8

14 сентября 2017 года, закрытый коттеджный поселок «Венский лес»

Когда ты долгие годы каждый день встаешь в одно и то же время, внутри формируется собственный будильник. Открыв глаза и еще не взглянув на экран телефона, я поняла – половина восьмого.

Слышно, как на кухне шумит кофеварка, а в ванной льется вода. Антон еще дома. Хорошая жена встала бы, чтобы налить мужу напиток в черную с серебряной каймой термокружку и пожелать хорошего дня. Чтобы он ехал в своей холеной разукрашенной машине, открыв окно, запах кожаного салона смешивался бы с ароматом еще почти летнего утра, и он думал бы обо мне, попивая щедро сдобренный кокосовым молоком кофе.

Но я осталась лежать в постели, малодушно выжидая, пока, наконец-то, уйдет.

Хлопнула дверь в ванной, и шаги приблизились к двери спальни. Хороший муж заглянул бы поцеловать спящую жену перед уходом. А может, разбудил бы ее, не сумев отбросить мыслей о расслабленном теплом женском теле, которое укрыто только лишь мягким темным одеялом.

Но он просто прошел мимо, торопливо и громко взял вещи, щелкнул брелоком сигнализации, не особо стараясь не потревожить мой сон.

Прекрасная пара

Хотя никто таковой нас и не считал. Только мы сами. Только я сама?

Я уговариваю себя встать и не могу. Мы снова не поссорились, но и не разговариваем друг с другом.

На выходных он поехал с друзьями в сауну – пятничная традиция. В такие дни он часто возвращался под утро, с запахом алкоголя и падал спать, разбросав вещи дорожкой от входной двери. Обычно я спала крепко, не предъявляла претензий и не названивала, потому что знала – трубку он не возьмет. Ну баня ведь! Не будешь же прыгать в бассейн с телефоном.

В последний раз его домой привез Данил, старый друг, с которым они росли в одном дворе. Я проснулась от криков, еще когда они пытались подняться на крыльцо. Антон орал, ему отвечал спокойный голос. Во входную дверь они почти ввалились, в коридоре завязалась какая-то борьба, что-то упало на пол, кажется, статуэтка со столика – привезенная свекровью из поездки в Италию. Бум.

«Слава Богу», – подумала я. Хрупкий цветок странного мутно-оранжевого цвета я терпеть не могла. Выкинуть не поднималась рука, вопросов не избежать.

«Антоша привык к хорошим вещам в доме»

Сказано вслух, а сама думает: а не к этой твоей ширпотребной дряни из ИКЕА.

Антон орал что-то невнятное, голос его уговаривал, и, хочешь не хочешь, пришлось вставать, становиться участником концерта. Неловко. Особенно перед Данилом.

Я натянула сверху короткой пижамы халат и босиком вышла в коридор. Включила свет.

Антон, высокий, почти лежал на друге, который был на голову ниже, и цепко держался за него, продолжая что-то повторять.

– Привет, Ирин, – я заметила, что Данил трезвый или, по крайней мере, еще может твердо стоять на ногах.

– О, и от меня привет, – изображая удивление и едва открывая глаза, ухмылялся Антон.

Я терпеть не могла его пьяным. Не боялась, просто было брезгливо. Он никогда не становился агрессивным, разве что на словах. «Твой Елец как погремушка, – вздыхала Настя. – Шума много, а толку – пшик».

– Ирка. Жена! – хитро улыбнулся он другу. – Прикинь, жена. Нужна была жена – вот она, пожалуйста. Да, Ирин? Все простит и все поймет.

Данилу становилось неловко. Будто это он напился и несет чепуху. Закрыв за ним дверь и не успев обдумать привычный пристальный взгляд, я по звукам поняла, что муж в туалете – его тошнило. Складывая вещи в стиральную машину, я чувствовала не только запах мужского тела, духов и перегар. Мне почудилось что-то женское, терпкое – иланг-иланг?.. Но я, отругав себя за мнительность, решительно налила порошок в лоток и захлопнула круглую створку.

Раньше, проспавшись, он чувствовал вину и плыл в похмельных страхах. Был нежен, целовал, засыпал, обняв. Мы гуляли, смотрели фильмы, занимались любовью. Но со временем потребность во мне будто отпала.

В субботнее утро Антон был зол, плохо себя чувствовал, огрызался и не думал извиняться. В комнате, даже с распахнутыми окнами, плохо пахло алкоголем. Он проснулся и вышел на кухню, морщась от яркого света, и сердито посмотрел на меня. Я вытаскивала посуду из мойки.

– Блин, голова трещит. Нельзя потише?

– Потише надо было ночью вчера возвращаться, правда? – я подняла брови.

– О да, давай теперь мозг мне выносить еще начни, – лениво произнес муж, даже не злясь, будто я и мои слова не имели никакого смысла, просто назойливая муха влетела в комнату и мешает жить. Ну не станешь же ты с ней вести беседы про траекторию полета?

Он выпил воды и ушел в другую комнату. Через минуту оттуда донесся его голос и смех – видимо, вспоминать истории вечера было забавно.

Я чувствовала себя мебелью. Деталью интерьера, которая не раздражает лишь потому, что не имеет значения. В ванной зашумела вода, он вышел свежий, с мокрыми волосами, достал из шкафа чистую одежду и снова заглянул ко мне.

На сковороде тушилось мясо с овощами, в кастрюле варилась гречневая лапша. Мне захотелось побаловать себя вкусным обедом, и совсем не было желания портить выходной.

– Я уехал!

– Ты куда? – я плохо скрывала разочарование.

– Да по делам. Дане надо помочь машину отогнать, потом к родителям обещал.

Раньше мы приезжали к ним вместе, как положено паре, и вечер превращался в неловкость. Вырывавшиеся подначивания свекрови только накаляли обстановку. Потом я стала находить причины остаться дома, а Антон перестал настаивать.

Он уехал и вернулся только за полночь. Я ждала его, лежа в постели, пытаясь уснуть. Хлопнула дверь. Я встала выпить воды и снова уловила легкий запах иланг-иланга, когда он прошел мимо.

Или мне показалось? Я открыла Телеграм и написала Соне:

Мне кажется, муж мне изменяет…

9

Закончив работу в понедельник, я поехала к Насте. В нашей новой взрослой жизни мы виделись совсем редко. В ней мне казалось, что я все время не к месту: двое детей-погодок, ее курсирование от плиты к ванной, скомканные разговоры, в которых не обсудишь всего, что наболело. Но сегодня я не могла – написала ей утром:

«Привет! Как дела? Как дети?»

И, не дожидаясь ответа, выпалила следом:

«Можем увидеться?»

Она ответила кратко:

«Приезжай»

Ни «привет», ни «пока» – и так всегда.

После вторых подряд родов подруга раздалась в ширину, но не сильно парилась насчет своего внешнего вида, все так же громко смеялась и сильно любила жизнь. Причиной их брака с Димоном стал первый сын, но, к удивлению всех, они совпали в довольно гармоничную пару. Штопор, бросивший универ еще на третьем курсе, увлекся программированием, работал из дома и обожал детей. Его мать, собственноручно принявшая обоих внуков, души в них не чаяла.

– Ир, да рожать вам надо, фигней страдаете, – с бывалым видом говорила Настя, наливая мне домашний суп с лапшой (мальчики любят) и откидывая пальцами отросшую челку с глаз. В спальне заплакал, проснувшись, младший сын. Она ушла в комнату и вернулась с заспанным краснощеким малышом на руках. На щеке у него остался трогательный след от подушки.

Взяв его на руки, пока подруга мешала белую смесь, похожую на муку, в бутылочке с водой, я чувствовала волнение. Что-то дрогнуло внутри, когда он прислонил голову к ее щеке, а потом истошно заплакал.

Мне очень хотелось детей.

Иногда я корила себя за эти мысли, думая, что пытаюсь заполнить пустоту внутри себя. И пустоту между собой и мужем. Кто бы мог подумать, мне очень не хватало матери. Это было странно, мы никогда не были близки, из всех эмоций самой сильной из моего детства был страх. Страх сделать что-то не так: плохо вымыть полы, получить низкую оценку, задать глупый вопрос, проявить свои чувства, ну а после трагедии с Алисой еще и чувство вины… С тех пор, как матери не стало, все эти чувства немного притупились, но на передний план вышло одиночество.

Мы с Настей любили друг друга, но между нами пролегла пропасть – из кастрюль, пеленок и коробок памперсов, теснившихся по углам. Соня, с которой мы познакомились в этом году, порой казалась мне более близкой, потому что она будто понимала меня с полуслова. Мы были с ней на одной волне.

А еще я боялась. Того, какой стану матерью. Я боялась, что что-нибудь снова произойдет.

Перед глазами снова встала картина: дверь в общий коридор, я возвращаюсь со школы. Толпа людей, странный въедливый запах, истошный плач откуда-то из глубин квартиры. И лицо Алисиной матери – обессиленное, злое. Я испуганно забегаю в коридор и часто дышу, прислоняясь к двери. Это я виновата, я виновата во всем, я убежала, я оставила ее одну там, и теперь все…

Передо мной снова встало лицо Алисы – белое, тоненькое, будто из фарфора, и кукольное каре, удивительно ровное, всегда волосок к волоску. Люди в форме, и резкий голос моей матери в коридоре:

«Уходите, она еще ребенок, она ни в чем не виновата»

Дни до случившегося были, пожалуй, самыми счастливыми в моей жизни – ведь тогда у нас появился Лев Борисович. Он был врачом, но работал почему-то не в детской поликлинике и не во взрослой, в какой-то другой. Он очень сильно любил маму и был ласков со мной. Помню, приносил мне конфеты в упакованных целлофаном коробках, много разговаривал, задавал вопросы, был всегда спокоен и говорил низким, тихим голосом. Иногда я ходила с ним в его кабинет, рисовала на белой бумаге, разгадывала загадки и собирала деревянные пазлы из разноцветных фигурок в большой квадратной рамке.

Мама тогда меньше стала работать, расправляла подаренные цветы в стеклянной вазе с выпуклым рисунком, пекла пироги. Много улыбалась. Пела. Надо же, пела. Ее строгое, худое лицо с морщинами будто разгладилось, а осанка перестала быть натянутой, как стрела. Она почти не сердилась на меня. Она почти не кричала.

Это было невероятно.

Но после мать обрубила с ним связь.

Я отчетливо помню день, когда она велела ему больше не приходить. Это даже не воспоминание, а старый фильм в моей голове, где можно предсказать каждое слово, каждое движение героя.

Декорации такие: острый запах спирта и хлорки в носу. Стук коляски с инструментами вдалеке. Я на скамейке, у салатовой стены с облупившейся краской. Сижу уже долго, так, что страшно пошевелиться, – железная перекладина впилась в тонкую кожу под задравшимся летним платьем. Смирно, как велели. В коридоре пусто. Из не до конца притворенной двери до меня доносятся тревожные, звенящие фразы.

– Да что с тобой такое! Что ты такое несешь?

Стук предмета, резко брошенного на стол. Голос Льва Борисовича мягок, но строг. Даже по интонации ясно, что он твердо убежден в собственных словах.

В женском слышны просительные нотки – невероятно и даже жутко для мамы, сделанной из стали. На моих голых коленках появляются пупырышки – гусиная кожа. Я вспоминаю вчерашний день, и меня начинает трясти. Мужчина в форме задает мне вопросы, а мать комкает кухонное полотенце на коленях рядом. Мне очень страшно.

Через минуту жалостливый голос срывается в истерику. Мать вылетает из кабинета, стремительно хватает меня за руку и быстро, раздраженно бежит к выходу. От резкого старта у меня кружится голова. Зудит кожа в местах, что касались скамьи, но останавливаться нельзя. Я хочу спросить, что случилось, но не решаюсь и просто бегу рядом – один широкий взрослый шаг, три детских.

Вика! Вика! Погоди!