Итоговый обзор сюжетов иррационализма

По сравнению с Шлейермахером, Кьеркегором, Шопенгауэром и Ницше, Кант и Гегель кажутся защитниками разума. Но именно доводы Канта и Гегеля положили начало иррациональным движениям XIX века.

Философия XX века унаследовала от иррационалистов четыре главные темы.

1. Согласие с Кантом в том, что разум неспособен познать реальность.

2. Согласие с Гегелем в том, что реальность пронизана конфликтами и/или абсурдна.

3. Вывод, что разум одолевают доводы чувств, инстинктов и актов веры.

4. Нерациональное и иррациональное мышление открывает сокровенные истины о реальности.

Со смерти Ницше в 1900 году начинается философия XX века. Немецкая философия XIX века разработала две основные линии размышлений: спекулятивную метафизику и иррациональную эпистемологию. Дальше было необходимо соединить эти два направления мысли в новом синтезе для следующего столетия. Философом, которому удалось это сделать, был Мартин Хайдеггер.

Глава 3. Кризис разума в XX веке

Синтез континентальной традиции в философии Хайдеггера

Мартин Хайдеггер обратился к гегельянской философии и придал ей субъективный феноменологический характер.

Хайдеггер печально известен туманностью своего стиля и своими амбивалентными действиями в интересах национал-социалистов в 1930-е годы, и он, несомненно, является ведущим философом XX века для постмодернистов. Деррида и Фуко называют себя последователями Хайдеггера^[68]. Рорти приводит Хайдеггера как одного из трех своих важнейших авторитетов, в число которых он также включает Дьюи и Витгенштейна^[69].

Хайдеггер воспринял и модифицировал традицию немецкой философии. Он, так же как Кант, считал разум поверхностным феноменом и разделял кантианское представление о словах и понятиях как о препятствиях к пониманию реальности, или Бытия. Однако, как и Гегель, Хайдеггер верил, что мы можем подойти к Бытию ближе, чем допускал Кант, но не путем гегельянской абстрактной фикции Абсолютного Разума. Отложив в сторону как разум, так и Разум, Хайдеггер соглашался с Кьеркегором и Шопенгауэром, что через исследование собственных чувств – особенно мрачных и тревожных чувств ужаса и вины – можно приблизиться к Бытию. И, как все прилежные немецкие философы, Хайдеггер соглашался, что, приблизившись к сущности Бытия, мы обнаружим конфликт и противоречия в сердце вещей.

Что же нового? Отличием Хайдеггера было использование феноменологии для достижения этой цели.

Феноменология приобретает философское значение тогда, когда мы соглашаемся с выводом Канта о том, что мы не можем, как реалисты и объективисты, начинать с утверждения о нашем понимании внешней независимой реальности, состоящей из объектов, которые мы пытаемся изучить. Но с феноменологической точки зрения мы также должны отдавать себе отчет в том, что Кант сделал лишь несмелый полушаг в этом направлении. Хотя Кант был готов отказаться от ноуменального объекта, он все еще держался за веру в основополагающее ноуменальное самосознание, обладающее особой природой, которая доступна для нашего исследования. Но идея ноуменального самосознания, которое стоит за потоком феноменов, так же проблематична, как и идея ноуменальных объектов, стоящих за потоком реальности. Понимая это, Хайдеггер хотел начать с того, что, следуя эпизодичным и неразработанным намекам Ницше, он отказался от предпосылки существования как объекта, так и субъекта.

Итак, мы начинаем феноменологически, то есть просто и ясно описывая феномены опыта и его трансформирующего воздействия.

Согласно Хайдеггеру, когда мы начинаем с этого, мы сталкиваемся с чувством заброшенности в область опыта и трансформации. Не думайте об объектах, советовал Хайдеггер, думайте об областях. Не думайте о субъекте – думайте об опыте. Мы начинаем с малого и близкого, с самобытия, вброшенного в реальность.

Понятие Dasein (Da-sein, сущее) – это предложенный Хайдеггером заменитель концепций самосознания, субъекта или человека, все из которых виделись ему наполненными нежелательным смыслом из ранней философии. Хайдеггер объяснил свой выбор понятия Dasein, дав ему такое определение: «Dasein означает набрасывание в ничто»^[70]. Пока что мы оставим «ничто» в стороне и сосредоточимся на том, что Dasein есть бытие-набрасывание, а вовсе не то, что набросано или осуществляет набросок. Акцент ставится на активности, и это позволяет избежать допущения, что есть две вещи, субъект и объект, вступающие в отношение. Есть только действие, действие бытия вовне («бытие-в»), бытия вовлеченности.

Набрасывание размыкает и со временем постепенно обволакивает различные квазиустойчивые поля, или, другими словами, «сущие», которые мы бы назвали объектами, если бы уже не распрощались с наивным реализмом.

Но Хайдеггер обнаружил, что длинная процедура описания феномена сущих неминуемо подводила его к вопросу – вопросу, который одолевал всех философов: что есть Бытие разных сущих? Сущие разнятся и меняются, но, несмотря на всю их изменчивость и различия, демонстрируют единство и сходство – все они существуют. Но каково то Бытие, которое лежит в основании или позади всех сущих или является общим для всех сущих. Что позволяет сущим существовать? И если мы поднимемся до хайдеггерианского Вопроса всех вопросов: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот, Ничто?»^[71]

Это неординарный вопрос. Столкнувшись с таким вопросом, замечает Хайдеггер, разум неминуемо попадает в беду – в ту же беду, на которую Кант указал своими антиномиями: разум всегда сталкивается с противоречием, когда пытается исследовать глубокие метафизические вопросы. Поэтому вопрос «Почему есть сущее, а не ничто?» невыносим для разума. Для Хайдеггера это означало, что, если мы намерены исследовать этот вопрос, разум – «самый высокомерный противник мысли»^[72] – становится препятствием, которое мы должны оставить позади.

Оставив в стороне разум и логику

Этот Вопрос невыносим для разума по той причине, писал Хайдеггер во «Введении в метафизику», что, как бы мы ни пытались ответить на него, мы приходим к логическому абсурду^[73]. С одной стороны, если мы говорим, что не может быть ответа на вопрос «почему существует сущее?», как будто бы сущее существовало без причины, это делает бытие абсурдным – необъяснимое абсурдно для разума. Но с другой стороны, если мы говорим, что сущее существует для чего-то, то чем это что-то могло бы быть? Мы должны будем сказать, что смысл, каким бы он ни был, существует вне бытия. Но за пределами сущего нет ничего, что означает, что нам придется объяснять сущее исходя из ничто, что также абсурдно. Поэтому, какой бы логикой мы ни руководствовались, отвечая на Вопрос, мы впадаем в глубочайшую бессмыслицу.

Логика в этой ситуации хочет запретить Вопрос. Логика утверждает, что абсурдность свидетельствует о неправильной постановке вопроса, из чего следует, что вопрос должен быть отложен: вместо этого логика хочет принять существование реальности за аксиому и приступить к исследованию характера различных сущих^[74].

С другой стороны, если мы переключимся в хайдеггерианскую перспективу, вопросы, порожденные Вопросом, затрагивают очень глубокие чувства в Dasein. Каково это ничто, из которого возникло сущее? Могло ли бытие не быть? Может ли бытие снова вернуться к ничто? Эти вопросы невероятно притягательны, но в то же время они наполняют Dasein тревогой и дискомфортом. Здесь Dasein сталкивается с конфликтом: логика и разум говорят ему, что вопрос противоречив и потому должен быть отложен в сторону, но чувства, которые испытывает Dasein, побуждают Dasein исследовать вопрос невербальными, эмоциональными средствами. И что же выберет Dasein – противоречия и чувства или разум и логику?

К счастью, благодаря Гегелю, Шопенгауэру, Кьеркегору и Ницше мы знаем, что противоречия и конфликт свидетельствуют о некомпетентности разума и логики. Как нам известно, обнаружение конфликта и противоречия в сердцевине вещей ожидаемо: противоречия – это знак того, что мы приближаемся к чему-то важному^[75]. Поэтому Хайдеггер заключил, что обычная логика – «изобретение школьных учителей, а не философов»^[76] – не может и не должна препятствовать исследованию величайшей загадки, которой является бытие. Мы должны навсегда отказаться от допущения, что «в данном вопросе „логика“ высится как последняя инстанция, что рассудок есть средство, а мышление – способ уловить ничто в его истоках и принять решение о возможных путях его раскрытия». И опять же:

«Если таким образом могущество рассудка надламывается в области вопросов о ничто и о бытии, то решается и судьба господства „логики“ внутри философии. Сама идея „логики“ расплывается в водовороте более изначального вопрошания»^[77].

И снова, если мы не поняли сути: «Говорить о ничто для науки всегда останется чудовищной бессмыслицей… Истинное говорение о ничто необычно. Оно не может быть общедоступным. Оно просто растворяется, если его положить в дешевую кислоту логического остроумия»^[78]. Глубокое чувство, вызванное ничто, всегда превосходит логику.

Эмоции как откровение

Подвергнув разум и логику деструкции (Destruktion) и отложив их в сторону как просто один поверхностный способ мышления, фатально предписанный греками в качестве эталона для всей последующей западной мысли^[79], мы должны найти другой путь к бытию и ничто. Мы можем попытаться исследовать язык без вмешательства заранее заданных установок разума и логики, но даже элементы языка, слова, настолько изменились со временем и стали настолько запутанными, покрытыми многочисленными слоями смысла, что они почти полностью скрывают от нас бытие.

Их первородная сила и связь с реальностью была потеряна. Поэтому нам нужно очистить язык от наросших слоев, чтобы открыть протослова, обладающие исходной и подлинной связующей силой с бытием, но это потребует особых усилий.

Для Хайдеггера особенное усилие, которое необходимо, это усилие эмоциональное – отдаться раскрывающим истину эмоциям скуки, страха, вины и ужаса.

Скука – это хороший настрой для начала. Когда мы скучаем, скучаем по-настоящему, мы уже не вовлечены в обычные тривиальные повседневные занятия, на которые уходит все наше время. Когда мы скучаем по-настоящему, когда испытываем «глубокую тоску, бродящую в безднах нашего бытия, словно глухой туман»^[80], все сущие становятся безразличны и неотличимы для нас. Все сливается или растворяется в неразличимой общности.

Так мы приходим к открытию: «Этой тоской приоткрывается сущее в целом»^[81].

Настоящая скука отрывает человека от его обыкновенной сосредоточенности на конкретных сущих и рассеивает его сознание в ощущении того, что сущее бытия как целого открывает себя ему.