Эрика его не слушала, и, если бы не ее тон, Блумквиста даже обрадовало бы ее упорство. Ему все равно с самого ухода из редакции хотелось поговорить с нею, а возможно, еще затащить в спальню и сорвать с нее одежду. Но что-то подсказывало ему, что сейчас об этом не могло быть и речи. Эрика звучала раздраженно и пробормотала: «прости», что разволновало его еще больше.

– Я беру такси прямо сейчас, – сказала она.

Но Бергер все-таки задержалась, и за неимением других занятий Микаэль зашел в ванную и стал разглядывать себя в зеркале. Он знавал и лучшие дни. Волосы взъерошены, неподстрижены, под глазами круги и мешки. Всему виной Элизабет Джордж… Выругавшись, он вышел из ванной и принялся прибирать в квартире.

По крайней мере, на это Эрика пожаловаться не сможет. Как бы долго они друг друга ни знали и как бы тесно ни были переплетены их жизни, у него по-прежнему развивался небольшой комплекс порядка. Он – холостяк из рабочей семьи, она – замужняя дама из высшего общества с прекрасным домом в Сальтшёбадене, и при любых обстоятельствах приличный вид его квартире не повредит. Загрузив посудомоечную машину и вымыв раковину, Микаэль побежал выносить мусор. Он даже успел пропылесосить гостиную, полить цветы на окне и навести относительный порядок на книжном стеллаже и полке с газетами, прежде чем, наконец, раздался звонок. В дверь не только звонили, но и стучали – явно пришел кто-то нетерпеливый.

Открыв, Блумквист по-настоящему растрогался. Перед ним стояла совершенно окоченевшая Эрика. Она дрожала, как осиновый лист, причем не только из-за погоды. Ее одежда тоже внесла в общий вид свою лепту. У нее даже шапки на голове не было. От утренней идеальной прически не осталось и следа, а на правой щеке появилось нечто новое, похожее на царапину.

– Рикки, что с тобой? – спросил он.

– Отморозила свою красивую попку. Не удалось поймать такси.

– А что у тебя на щеке?

– Поскользнулась. Думаю, раза три.

Блумквист посмотрел на ее бордовые итальянские сапоги на высоких каблуках.

– Да у тебя же идеальные башмаки для глубокого снега!

– Совершенно идеальные. Не говоря уже о том, что я утром решила не надевать кальсоны… Гениально!

– Заходи, я тебя согрею.

Эрика упала к нему в объятия, задрожав еще сильнее, и он крепко прижал ее к себе.

– Прости, – снова сказала она.

– За что?

– За все. За «Сернер». Я была идиоткой.

– Не преувеличивай, Рикки.

Он смахнул снежинки с ее волос и лба и осторожно рассмотрел рану на щеке.

– Нет, нет, я должна рассказать, – проговорила Эрика.

– Только сперва я сниму с тебя одежду и усажу тебя в горячую ванну. Хочешь, еще дам бокал красного?

Она захотела – и потом долго сидела в ванне с бокалом, в который Микаэль дважды или трижды доливал. Блумквист сидел рядом с нею на унитазе, слушая ее рассказ, и, невзирая на отнюдь не добрые новости, их разговор носил примирительный характер, словно они прорвались сквозь стену, которую в последнее время между собой воздвигли.

– Я знаю, ты с самого начала считал, что я поступаю как идиотка, – говорила Эрика. – Нет, не протестуй, я тебя слишком хорошо знаю. Но ты должен понять, что мы с Кристером и Малин не видели другого выхода. Мы взяли к себе Эмиля и Софи, чуть ли не самых популярных репортеров, и так этим гордились… Для нас это было невероятно престижно. Это показывало, что мы набираем силу. И о нас действительно снова пошла хорошая молва, появились положительные статьи в «Резюме» и «Дагенс медиа»^[32]. Прямо как в старые времена. Честно говоря, лично для меня большое значение имело то, что я пообещала и Софи, и Эмилю, что в нашем журнале они смогут чувствовать себя уверенно. Сказала, что у нас стабильное финансовое положение. У нас за спиною Харриет Вангер. У нас будут деньги на глубокие, потрясающие репортажи. Да, как ты понимаешь, я сама в это действительно верила. А потом…

– А потом небо слегка рухнуло.

– Именно, и дело ведь было не только в газетно-журнальном кризисе и крахе рекламного рынка. Еще целый клубок противоречий в Вангер-концерне. Не знаю, до конца ли ты понимал, какая каша там заварилась. Временами я рассматриваю это почти как государственный переворот. Все старые темные силы семьи – и мужчины, и женщины, ты ведь их знаешь, как никто, – все старые расисты и ретрограды объединились и вонзили Харриет в спину нож. Мне никогда не забыть ее звонок. Я раздавлена, сказала она. Уничтожена. Прежде всего, их, конечно, разозлили ее попытки обновить и модернизировать концерн, ну и, естественно, ее решение избрать в правление Давида Гольдмана, сына раввина Виктора Гольдмана. Мы тоже сыграли свою роль, как ты знаешь, – Андрей как раз написал статью о стокгольмских нищих, которая казалась нам его лучшей работой и повсюду цитировалась, даже за границей. Но люди из концерна…

– Сочли ее левацкой ерундой.

– Хуже того, Микаэль, – пропагандированием «ленивых мерзавцев, которые не в силах даже взяться за работу».

– Неужели они так сказали?

– Что-то в этом роде. Но, думаю, на самом деле статья никакого значения не имела. Она просто стала для них предлогом еще больше подорвать позиции Харриет в концерне. Им хотелось отказаться от всех изначальных идей Хенрика и Харриет.

– Идиоты.

– Господи, конечно, но нам от этого было не легче. Я помню те дни. Казалось, будто почва уходила у меня из-под ног, и, разумеется, я знаю, знаю, что мне следовало больше привлекать тебя. Но я полагала, что мы все выиграем от того, что ты сможешь концентрироваться на своих материалах.

– А я ничего путного не поставлял…

– Ты старался, Микаэль, действительно старался. Но я это говорю к тому, что Уве Левин позвонил именно тогда, когда казалось, что все пропало.

– Вероятно, ему кто-то нашептал про случившееся.

– Наверняка. И тебе, вероятно, не надо говорить, что поначалу я была настроена скептически. «Сернер» казался мне бульварной ерундой. Но Уве продолжал уговаривать, пустив в ход все свое красноречие, и пригласил меня к себе, в большой новый дом в Каннах…

– Что?

– Да, прости, об этом я тебе тоже не рассказывала. Думаю, мне было стыдно. Но я все равно собиралась на кинофестиваль, чтобы написать о той иранке, кинорежиссере. Ну, знаешь, о той, что преследовали за документальный фильм о девятнадцатилетней Саре, которую забросали камнями, и мне подумалось, что ничего страшного, если «Сернер» поможет нам с оплатой дороги. Как бы то ни было, мы с Уве проговорили целую ночь, и у меня по-прежнему сохранялось довольно скептическое отношение. Он так нелепо хвастался, пускал в ход разные коммерческие уловки… Но под конец я все-таки стала к нему прислушиваться, и знаешь, почему?

– Он оказался потрясающим в постели?

– Ха, нет; из-за его отношения к тебе.

– Ему хотелось переспать со мной?

– Он тобой безмерно восхищается.

– Ерунда.

– Нет, Микаэль, тут ты ошибаешься. Он любит власть, деньги и свой дом в Каннах. Но еще больше его гложет то, что его не считают таким же крутым, как тебя. Если говорить об авторитете, Микаэль, то Уве беден, а ты безумно богат. В глубине души он хочет быть таким, как ты, я это сразу почувствовала, и мне следовало бы сообразить, что подобная зависть может быть и опасна. Ведь ты же понимаешь, что в основе кампании против тебя лежало именно это. Твоя бескомпромиссность заставляет людей чувствовать себя жалкими. Ты просто фактом своего существования напоминаешь им о том, насколько они продажны, и чем больше тебя прославляют, тем более ничтожными предстают они сами. А в таких обстоятельствах есть только один способ защиты: окунуть тебя в грязь. Если ты упадешь, они почувствуют себя чуть лучше. Наговоры придают им немножко достоинства – по крайней мере, они себе это внушают.

– Спасибо, Эрика, но мне действительно плевать на травлю.

– Да, я знаю… во всяком случае, надеюсь, что так оно и есть. Но я поняла, что Уве действительно хочет присоединиться, почувствовать себя одним из нас. Ему хотелось приобрести немного нашего реноме, и мне подумалось, что это может послужить хорошим стимулом. Если он мечтает быть таким же крутым, как ты, превращение «Миллениума» в обычное коммерческое издание «Сернер» стало бы для него крушением надежд. Если он прославится как парень, уничтоживший один из самых овеянных мифами журналов Швеции, то сможет навсегда распрощаться с остатками своего авторитета. Поэтому я поверила ему, когда он сказал, что и он сам, и холдинг нуждаются в престижном журнале, в алиби, если угодно, и что он будет лишь помогать нам заниматься той журналистикой, в которую мы верим. Ему, правда, хотелось принимать участие в журнале, но я восприняла это просто как проявление тщеславия. Подумала, он хочет слегка повыпендриваться, иметь возможность говорить своим дружкам-яппи, что является у нас пиарщиком или кем-то в этом роде… Я даже не представляла, что он осмелится покуситься на душу журнала.

– Тем не менее сейчас он осмелился.

– К сожалению, да.

– А как же твоя прекрасная психологическая теория?

– Я недооценила власть оппортунизма. Как ты заметил, до начала кампании против тебя Уве и «Сернер» вели себя образцово, но потом…

– Он этим воспользовался.

– Нет-нет, этим воспользовался кто-то другой. Кто-то, кто хотел ему навредить. Я только задним числом осознала, что Уве нелегко далось согласие остальных на покупку наших акций. Как ты понимаешь, не все в «Сернер» страдают комплексом журналистской неполноценности. Большинство из них являются просто обычными бизнесменами и презирают всякие разговоры об ответственности за что-то важное и тому подобное. Их раздражал «фальшивый идеализм» Уве, как они выразились, и в кампании против тебя они усмотрели шанс прищемить ему хвост.

– Ну надо же…

– Если бы ты только знал. Поначалу все выглядело вполне удобоваримо. От нас потребовали лишь немного подстроиться к рыночной ситуации, и, как ты знаешь, многое из этого мне понравилось. Ведь я тоже много думала над тем, как привлечь молодого читателя. Мне казалось, что в этом вопросе мы с Уве хорошо друг друга понимаем, и поэтому я не слишком волновалась по поводу его сегодняшней презентации.

– Да, я заметил.

– Но тогда переполох еще не начался.

– О каком переполохе мы говорим?

– О том, который разразился, когда ты саботировал выступление Уве.

– Эрика, я ничего не саботировал. Я просто ушел.

Эрика, лежа в ванне, отпила глоток вина и с некоторой грустью улыбнулась.

– Когда до тебя наконец дойдет, что ты являешься Микаэлем Блумквистом? – спросила она.

– Я думал, что уже потихоньку начинает доходить.

– Не похоже, иначе ты бы понимал, что когда Микаэль Блумквист уходит посреди доклада о перспективах его собственного журнала, получается громкий скандал, хочет он того или нет.

– Тогда прошу прощения за саботаж.

– Нет-нет, я тебя не осуждаю… больше не осуждаю. Как ты мог заметить, теперь прощения прошу я. Это я поставила нас в такое положение. Наверняка все равно получилось бы черт знает что, независимо от того, ушел бы ты или нет. Они только ждали повода, чтобы на нас наброситься.

– Что же случилось?

– После твоего исчезновения мы все утратили энтузиазм, и Уве, получив еще один удар по чувству собственного достоинства, решил плюнуть на презентацию. Сказал, что не видит в ней смысла. Затем он отправился звонить в головной офис, чтобы обо всем рассказать, и меня не удивило бы, если он основательно сгустил краски. Та зависть, на которую я возлагала надежды, вероятно, превратилась в нечто по-настоящему мелочное и злобное. Примерно через час он вернулся и сообщил, что холдинг готов основательно вложиться в «Миллениум» и использовать все свои каналы для продвижения журнала на рынке.

– И, очевидно, оказалось, что это плохо.

– Да, и я знала это еще до того, как он произнес первое слово. Поняла по выражению его лица. Оно словно излучало смесь страха и триумфа, и поначалу Уве никак не мог подобрать нужные слова. Он нес в основном какую-то чепуху – сказал, что холдинг хочет иметь большее влияние на нашу деятельность, омолодить содержание и привлечь больше знаменитостей. Но потом…

Эрика закрыла глаза, провела рукой по мокрым волосам и допила остатки вина.

– Да, Эрика?

– Сказал, что они хотят удалить тебя из редакции.

– Что?

– Естественно, ни он, ни холдинг не могли себе позволить высказать это прямо, и тем более получить заголовки типа «“Сернер” изгоняет Блумквиста», поэтому Уве сформулировал это очень красиво, заявив, что хочет предоставить тебе бóльшую свободу и возможность сконцентрироваться на том, в чем ты наиболее силен: на написании статей. Он предложил стратегическое местонахождение в Лондоне и щедрый договор внештатного корреспондента.

– В Лондоне?

– Он сказал, что Швеция слишком мала для парня твоего калибра, но ты же понимаешь, в чем тут дело.

– Они думают, что не смогут провести свои преобразования, если я останусь в редакции?

– Примерно так. Вместе с тем, думаю, никого из них не удивило, когда мы с Кристером и Малин сказали однозначное: «Нет, даже не подлежит обсуждению», не говоря уже о реакции Андрея.

– Что же он сделал?

– Я почти стесняюсь рассказывать. Андрей встал и заявил, что ничего более позорного в жизни не слышал. Сказал, что ты принадлежишь к лучшему, что есть в нашей стране, что ты – гордость демократии и журналистики и что холдингу «Сернер» следует накрыться с головой и стыдиться. А еще назвал тебя великим человеком.

– Он явно переусердствовал.

– Но он хороший мальчик.

– Это точно. А что же сделали люди из «Сернер»?

– Уве, конечно, был к этому готов. Вы, разумеется, можете выкупить у нас наши акции, сказал он. Дело только в том…

– Что цена возросла, – дополнил Микаэль.

– Именно. По его словам, согласно любой форме фундаментального анализа, доля «Сернер» должна, по крайней мере, удвоиться с момента вхождения холдинга в журнал, учитывая добавочную стоимость и репутацию, которые они нам создали.

– Репутацию?! Они, что, с ума сошли?

– Абсолютно, но они хваткие и хотят загнать нас в угол. Меня интересует, не хотят ли они убить двух зайцев: сорвать куш и, добив нас финансово, отделаться от конкурента.

– Что же нам, черт возьми, делать?

– То, что мы умеем лучше всего, Микаэль: бороться. Я возьму из своих денег, мы выкупим их долю и будем биться за то, чтобы делать лучший журнал Северной Европы.

– Конечно, круто, Эрика, а дальше? Мы попадем в жуткое финансовое положение, с которым даже ты ничего не сможешь поделать.

– Знаю, но у нас получится. Нам уже доводилось выбираться из трудных ситуаций. Мы с тобою можем на какое-то время снизить себе зарплаты до нуля. Мы ведь обойдемся?

– Всему приходит конец, Эрика.

– Не говори так! Никогда!

– Даже если это правда?

– Особенно в этом случае.

– О’кей.

– Нет ли у тебя в работе какого-нибудь материала? – продолжила Бергер. – Любого, такого, чем бы мы смогли дать по голове медийной Швеции?

Микаэль закрыл лицо руками и почему-то подумал о Пернилле, дочке, сказавшей, что она, в отличие от него, собирается писать «по-настоящему», хотя что она считала не «настоящим» в его текстах, осталось непонятным.

– Пожалуй, нет, – произнес он.

Эрика ударила рукой по воде так, что забрызгала ему носки.

– Черт, что-нибудь у тебя должно быть! Ведь никто в этой стране не получает столько наводок, сколько ты!

– Большинство из них – просто ерунда, – сказал Блумквист. – Впрочем, возможно… я только что проверял одну штуку…

Эрика села в ванне.

– Что именно?

– Нет, ничего, – поправился он. – Просто размечтался.

– В создавшейся ситуации нам надо мечтать.

– Да, но это ничто – просто масса тумана, и все недоказуемо.

– И все же какая-то доля уверенности у тебя есть?

– Возможно, но она связана с одной мелочью, не имеющей отношения к самой истории.

– С какой же?