У поэта Олега Чухонцева есть мысль, с которой я в корне не согласна. По его словам «хорошее стихотворение всегда можно с точностью датировать», определить в какое время и даже каким человеком оно было создано.
Вслед за Оскаром Уайльдом, который писал, что «не бывает книг моральных или аморальных, есть просто хорошие книги и плохие», скажу, что нет тем правильных и неправильных. Есть плохо и хорошо описанные.
Я никогда специально не продумываю «тему» и обстановку, не стремлюсь к тому, чтобы какие-то идеи в стихотворении соотносились с другими отвлеченными идеями или с моими предыдущими работами. Да, вероятно, есть какие-то общие темы. Но только не просите меня их называть. Когда я сажусь писать, то не задаюсь какими-то конкретными вопросами и не углубляюсь намеренно в какие-то конкретные темы. Я просто описываю то, что вижу.
Кто-то сочтет мои образы «трагическими и пугающими». Для других – это стихи «очень благополучного человека». Это мир соборов и шпилей, которые «некоторые люди найдут слишком высокими», цирковых арен, торговых площадей и оперных театров. Здесь правят бал декорации массивные, величественные, и в то же время совершенно реальные.
В какие годы живут мои персонажи? Belle Epoque? 25 августа 1572 года (утро после Варфоломеевской ночи)? Или в наши дни? Все едино. Время действия – вне времени. Время – вообще категория чисто человеческая и не существует как объективная реальность.
Не больше значения я придаю и месту действия. Центральный неф готического собора, внутреннее пространство человеческого тела, таверна в Лейпциге, испанский бульвар Рамбла – место действия – Алеф. Точка, в которой, «не смешиваясь, находятся все места земного шара, и видишь их там со всех сторон». Заложив подобную систему координат, практически невозможно пересказать содержание картины.
В стихотворении «Галатея» конструкция собора и архитектура человеческого тела почти неразделимы. Античная легенда о Пигмалионе разыгрывается в интерьерах «пламенеющей готики». Скульптор оживляет статую силой своей любви, облеченной в слово. Но на этот раз вместо ответного чувства «Галатея» охвачена жаждой мести.
«Отрадно спать – отрадней камнем быть. О, в этот век-преступный и постыдный – не жить, не чувствовать – удел завидный… Прошу: молчи – не смей меня будить», – она не желает пробуждаться, подобно Ночи из стихотворения Микеланджело Буонаротти. «Только сумасшедший пробудит статую внезапно от векового сна». Узнав о своей конечности, произведение искусства может возненавидеть своего создателя. Не тоже ли можно сказать о человеке?
Конечно, мой сборник построен как намеренное противостояние модным веяниям, попытка грести «против течения», идти «не в ногу». Он задуман как некий вызов царствующему сейчас антиэстетизму. Присутствие в произведениях устаревших слов и классической формы – намеренный уход «вправо», давно вышедший из моды.
Классическую форму упрекают в том, что она «связывает стих». Рифма ограничивает лексику, поскольку запас рифмующих слов не так велик. А стихотворный размер воздействует на интонацию, делая ее однообразной и разбивает стих на замкнутые строфические единицы.
Меня, напротив, классическая форма не ограничивает. Она скорее выполняет роль своеобразного корсета, который удерживает позвоночник и грудную клетку в «физиологическом положении». Который не терпит не малейшего «искривления» или «смещения» и позволяет выстроить произведение с математической точностью, так чтобы каждое слово оказалось на положенном месте. Слов должно быть как можно меньше, и каждое должно быть вкладом в сюжет.
В заключение приведу пример осуждения, которое сформулировал один литературный критик: «Странное впечатление оставили у меня ваши работы. Можно подумать, что второй половины ХХ века не существовало». Он упрекает меня в «излишней красивости», в технических ухищрениях и обилии трюков, в поиске «гармонии, которая немыслима после Второй мировой войны».
Естественно невероятно трудно подойти к поэзии вплотную. Она похожа на хищного зверя. Фильмы об Африке упрекают в обилии трюков. А как же иначе? Снимаешь львов, записываешь львиный рык, а получается, что ты прыгаешь с кровати под дребезжание лампы, и это заставляет документалистов становиться художниками, то есть создавать иллюзию того, что они видели и слышали, при помощи прыжков с кровати и звука лампы, которая дребезжит в умелых руках звукотехников. Не скрою, что я использовала трюки, чтобы сделать поэзию видимой и слышимой.
Мне смешно, когда меня обвиняют в технической изощренности и эстетизме. Если к ним не прибегать стихи лишатся своего главного преимущества – показать «вечность в обличии красоты». Спрашивается, почему бы мне не исполнить концерт Паганини на одной скрипке, когда в моем распоряжении целый оркестр. Почему бы не отказаться от средств, которыми располагает только поэзия, почему бы не заняться театром, но оставляя в стороне уловки и приемы, благодаря которым театру удается избежать участи стать пошлым подражанием жизни.
«Второй половины ХХ века для меня не существовало»… Существовала, разумеется, но не вызвала желания исследовать ее и запечатлеть. «Писать надо о том, что тебя волнует и что ты знаешь хорошо, или не знает никто».
У нашей эпохи есть тенденция принимать злободневность за серьезность и подозрительно относиться ко всему, что уводит в сферу «фантазийности». Ведь она уже взрослая и мечтать ей – стыдно.
Не думайте, будто я недооцениваю реализм и произведения искусства, затрагивающие острые вопросы современности. И я не в коем случае не ставлю себя в пример и не призываю следовать за мной. «По направлению к готике» – разработка близкой мне области, но если бы она стала жанром, к ней пропал бы интерес.
О проекте
О подписке