Еще более выдающийся ученый – Георгий Гемист Плифон, который был несколько моложе Вриенния, уехал в эти годы из родного Константинополя и поселился в Мистре под патронажем самого эрудированного из императорских сыновей – деспота Мореи Феодора II. Там он основал Платоновскую академию и написал ряд трудов, в которых призывал реорганизовать государство по платоновским принципам. Только это, считал он, оживит греческий мир. Он выдвигал предложения по общественным, экономическим и военным вопросам, но лишь немногие из них были осуществимы на практике. В религии он отстаивал платоновскую космологию с налетом эпикурейства и зороастризма. Номинально он оставался православным, но христианство мало значило для него, и Бога он любил называть Зевсом. Его религиозные взгляды так никогда и не были опубликованы открыто. Рукопись, в которой он их изложил, после его смерти и падения Константинополя попала в руки его старого друга и оппонента патриарха Геннадия, который прочел ее со все возрастающим увлечением и ужасом и в конце неохотно приказал ее сжечь. От нее сохранилось лишь несколько фрагментов.

Плифон был горячим приверженцем терминологии, употребление которой свидетельствовало о больших изменениях, произошедших в византийском мире. До той поры словом «эллин», «эллинский» византийцы, кроме тех случаев, когда говорили о греческом языке, называли греков-язычников в противоположность грекам-христианам. Теперь же, когда от империи осталось немногим более чем несколько городов-государств, когда Западная Европа преисполнилась восхищения Древней Грецией, гуманисты стали называть себя эллинами. Империя еще официально носила имя Римской, но в ученых кругах совсем забросили слово «ромеи», которым раньше сами звали себя византийцы, пока в конце концов слово «ромейский» не стало означать народный язык в отличие от литературного. Эта мода пошла с Фессалоник, где интеллектуалы чрезвычайно гордились своим греческим наследием. Николай Кавасила, сам фессалоникиец, писал о «нашей общей Элладе». Его примеру последовали некоторые современники. В конце века к Мануилу уже часто обращались как к императору эллинов. За несколько веков до того при дворе даже не принимали западных послов, если они прибывали в Константинополь с письмами, адресованными «императору греков». Теперь же, хотя кое-кому из поборников старины не нравился новый термин и хотя никто и не вкладывал в него идеи отказа от экуменических притязаний империи, это слово распространилось повсеместно, напоминая византийцам о наследии Древней Эллады. В последние десятилетия своего существования Константинополь осознал себя именно греческим городом.

Мануил II удалился от деятельной жизни в 1423 году и окончил свои дни два года спустя. Его друг султан Мехмед I к тому времени уже умер, и при новом султане – Мураде II – османская держава обрела новое могущество. Немало греков восхищалось Мурадом, который, невзирая на то, что был ревностным мусульманином, имел понятия о доброте, чести и справедливости; однако его характер полностью раскрылся, когда в 1422 году он пошел на Константинополь. Хотя попытка осады окончилась ничем, давление султана на другие области империи было так сильно, что правитель Фессалоник Андроник, третий сын Мануила, болезненный, нервный человек, отчаялся удержать свой город и продал его венецианцам. Но и те не смогли его удержать. После короткой осады Фессалоники пали перед турками в 1430 году. В последующие годы Мурад не проявлял особой воинственности. Но как долго суждено было продлиться этому затишью?

Старший сын Мануила Иоанн VIII полностью уверился в том, что одна только помощь Запада может спасти империю, и, пренебрегая советом отца, решил добиваться унии с Римом. Только западная церковь могла бросить клич Европе для его спасения. Папство уже оправилось от своего раскола, но возродилось оно через соборы. Иоанн понимал, что единственный шанс убедить народ признать унию состоит в том, чтобы такое решение принял собор, как можно более представительный, насколько позволяла ситуация. Теперь папство не могло отвергнуть план созыва собора. После долгих переговоров папа Евгений IV предложил императору привезти свою делегацию на собор, который должен был состояться в Италии. Иоанн предпочел бы провести его в Константинополе, но все же принял приглашение. Собор открылся в Ферраре в 1438 году, а на следующий год перебрался во Флоренцию, где участники провели важнейшие дискуссии.

Подробное описание деятельности собора – скучное чтение. Шли споры о том, кто будет председательствовать. Может быть, император, подобно императорам на соборах прошлого? Как папа примет патриарха Константинопольского? Было решено, что пройдут дебаты о правильном толковании канонов вселенских соборов и текстов патристики. Считалось, что отцы церкви, равно латинские и греческие, вдохновлялись Святым Духом, и полагалось следовать их постановлениям. К сожалению, это божественное вдохновение, как видно, не отличалось последовательностью. Отцы церкви часто не соглашались друг с другом, а порой даже противоречили сами себе. Также возникали бессчетные языковые трудности. Редко когда удавалось найти точный латинский эквивалент греческих богословских терминов, да и греческий и латинский варианты канонов часто отличались друг от друга. Надо признать, что в дебатах латиняне все-таки одержали верх. Их делегация состояла из опытных полемистов, работавших единой командой, за спинами которых стоял папа со своими наставлениями. Греческая же делегация была более разобщенной. Епископы приехали жалкой кучкой, поскольку многие из прославленных иерархов отказались к ним присоединиться. Чтобы поднять уровень участников, император поставил на митрополичьи кафедры трех ученых монахов. Это были Виссарион Трапезундский, митрополит Никейский, Исидор, митрополит Киевский и всея Руси, и Марк Евгеник, митрополит Эфесский. К ним он прибавил четырех философов-мирян – Георгия Схолария, Георгия Амируци, Георгия Трапезундского и престарелого Плифона. К восточным патриархам обратились с просьбой назначить делегатов из своих епископов, но они подчинились неохотно и не дали своим представителям всех полномочий. По православной традиции считалось, что все епископы, включая и самого патриарха, равно боговдохновлены в вероучительных вопросах, и даже мирянам дозволялось иметь свои богословские мнения. Поэтому все греческие участники дискуссии шли своим путем. Патриарх, добродушный старичок по имени Иосиф, незаконный сын болгарского князя и гречанки, был человеком неглубокого ума, некрепкого здоровья и небольшого авторитета. Императору приходилось вмешиваться лично, чтобы не дать обсуждению перейти на неудобные темы, например на учение об энергиях. Греческие делегаты действовали не связанно, без единой политики; всем им не хватало денег и не терпелось вернуться домой.

В конце концов унию все-таки удалось продавить. Из философов ее признали Георгий Схоларий, Георгий Амируци и Георгий Трапезундский – все поклонники Фомы Аквинского. Плифон, по-видимому, сумел уклониться и не поставил своей подписи. На его взгляд, латинская церковь была еще более враждебной свободной мысли, нежели греческая. Но зато он прекрасно провел время во Флоренции. Его расхваливали как главного платоника среди философов, и Козимо де Медичи основал в его честь Платоновскую академию. Поэтому свои возражения он оставил при себе. Патриарх Иосиф согласился с католиками, что их формула об исхождении Святого Духа от Сына означает то же самое, что и греческая формула об исхождении Святого Духа через Сына, после чего заболел и умер. Как заметил один нелюбезный мыслитель, что еще ему оставалось как порядочному человеку, после того как он перепутал все свои препозиции? Виссариона и Исидора переубедили латиняне. Их впечатлила ученость итальянцев, и они хотели интегрировать греческую и итальянскую культуры. Остальные греческие епископы, за одним исключением, подписали акт об унии, хотя кое-кто из них все же протестовал и жаловался на давление и угрозы со стороны императора. Упомянутым исключением стал Марк Эфесский, не желавший подписывать унию, даже когда ему пригрозили отнять митрополию. Сам акт, хотя и признавал некоторые греческие обряды, представлял собой фактически изложение католической доктрины, хотя туда и внесли несколько расплывчатую оговорку об отношениях между папой и соборами.

Но легче было заключить унию, чем осуществить. Когда делегация вернулась в Константинополь, ее встретили с неприкрытой враждой. Вскоре Виссарион, несмотря на то что пользовался глубоким уважением, счел благоразумным отбыть в Италию, где к нему присоединился Исидор, гневно отвергнутый русскими верующими. Восточные патриархи отказались считать себя связанными подписями своих делегатов. Императору трудно было найти подходящего человека, чтобы поставить его во главе Константинопольской патриархии. Первый его кандидат почти сразу же скончался. Следующий – Григорий Мамма, назначенный в 1445 году, занимал свой пост шесть лет в безрадостной атмосфере почти всеобщего бойкота со стороны духовенства, после чего уехал в Рим, в более дружественную обстановку. Марка Эфесского низложили, но в народе его считали истинным главой церкви. Что до философов, то Георгий Трапезундский перебрался в Италию. Георгия Схолария стали одолевать сомнения, скорее политические, чем религиозные. Он по-прежнему оставался приверженцем схоластики, но пришел к выводу, что уния не отвечает греческим интересам. Он удалился в монастырь, где принял монашеское имя Геннадий. После смерти Марка Эфесского он стал признанным вождем партии противников унии. Георгий Амируци пошел еще дальше и размышлял о возможностях достижения взаимопонимания с исламом. Даже сам император стал задумываться, правильно ли он поступил. Он не отказывался от унии, но под влиянием матери, императрицы Елены, перестал добиваться ее осуществления^[8]. Единственное, что принесла уния умирающему городу, – это раздор и озлобление.

Если вслед за ее заключением вскоре состоялся бы успешный поход против турок, уния, возможно, получила бы неохотное признание. Папа Евгений проповедовал крестовый поход в 1440 году и в конце концов даже организовал армию, состоявшую в основном из венгров, которая перешла Дунай в 1444 году. Но затем папский легат, кардинал Чезарини, принудил командующего армией Яноша Хуньяди, трансильванского воеводу, нарушить официальный договор с султаном на том основании, что клятва, принесенная иноверцу, недействительна, и не сумел договориться с ним о стратегии. Султан Мурад без особого труда одолел силы крестоносцев при Варне на берегах Черного моря.

В глазах многих западных историков византийцы, отвергнув унию, с безрассудством и упрямством совершали самоубийство. Простой народ во главе с монахами вдохновляла страстная преданность своей вере, своему богослужению и традициям, которые они считали предписанными самим Господом Богом, и отказаться от них было бы грехом. Это был век религии. Византийцы знали, что земная жизнь – всего лишь подготовка к жизни вечной. О том, чтобы покупать телесную безопасность здесь, в бренном мире, ценою райского спасения, не могло идти и речи. В этом была и доля фатализма. Если им уготована злая судьбина, она станет Божеской карой за их грехи. Греки были пессимистами. В сыром тоскливом климате Босфора природная жизнерадостность греков померкла. Даже во времена расцвета империи в народе шептались о пророчествах, говоривших, что он не будет длиться вечно. Всем было известно, что на камнях, разбросанных по городу, и в книгах, писанных мудрецами прошлого, есть перечень императоров, и он близится к концу. Царство антихриста уже при дверях. Даже тех, кто верил, что Божия Матерь не попустит того, чтобы посвященный ей город пал в руки нехристей, теперь стало мало. Союз с еретическим Западом не мог принести спасения и не мог изменить судьбу^[9].

Возможно, эти набожные воззрения были невежественны и близоруки. Но были и мыслящие государственные мужи, также сомневавшиеся в выгодах унии. Многие из них считали, и не без оснований, что Запад никогда не сможет или не захочет прислать помощь, достаточно эффективную для того, чтобы поставить преграду перед превосходно организованной военной мощью турок. Другие, особенно среди церковных иерархов, боялись, что уния в итоге окончится лишь новой схизмой. Разве греки, так долго старавшиеся сохранить свое достоинство и единство в условиях гонений со стороны франкских властей, не почувствуют, что их предали? Все больше и больше греков оказывалось под турецкой пятой и могло поддерживать связь с Константинополем только через церковь. Если Константинопольская патриархия подчинится Западу, последуют ли за нею поместные церкви? Их главы наверняка этого не одобрят. Захотят ли присоединиться к ней кавказские, дунайские и русская православные церкви? Братские патриархии Востока со всей откровенностью выразили свое осуждение. Можно ли надеяться на то, что православные, подчиненные Византийской патриархии, но независимые от империи, согласятся на духовное владычество Запада только ради того, чтобы спасти империю? Русские были особенно известны своей ненавистью к католической церкви как к церкви их врагов, поляков и скандинавов. Из меморандума, датированного 1437 годом, мы узнаем, что из шестидесяти семи подчиненных патриарху Константинопольскому метрополий только восемь еще находились во владениях императора и еще семь – в Морейском деспотате. Иными словами, церковная уния с Римом вполне могла стоить патриарху потери более чем трех четвертей подчиненных ему епископов. Это был убедительный аргумент вдобавок к естественному нежеланию византийцев жертвовать своей религиозной свободой. Немногие государственные деятели заглядывали дальше. Так непредвзятому наблюдателю становится ясно, что Византия была обречена. Единственный шанс вновь объединить греческую церковь, а вместе с нею и греческий народ, возможно, состоял в том, чтобы признать турецкое владычество, которому и без того покорилось большинство греков. Только так можно было восстановить православную греческую нацию и дать ей новую жизнь, возможность со временем набрать достаточно сил, чтобы сбросить ярмо иноверцев и возродить Византию. За немногими исключениями, не было таких греков, у которых настолько отсутствовала бы гордость, чтобы они добровольно подчинили свое тело басурманам или свою душу – римским католикам. Но разве первое не было бы мудрее, если оно исключает второе? Возможно, греческое единство лучше сохранится в народе, сплоченном под властью мусульман, чем в отдельных фрагментах, разбросанных по периферии западного мира. Слова, которые враги приписали последнему великому министру Византии Луке Нотаре – «лучше султанский тюрбан, чем кардинальская шляпа», – на самом деле не так уж вопиющи, как может показаться на первый взгляд.

Виссариону и его единомышленникам-гуманистам, горячо и преданно старавшимся в Италии добиться помощи для соотечественников, атмосфера Константинополя казалась странной, глупой и узколобой. Они были убеждены, что уния с Западом вольет в Византию такую новую энергию в культурной и политической жизни, что она сможет снова возродиться. Кто может сказать, ошибались ли они?

После возвращения из Италии император Иоанн VIII прожил девять несчастливых лет. По приезде он узнал, что его любимая супруга императрица Мария Трапезундская умерла от чумы. Детей они не нажили. Его братья теряли время, ссорясь друг с другом на Пелопоннесе и строя заговоры против него во Фракии. Из всех родных Иоанн мог доверять только престарелой матери, императрице Елене, а она была противницей его политики. Он изо всех сил, проявляя терпение и такт, старался сохранить мир в своей расколотой столице. Все деньги, которые могло уделить государство, он благоразумно тратил на ремонт великих городских стен, чтобы подготовить их к неминуемому наступлению турок^[10]. Смерть принесла ему облегчение 31 октября 1448 года.