– Зато ты очень наблюдательная, – мягко замечает Ниема.

– Что толку, если Аби все равно видит каждый наш шаг, – безутешно отвечает Эмори. – Я хочу приносить деревне пользу, но не знаю как.

– Знаешь, я тут подумала, может, ты захочешь поработать со мной в школе? – неуверенно предлагает Ниема. – Скоро мне понадобится замена, и, по-моему, ты с этим отлично справишься.

Предложение Ниемы застигает Эмори врасплох, и она хмурится. Сколько она себя помнит, в деревне не было других учителей, кроме Ниемы. И никто больше не помнит других учителей.

– Ты отказываешься от школы? – удивленно спрашивает Эмори. – Почему?

– Возраст, – говорит Ниема, поднимаясь по дребезжащим ступенькам общежития. – Преподавание молодит душу, но мучает мою бедную спину. Я прожила долгую жизнь, Эмори, но все мои самые счастливые воспоминания связаны с классной комнатой. Видеть восторг на лице ребенка, когда тот схватывает суть сложной идеи, – это ли не радость. – Она приостанавливается на подъеме и оглядывается через плечо. – Я уверена, у тебя прекрасно получится.

Эмори превосходно распознает ложь, вот и теперь измененный тембр голоса Ниемы выдает ее с головой.

Молодая женщина подозрительно прищуривается:

– И какие именно мои качества заставляют тебя так думать?

Ниема тут же выпаливает ответ, так уверенно, как будто долго его репетировала:

– Ты умна, любознательна и умеешь найти подход к людям.

– Да, я их раздражаю, – поддакивает Эмори. – Ты говорила с моим отцом?

Ниема умолкает, а когда находится с ответом, в ее тоне слышится неуверенность.

– Кажется, он упоминал, что у тебя снова перерыв в занятиях, – отвечает она. – Но я бы не стала тебе предлагать, если бы…

– Скажи папе, что я пишу пьесу!

Ниема бросает на нее косой взгляд:

– Ты уже целый год ее пишешь.

– Не хочу торопить события.

– А можно бы иногда, – бормочет Ниема, откидывая потрепанную простыню, которая заменяет в ее комнате дверь.

Эта простыня всегда была ее причудой. Никого из жителей деревни не смущают зияющие проемы дверей; да и какую ценность может иметь уединение для тех, в чьих головах с рождения звучит голос, читающий все их мысли.

Много лет подряд жители деревни пытаются отремонтировать общежитие, но здание так старо, что сделать в нем уже почти ничего нельзя. Бетонные стены всюду в трещинах, а где и в дырах; серая плитка на полу давно расколота, стропила прогнили. Пахнет плесенью.

Распад вызывает тоску, и жители борются с ней красками и жизнью. Ниема расстелила у себя большой ковер, а на подоконнике ее комнаты всегда стоит ваза со свежими цветами. На стенах висят работы всех, кто когда-либо занимался живописью в деревне. Хороших среди них мало, что заставляет Эмори задуматься, зачем Ниема хранит их. Во многих случаях голый бетон был бы предпочтительнее.

Ставни в комнате закрыты, чтобы внутрь не залетали насекомые, поэтому Ниема зажигает на шатком письменном столе свечку. Ее мерцающий огонек освещает неоконченное письмо, которое Ниема поспешно убирает в ящик.

– И сколько ты уже написала? – спрашивает она, когда, прикрыв пламя свечи от колебаний воздуха, подходит с ней к полке с книгами рядом с железной кроватью.

– Четыре страницы, – признается Эмори.

– И как, хорошо получилось?

– Нет, – говорит Эмори с тревогой. – Оказывается, я пишу пьесы не лучше, чем шью обувь, работаю по дереву или клею воздушных змеев. Похоже, у меня хорошо получается только замечать то, что отказываются видеть другие, и задавать людям вопросы, которые они предпочли бы оставить без ответа.

– О, не волнуйся, – отвечает Ниема, ведя пальцем по плотно сдвинутым корешкам книг в поисках нужной. – Одни люди рождаются, уже зная, что они будут делать в жизни, а другим требуется время, чтобы найти свое предназначение. Мне сто семьдесят три, я начала преподавать, когда мне перевалило за восемьдесят, а после уже никогда не хотела заниматься ничем другим. То же может случиться и с тобой, если ты попробуешь.

Эмори обожает Ниему, но терпеть не может, когда та говорит о своем возрасте. Никто в деревне не проживет и половину тех лет, что прожила Ниема, и ее частые небрежные упоминания о своем долголетии кажутся Эмори обидными, а то и жестокими, как сегодня, когда ее дед так близок к смерти.

– Ага, вот она, – восклицает Ниема, извлекая из середки книжного строя старую книжку в потрепанной мягкой обложке. – Называется «Сэмюэль Пипс и визжащий шпиль». Ее нашел Гефест в заброшенном вагоне поезда несколько недель назад.

Ниема вкладывает книгу в руки Эмори и видит смятение на ее лице.

– Я знаю, ты предпочитаешь Холмса, – говорит она, постукивая по аляповатой обложке. – Но дай Сэмюэлю шанс. Тебе понравится. Здесь целых три убийства!

Она понижает голос – знает, что мне не нравится, когда жители деревни говорят об убийстве или просто используют это слово.

Последнее убийство на Земле случилось девяносто с лишним лет назад, незадолго до конца света. В Найроби, на лестничной клетке, двое друзей поспорили из-за того, кто из них получит повышение по службе. В порыве ярости один толкнул другого, тот упал с лестницы и сломал себе шею. Убийца едва успел задуматься, сойдет ли ему это с рук, когда из-под земли вдруг повалил туман. Одна секунда, и он умер, а вместе с ним умерли все те, кого он знал, и огромное количество тех, о ком он не имел и понятия. С тех пор убийств больше не было. Об этом позаботилась я.

Больше никому в деревне не разрешается читать эти книги, но для Эмори сделано исключение: их головоломки – единственное, что может надолго удовлетворить ее ненасытное любопытство.

– Только никому ее не показывай, – предупреждает Ниема, когда они выходят из комнаты на балкон. – А то испугаются.

Эмори крепко прижимает запрещенную книгу к животу.

– Спасибо, Ниема.

– Отплати мне, придя завтра в школу. – Видя, что возражение готово сорваться с губ Эмори, она поспешно добавляет: – Не потому, что этого хочет твой отец. Ты сделаешь одолжение лично мне. Если тебе не понравится, вернешься к своей пьесе.

Взгляд Ниемы скользит куда-то поверх плеча Эмори, и молодая женщина оглядывается. В ворота деревни входит сын Ниемы, Гефест. Его бритая голова низко опущена, а широкие плечи ссутулены так, словно на них давит небо.

Гефест приходит в деревню, только когда нужно что-то починить или построить. В остальное время он живет один в дикой местности, и это так пугает Эмори, что даже упоминание о нем вызывает у нее беспокойство.

– Что он здесь делает? – спрашивает она вслух.

– Ищет меня, – рассеянно отвечает Ниема.

Взгляд Эмори возвращается к лицу старейшины. Она считала, что знает все настроения своей учительницы, но теперь видит в ее чертах нечто такое, чего никогда раньше не видела. Кажется, это неуверенность, а может быть, и страх.

– С тобой все в порядке? – спрашивает ее Эмори.

Ниема смотрит на нее, но думает, видимо, о сыне.

– Завтра вечером я собираюсь провести один эксперимент, который не получался у меня уже много раз, – говорит она, подбирая слова так медленно, словно ощупью бредет в темноте. – Если и теперь ничего не выйдет… – Она замолкает, нервно прижимая руки к животу.

– Если ничего не выйдет… – подталкивает ее Эмори.

– Тогда мне придется совершить непростительное, – говорит она, наблюдая, как Гефест исчезает за кухней. – А я не знаю, хватит ли мне на это сил.

4

Адиль в бинокль следит за Эмори и Ниемой, которые разговаривают на балконе общежития, и его сердце бешено колотится.

Он сидит на середине восточного склона вулкана, куда забрался по лавовым трубкам, которых на этом участке полно. Вокруг него толстая корка пепла и черные скалы с острыми как бритва краями. Как будто это мысли Адиля вырвались из него и опалили землю.

До деревни отсюда тридцать миль, но он выбрал этот наблюдательный пункт, потому что отсюда хорошо просматривается все, что за стеной.

Он видит, как Эмори утешает Ниему, нежно обнимая ее. Рука молодой женщины лежит на руке старейшины. Каждая секунда наблюдения обжигает, растекаясь ядом по его венам.

Я не советую ему быть добрее. Зачем? Последние пять лет он все равно не думает ни о чем, кроме мести. Мне приходится напоминать ему, что надо поесть, и он делает это нетерпеливо: грызет сырые корнеплоды, едва выдернув их из земли, или жует фрукты, которые не глядя срывает с деревьев.

Ему пятьдесят восемь, но выглядит он на десять лет старше. Плоть туго обтягивает его хрящи и кости, лицо исхудало, черные волосы поседели, карие глаза стали тусклыми. Кожу покрывают пятна – явные признаки какой-то внутренней хвори, иногда на него нападают приступы кашля, от которых сотрясается его грудная клетка. Будь на его месте кто-то другой, я бы приказала ему немедленно вернуться в деревню, где о нем позаботились бы или хотя бы скрасили ему последние дни.

Увы, это невозможно. Адиль – единственный преступник на острове, и за свое преступление он наказан изгнанием.

– Она думает, что Ниема ей друг, – ворчит он себе под нос – разговоры с самим собой вошли у него в привычку с тех пор, как он стал изгоем. – Знала бы она, что эта подруга у нее отняла.

Когда Эмори торопливо уходит, прижимая к себе книгу, Ниема бросает взгляд на вулкан. Она не видит Адиля на таком расстоянии, но знает, что он там. Я каждый час сообщаю ей, где он. Адиль – один из немногих по-настоящему опасных людей на острове, поэтому Ниема предпочитает знать, где он находится в каждую конкретную минуту.

Судорожно втягивая носом воздух, Адиль смотрит на свой нож, представляя, как вонзает его в живот Ниемы. Он хочет однажды увидеть, как закатятся ее глаза, когда из них будет уходить жизнь. Он мечтает об этом, страстно, как ни о чем не мечтал с самого рождения.

– И что хорошего принесет тебе месть? – спрашиваю я. – Что будет потом, ты не думал? Какой станет твоя жизнь, когда ты убьешь человека, а? Что ты будешь чувствовать?

– Я буду чувствовать, что полдела уже сделано, – отвечает он. – Ниема – худшая из них, но я не остановлюсь, пока в печи не окажутся Гефест и Тея. Пока они живы, мы не будем свободны.

– Твое поведение нелепо, – говорю я. – Что бы ты ни задумал, я их предупрежу. Ты никогда не сможешь подкрасться к ним незамеченным.

«Ты не сможешь следить за мной вечно», – думает он.

Но он ошибается. Я уже была в его мыслях, когда он родился, и буду там, когда он будет умирать. Я смотрела за его предками и буду смотреть за его потомками. Людей осталось совсем мало, их нужно беречь, и почти все они в деревне. Вот почему ее нужно сохранить любой ценой.

5

Наступают сумерки, в темно-синем небе прорезается узкий серпик луны.

Деревня мерцает огоньками свечей, звенит смехом и музыкой. Музыканты играют, большинство жителей танцуют перед сценой, среди них и Ниема. Завершаются поминки по Матису. Скорбь здесь неуместна. Больше не уместна.

Мерцающие свечи на длинных столах и траурные фонарики над ними освещают остатки вечерней трапезы. Фонарики сделаны из цветной рисовой бумаги и развешаны на веревках, натянутых между крыльями общежития, по одному от каждого жителя деревни; в каждый фонарик вложена записочка с воспоминанием о чем-нибудь добром, что сделал дарителю Матис.

Так здесь почитают умерших. Вспоминают, что те давали миру и что теперь придется делать другим, чтобы восполнить пробел. Здесь никто не молится, никто не размышляет о жизни после смерти. Хорошо прожитая жизнь – сама по себе награда.

Матис сидит в центре длинного стола, в окружении старых друзей. Они смеются, вспоминая былое, зная, что их дни тоже подходят к концу. Люди на острове всегда умирают в свой шестидесятый день рождения, даже здоровые. Сначала веселятся на своих поминках в компании друзей и близких, а потом ложатся спать как обычно. Ночью их сердце перестает биться. Всю жизнь они беззаветно служат другим, так что легкая смерть в своей постели – это меньшее, что я могу им дать.

Через железные ворота в высокой стене вокруг деревни Эмори выходит на пирс, оставляя позади звуки празднования.

По ее щекам текут слезы, и она не хочет, чтобы кто-нибудь видел ее эгоизм. В отличие от многих в его поколении, ее дед дожил до шестидесяти лет. Каждый день своей жизни он служил деревне и теперь уходит без сожаления.

Он точно знает, когда умрет, и потому может позволить себе роскошь долгого прощания. За прошедшую неделю он повидался со всеми, кого хотел увидеть. Все, кого он любит, знают об этом, а он, в свою очередь, полон их любви. Все слова сказаны, никаких недомолвок не осталось.

Эмори может только надеяться умереть такой же удовлетворенной, как ее дед, и все-таки горе давит ей на грудь, разрывая сердце.

Мать Эмори скончалась от лихорадки, когда девочке было двенадцать лет, после чего ее отец отдалился от семьи, как будто тоже умер. Бабушки не стало еще раньше, так что именно Матис читал внучке истории на ночь и давал задания днем; бессмысленные, неблагодарные, они должны были отвлечь ее от боли из-за потерянной семьи.

Но утешение ей приносил лишь звон дедовского резца, ударяющего по камню, и мысль о том, что она никогда больше не услышит этот звук, невыносима.

В галечной бухте слева от пирса раздается ритмичный стук молотка. Слишком темно, чтобы разглядеть, кто там, но Эмори догадывается.

Ощупью она огибает четыре вытащенные на берег лодки, идя на стук; у последней, которая называется «Широкое днище», она застает Сета, который ремонтирует корпус лодки при свете фонаря. Прилив уже начался, и волны игриво хватают его за пятки. Услышав хруст гальки, Сет поднимает голову и бросает быстрый раздраженный взгляд на дочь.

У него густые, насупленные брови, крючковатый нос и квадратная челюсть, которая щелкает, когда он ест. Широкие плечи переходят в две крупные руки, покрытые завитками темных волос и перепачканные смазкой. Когда-то они были сильными, но теперь мышцы ослабли, пустая плоть обвисла.

По сравнению со всеми остальными в деревне в Сете есть что-то первобытное, как будто природа вылепила его из глины, наметила на лице глаза, а потом отложила его в сторону, да так и не вернулась к нему: нечего тратить время на неудачную работу.

– Ты работаешь? – удивленно спрашивает его Эмори.

Она пришла сюда, ожидая найти его подавленным горем, как и она сама, но теперь понимает, что это было глупо. Жизнь каждого обитателя деревни – это служение. Заботься сначала о других, а уж потом о себе – ее отец предан этому идеалу. Вот почему он сначала заделает пробоину в днище, починит крышу, соберет овощи и затопит печь, в которой кремируют его отца, и только потом заплачет. По его мнению, печаль – это проявление эгоизма, которое вызывает в людях скорее жалость, чем презрение.

– В лодке дыра, – говорит он, продолжая стучать молотком.

– Ты не хочешь увидеть Матиса?

– Мы разговаривали сегодня утром, – хрипло отвечает Сет.

– Он же твой отец.

– Поэтому мы и разговаривали утром, – повторяет он, забивая очередной гвоздь.

Эмори прикусывает губу, испытывая обычную усталость. Каждый ее разговор с отцом похож на этот. Словно камень, который она катит в гору.

– Ниема предложила мне сегодня работу.

– Она сказала мне, – отвечает он, вгоняя в дерево следующий гвоздь. – Ты должна принять ее предложение. Это огромная честь, а все остальное ты уже перепробовала. Пора уже найти, чем ты будешь служить деревне.

Эмори принимает выговор молча, наблюдая, как уходит в гальку пенистая волна. Море в этот час черное как смоль, залив теряется в темноте. У нее возникает искушение пойти искупаться, но комендантский час уже близок. Эмори довольствуется тем, что, не снимая сандалий, заходит на несколько шагов в полосу прибоя ополоснуть ноги. К концу дня они всегда такие пыльные.

– Ниема чем-то расстроена, – говорит она, чтобы сменить тему. – Ты не знаешь чем? Мне она сказала, что ей нужно провести какой-то эксперимент, и больше я ничего от нее не добилась. Но и это звучит серьезно.

– Понятия не имею, – отвечает он, выравнивая очередной гвоздь. – Я заметил, что она чем-то озабочена, но она ничего не сказала.

– А ты ее спрашивал?

– Это не мое дело.

– Жаль, что она не позволяет нам помочь.

– Это все равно что жалеть, что ты не можешь подержать на своих плечах солнце. – (Новый гвоздь входит в дерево.) – Рядом с заботами Ниемы мы – карлики. Если ей понадобится помощь, она обратится к кому-нибудь из старейшин. А нам лучше думать о том, с чем мы в состоянии справиться.

Он делает многозначительную паузу, прежде чем перейти к теме, которая его волнует:

– Как Клара?

Не так давно Тея выбрала дочь Эмори своей ученицей, так что теперь она исследует остров. Испытания в тот раз прошли только двое. Сейчас Клара изучает математику, инженерию, биологию и химию, занимаясь вещами, которые выходят далеко за пределы понимания большинства жителей деревни.

– Я отправляла ей сообщения через Аби, но она пока не ответила, – говорит Эмори, не сводя глаз с темного океана, словно загипнотизированная им. – Наверное, еще сердится.

Молоток Сета зависает в воздухе, потом с глухим стуком ударяется о гвоздь. Судя по тому, как надулись жилы на его шее, он едва сдерживается.

– Не стоит держать гнев в себе, – коротко советует ему Эмори, распознав его настроение.

– Со мной все хорошо, – ворчит он.

– Просто скажи все, что ты думаешь, папа, – не отступает она. – Покричи, и тебе станет легче, вот увидишь.

– Стать учеником Теи – мечта каждого ребенка, – цедит он сквозь зубы. – Неужели ты не могла порадоваться за Клару? Хотя бы вид сделать, что радуешься? Ты даже на ее прощальный ужин не пришла.