Цитаты из книги «Цинковые мальчики»

Что я там понял? Добро никогда не выигрывает. Зло в мире не уменьшается. Человек страшный. А природа красивая… И пыль. Все время полный рот песка. Не можешь говорить…

Кого волнует, что парни возвращаются — у них мозги набекрень или с культей десять-двенадцать сантиметров, на жопе прыгают в двадцать лет. Не мой сын, ну и ладно. Система у нас такая: тебя в армии ломают и на гражданке. Ты попал в систему, как только тебя захватили зубья, ты будешь распилен, какой бы ты хороший ни был, какие бы у тебя ни грелись в душе мечты. (Замолкает.) У меня мало нужных слов… Очень мало… Хочу донести свою мысль: главное — не попасть в систему. А как мимо нее проскочить? Родине служить надо, комсомольский билет в кармане — это свято. В уставе написано: солдат обязан стойко и мужественно переносить все тяготы военной службы. Стойко и мужественно! Мама не горюй, одним словом. (Замолчал. Потянулся к столу за новой сигаретой, но пачка уже была пустая.) Блин! Уже на день пачки не хватает…

Завидовал коллегам, побывавшим в Афганистане: у них накопился колоссальный опыт. Где в мирной жизни его приобретешь? Я —хирург… Позади было уже десять лет работы хирургом в городской больнице большого города, но пришел первый транспорт с ранеными, и я чуть с ума не сошел. Рук нет, ног нет, лежит обрубок, который дышит. В садистских фильмах такое не увидишь. Делал там операции, о которых в Союзе только мечтать можно. Молодые медсестры не выдерживали. То плачет так, что заикаться начинает, то хохочет. Одна стояла и все время улыбалась. Их отправляли домой. Человек умирает совсем не так, как в кино. Не по Станиславскому человек умирает. Попала пуля в голову — взмахнул руками и упал. А на самом деле: попала пуля в голову, мозги летят, а он за ними бежит, может полкилометра бежать и их ловить. Это за пределом. Он бежит, пока не наступит физиологическая смерть. Легче было бы застрелить, чем смотреть и слышать, как он всхлипывает или лежит и просит смерти как избавления. Если у него остались еще какие-то силы. Другой лежит, к нему подкрадывается страх… Сердце начинает тарахтеть. Кричит, зовет… Проверишь… Успокоишь… А мозг ждет момента, когда человек расслабится… Не успеешь отойти от кровати — мальчишки нет. А только что был…

В Афганистан опять пошел бы? — Да. — Почему? — Там друг — друг, а враг — враг. А тут — постоянный вопрос: за что погибли мои друзья? За этих сытых спекулянтов? Чиновников? Или молодых пофигистов, которым все до лампочки. Была бы банка пива с утра. Здесь все не так. Чувствую себя посторонним. Чужаком.

Война не делает человека лучше. Только хуже. Это однозначно. Я никогда не вернусь в тот день, когда ушел на войну. Не стану тем, кем был до войны. Как я могу стать лучше, если я видел… как за чеки покупают у медиков два стакана мочи желтушника. Выпил. Заболел. Комиссовали. Как отстреливают себе пальцы. Как уродуют себя затворами пулеметов. Как… Как… Как в одном самолете возвращаются домой цинковые гробы и чемоданы с дубленками, джинсами, женскими трусиками… Китайским чаем…

— Послушай, — начал он, не представившись, — читал твой пасквиль, если еще хоть строчку напечатаешь… — Кто вы? — Один из тех, о ком ты пишешь. Нас еще позовут, нам еще дадут в руки оружие, чтобы мы навели порядок. Придется вам ответить за все. Только печатайте побольше своих фамилий и не скрывайтесь за псевдонимами. Ненавижу пацифистов! Ты поднималась с полной выкладкой в горы, шла на бэтээре, когда пятьдесят градусов выше нуля? Ты слышишь по ночам резкую вонь колючек? Не слышишь… Нет… Значит, не трогай! Это наше! Зачем тебе? Ты — баба, детей рожай! — Почему не назовешь себя? — Не трогай! Лучшего друга, он мне братом был, в целлофановом мешке с рейда принес… Отдельно голова, отдельно руки, ноги… Сдернутая кожа, как с кабана… Разделанная туша… А он на скрипке играл, стихи сочинял. Вот он бы написал, а не ты… Мать его через два дня после похорон в психушку увезли. Она на кладбище спала, на его могиле. Зимой спала на снегу. Ты! Ты… Не трогай это! Мы были солдатами , нас туда послали. Мы выполняли приказ. Я дал военную присягу. Знамя на коленях целовал.

«Дедовщина» не зависит от человека, ее диктует чувство стада. Сначала тебя бьют, потом ты должен бить.

— Мне было тогда восемнадцать лет. А вам сколько? Когда у нас там шкура лопалась от жары — вы молчали? Когда нас привозили в «черных тюльпанах» — вы молчали? Слушали, как гремели на кладбищах салюты и играли военные оркестры… Когда мы там убивали — вы молчали? Теперь вдруг заговорили: бессмысленные жертвы… ошибка…

В школе — класс решал, в институте — курс решал, на заводе — коллектив решал. Всюду за меня решали. Мне внушили, что один человек ничего не может.

— В Афганистан опять пошел бы? — Да. — Почему? — Там друг — друг, а враг — враг. А тут — постоянный вопрос: за что погибли мои друзья? За этих сытых спекулянтов? Чиновников? Или молодых пофигистов, которым все до лампочки. Была бы банка пива с утра. Здесь все не так. Чувствую себя посторонним. Чужаком.