшвырнул Масдая, словно сухой листок, к испуганно притихшему саду, и только спружинившие верхушки персиковых деревьев спасли всех пятерых от крушения.

– Я так долго не выдержу!!!.. – отчаянно проорал бард и прикусил язык, с ужасом почувствовав, как медленно, словно признав вырвавшиеся слова за официальную капитуляцию, разжимаются пальцы, удерживающие иванову лодыжку, и как неспешно, миллиметр за миллиметром, сам он начинает сползать вниз.

Хищный ветер тем временем снова набух над головой калифа в переливающийся ночью черный бутон и накинулся на растерянно зависший над садом ковер.

– Ай-й-й-й-й-й!.. – вскрикнул менестрель, с ужасом ощущая, что из всей ивановой ноги в его пальцах осталась только штанина.

– Держись!.. – не столько сердито, сколько испуганно рявкнул отряг.

– Не могу!.. – истерично пискнул гвентянин.

Штанина треснула.

– Держись, слабак!!!..