Когда мне было четыре года, дядя Гриша отвёл меня в детский сад на Ленинском – недалеко от нашего дома. Ему нужно было уезжать на съёмки, потому он привёл меня, едва только детсад открылся, часов в семь – ей-богу. Кроме меня и уставшей, заспанной воспитательницы, никого не было. Я начал осматриваться: в общем, обычный детский сад – именно так я его себе и представлял.

Через четверть часа пришла усталого вида женщина лет тридцати, с ней – пятилетний ребёнок. Она кивнула воспитательнице, крепко обняла сына, поцеловала в щёку и ушла. Я про себя отметил, что мы с дядей Гришей обошлись без этого: он просто сказал пару слов воспитательнице с глазу на глаз, а потом подошёл ко мне: «Вечером я тебя заберу. Постарайся с кем-нибудь подружиться».

Я попробовал подружиться с этим мальчиком. Его звали Ваня, он был на год старше меня, вежливый и приятный в общении. Пока не пришли другие дети, мы играли в машинки. Сказать по правде, я никогда не любил машинки: мне всегда больше нравилось игрушечное (хотя не только игрушечное) оружие и солдатики. Но оружия там не было, солдатиков тоже: были машинки, кубики и убогие резиновые игрушки.

Через некоторое время начали подходить другие дети. Они все здоровались с Ваней. Кто-то знакомился со мной, кто-то нет. Сам я не стремился им навязываться. Я заметил, что с приходом товарищей Ваня потерял ко мне интерес. Особенно когда пришёл Марк, – он был заводилой в их весёлой компании.

Когда все родители разошлись, ребята (их было человек десять) начали играть друг с другом, намеренно меня игнорируя. Это показалось мне странным. Я попытался поиграть вместе с Ваней, но он был занят с Марком, который был явно враждебно ко мне настроен. Тогда я начал играть с другим мальчиком. Он какое-то время составлял мне компанию, но после пары злых шуток со стороны Марка поспешил от меня отделиться.

Я не понимал, что происходит. Почему эти дети избегают моей компании? Почему не хотят играть со мной? Я что – плохой?

Расстроенный, я подошёл к Марку и сказал:

– Почему вы не хотите играть со мной?

– Потому что ты злодей! – ответил Марк под оживлённое одобрение товарищей.

Я вспомнил сериал «Полиция Майами», который тогда крутили по телевизору. Там Дон Джонсон играл полицейского Санни, который всегда помогал «униженным и оскорблённым».

– Если вы будете меня обижать, я вызову полицию Майами! – заявил я.

– Полиция Майами – отличная идея! – подхватил Марк.

И они начали играть в полицию Майами. Они выстроили из кубиков весьма солидную баррикаду, объявили меня бандитом и принялись кидаться в меня деревянными кубиками и игрушками. Десять против одного – весьма ощутимая разница, особенно в четырёхлетнем возрасте.

Без тени излишнего стыда признаюсь: я ретировался и побежал жаловаться воспитательнице, которая читала книжку где-то в другом конце здоровой комнаты, бывшей и игровой, и столовой сразу.

– Они кидаются в меня кубиками!

– Ну так пойди и дай им сдачи, – просто ответила она.

Признаюсь, при этих словах я изрядно опешил. Нет, разумеется, я понимал, что такое дать сдачи, однако делать этого мне прежде не доводилось. Кроме того, я нисколько не ожидал, что на мой призыв к помощи я не получу ничего, кроме совета помочь себе самому.

«Ладно, – подумал я, – Крутой Уокер не испугался бы десяти пятилетних мальчиков. Он всех бы их раскидал. А значит, и я смогу, – и я направился в сторону своих противников, – сейчас я вам покажу полицию Майами! Правосудие по-техасски устрою!»

– Эй ребята! Он возвращается! – с радостным гиканьем оповестил остальных Ваня.

– Патроны к бою! – скомандовал Марк. – Враг у ворот! Пощады не жди!

– И вы не просите, – ответил им я, подбирая кубики, которые они ещё раньше в меня запустили.

– Готовьсь! – крикнул Марк.

– Ну как хотите, – пожал я плечами.

Не знаю, откуда во мне тогда взялось столько спокойствия, – хочется верить, что это врождённое. Так или иначе, я выпрямился, стоя перед ними, готовый к обстрелу, держа в руках несколько деревянных кубиков. Они прятались за своей баррикадой из кубиков, столь предусмотрительно ими сооружённой; я же стоял открытый и беззащитный – просто стоял перед ними, готовый начать войнушку.

– Огонь! – скомандовал Марк.

В тот же момент из-за баррикады в меня полетел десяток деревянных кубиков. Я инстинктивно прикрыл глаза на мгновение. Не помню, чего я ждал в этот момент: что им станет жалко меня, что они все промажут или же что за меня, наконец, заступится воспитательница. Так или иначе, ничего этого не произошло. Я почувствовал, как в меня врезались десять остроугольных деревянных предметов.

Когда я открыл глаза, ничего не случилось: руки и ноги были на месте, ну, несколько синяков на теле и на конечностях, немного больно, но, в общем, жить можно. Я продолжал также, словно стойкий оловянный солдатик, замерев в одной позе перед расстрелом, стоять перед моими обидчиками. Теперь я видел их удивлённые и слегка сконфуженные физиономии. Даже Марк немного смутился.

Я улыбнулся:

– Теперь у меня есть патроны.

И принялся кидаться в них их же кубиками. Это было для них неожиданно, а для меня – совершенно нормально: они напали, а я отвечаю, – правда на моей стороне. С первого же залпа я угодил одному мальчику в грудь, другому – в ключицу. Третьему кубик пришёлся в солнечное сплетение.

Кто-то принялся кидать кубики мне в ответ. Некоторые проходили мимо, некоторые попадали в меня; однако теперь я не замечал этого, я не чувствовал боли: я должен был нанести им ответный удар, всё прочее я игнорировал.

Я метал в них свои импровизированные боеприпасы и всякий раз попадал в цель. Не могу сказать, что я настолько уж меток: сколько раз потом ходил в тир – не больно-то меткий стрелок из меня. Однако в тот момент я попадал в новых и новых противников. Некоторые из них пригибались то ли от страха, то ли за боеприпасами, – так или иначе, когда они высовывались, я настигал их. Я кидал всё быстрее и яростнее. В какой-то момент я услышал, как Марк закричал:

– Враг атакует! Ложись!

Они легли.

Я понимал: они притаились и могут в любой момент разом контратаковать меня из-за своей баррикады. Я поднял с пола кубики, которыми они запустили в меня, и начал артобстрел по их блиндажу. Как-то подсознательно я догадался, что наиболее эффективно будет нанести удар понизу. Я начал дробить фундамент их заграждения: через несколько секунд их баррикада рухнула прямо на них.

Теперь они были передо мной как на ладони, но я не спешил «приканчивать» их. Я знал, что без своей крепостной стены они ничего не стоят, раз вдесятером не смогли сломить меня из-за неё. А раз так – я победил, так к чему мне добивать их? Разумеется, всё это я понимаю сейчас. В детстве я не так много размышлял о своих поступках, я поступал инстинктивно. Но если бы в четыре года я мог оценить, почему я поступил так, а не иначе, думаю, я сказал бы именно это.

Я стоял и смотрел, как они медленно поднимаются и сперва с тревогой, потом с уважением на меня смотрят.

– Классная игра! – сказал Марк. – Давай вместе играть.

Дядя Гриша велел мне с кем-нибудь подружиться. В тот день я подружился с десятью ребятами.

Через пару месяцев – я к тому времени уже совсем обжился в детском саду – к нам привели нового мальчика. Звали его Лука. Он был, словно комнатное растение, мягкий, неагрессивный, и отчего-то сразу попытался подружиться именно со мной. Вероятно, причина была в том, что его как новичка тоже попробовали загнобить, однако я этому воспрепятствовал.

Я к тому времени общался уже со всеми мальчиками и девочками в нашей группе: одни любили меня, другие – не очень, но я в любом случае никому не отказывал в обществе. И, памятуя день моего появления в детском саду, однокашники считались с моими словами. Когда к нам привели Луку, я решил взять его под своё крыло. Мы неплохо общались где-то до полудня: а в полдень нас повели на прогулку. И тут Лука, который не отходил от меня ни на шаг, заметил, что я не умею правильно завязывать шнурки.

С его стороны большой ошибкой было сказать мне об этом. Дети всегда непосредственны, и в то же время чутки к критике. Мне больно врезались в душу его слова: «Ты неправильно завязываешь шнурки! Смотри, как надо».

«Как он посмел, – думал я, – указывать мне на шнурки? Неужели этот щенок (Лука был мой ровесник, но он принадлежал к числу тех детей, о которых говорят «нюня»), которому кулак покажи – заплачет, – умеет завязывать шнурки лучше меня?»

Мне стало обидно, и Лука, сам того не подозревая, нажил в моём лице злейшего врага.

Я был к нему беспощаден. Я ругал его всякий раз, когда он делал что-то неправильно, я выставлял его на посмешище перед всей группой, говорил про него всякие гадости и громко смеялся над ним. Следом за мной смеялись все остальные. Вечером, часов в шесть, незадолго до того как нас должны были забрать родители (его – родители, а меня – бабушка), он спросил меня:

– А какая у тебя мама?

– Красивая, – сказал я. Это было правдой – моя мать была весьма красива.

– Она придёт за тобой? – спросил Лука.

– Меня всегда забирает бабушка, – отозвался я.

– А почему тебя не забирает мама? – не унимался Лука.

– Потому что мамы забирают только маменькиных сынков, – не выдержал я. – А нормальных ребят забирают бабушки.

– Но я же не…

– Ты самый настоящий маменькин сынок! – твёрдо заявил я. – Ты ничего не можешь сделать по-человечески, у тебя всё из рук валится, ты несамостоятелен, ты даже постоять за себя не можешь.

– Нет!

– Нет? – удивился я и толкнул его. Лука упал и заплакал.

– Плакса! Маменькин сынок!

Я довёл беднягу до истерики.

К несчастью для меня, его мама и моя бабушка пришли примерно одновременно. Лука тут же нажаловался на меня своей мамаше, и та, отведя бабушку в сторону, сказала ей пару слов. Она не выглядела разъярённой или взбешённой – только была слегка раздражена. Бабушка кивнула, спокойно сказала что-то в ответ и подошла ко мне.

Я ждал, что она будет ругать меня. Этого не случилось. Мы мирно вышли из детского сада и направились в сторону Ленинского проспекта. Выйдя на Ленинский, бабушка, как обычно, остановилась у палатки, где мы покупали игрушки. Я в недоумении воззрился на неё.

– Какую ты хочешь игрушку сегодня? – спросила она у меня.

– Сегодня я не хочу игрушку, – сухо ответил я.

– Почему? – искренне изумилась бабушка.

– Потому что сегодня я не заслужил.

– Почему ты не заслужил сегодня игрушки? – уточнила бабушка.

Я рассказал ей о том, как обошёлся с хорошим мальчиком Лукой, который просто хотел со мной подружиться. Бабушка внимательно выслушала меня… как же давно это было? Чёрт, я не могу вспомнить, что она мне ответила. Я не помню и следующего дня. Знаю лишь, с рассказов бабушки, что буквально на следующий вечер, когда она пришла забирать меня из детского сада, Лука чуть ли не обнимал меня при прощании.

Летом мы ездили на дачу, зимой – по городам Золотого кольца.

Бабушка зарабатывала достаточно, чтобы содержать нас, однако и не так много, чтобы позволить нам поездки за границу. В отличие от большинства советских людей, она не видела в этих поездках что-то необыкновенное: дочь посла, она с детства объездила пол-Европы и Северную Африку. Но всё же меня за границу она не возила; не могла – формально моим опекуном оставалась женщина, которая меня родила.

Бабушка любила рассказывать мне о наших предках: о её отце – дипломате, её деде – виноделе, погибшем во время гражданской войны. Но более всего я любил слушать истории о моих предках по отцовской линии, от которых мне досталась боярская фамилия.

Помню, как я впервые узнал о своём происхождении.

Через пару месяцев после моего поступления в детский сад, я был переведён в старшую группу, где были ребята пяти лет: они были старше меня на целый год. Заведующая детским садом наивно предположила, что старших товарищей терроризировать мне не удастся.

Авторитетом в этой группе был Матвей Клизмин – его папаша уже тогда владел модным домом и был успешным бизнесменом или портным, как говорил про него дядя Гриша.

Кстати, недавно я случайно узнал, что годовой оборот компании Клизмина-старшего составляет 100 миллионов долларов.

Так вот, отец этого Матвея, которого привозил охранник на «мерседесе» (вы же понимаете, что такое «мерседес» в 1995 году), был одним из главных спонсоров нашего детского сада. Мне кажется, этих сведений вполне достаточно, чтобы не рассказывать, как о Матвее пеклись воспитатели. Матвей – надо отдать ему должное – нисколько не гордился таким к себе отношением и воспринимал его скорее как данность, нежели особый статус. Как данность он воспринимал и то обстоятельство, что среди ребят снискал известную популярность. Не могу сказать точно: то ли сам Матвей обладал особой харизмой, то ли его игрушки, – так или иначе, ребята кружились вокруг него, как мухи вокруг ка…рамельного джема.

Вероятно, эта звёздность и стала причиной того, что Матвей возомнил себя королём… в самом прямом смысле: гувернантка (!) сделала для него корону из папье-маше, и Матвей припёрся в ней в детский сад. Когда Фома (мальчик, с которым я подружился в первый день своего перевода в старшую группу) спросил его, что у него на голове, этот засранец смерил моего товарища высокомерным взглядом и снисходительно произнёс:

– Это корона! Не видишь, что ли?

Больше Фома не задавал ему никаких вопросов.

Я был возмущён поведением Матвея Клизмина, но я был в меньшинстве: Матвей был окружён плотной группой товарищей, которые наперебой восхищались короной и просили померить её. Подобные просьбы юный государь отвергал с поистине королевской усталостью от непроходимой человеческой тупости.

Матвею не надо было вживаться в роль, он с самого начала был избалованным капризным ребёнком, который привык, что ему всё дают и всё позволяют. А ребята были очень рады составить королевскую свиту, ведь Матвей щедро награждал их титулами герцогов и маркизов.

Во второй половине дня его величество совершал светский выход со своей свитой.

– А ты кто? – спросил меня Матвей, не выходя из образа.

– А я воин, – не растерялся я.

– На колени перед королём, воин, – властно потребовал от меня этот сопляк.

– Не хочу я становиться на колени, – ответил я.

– На колени перед королём! – взвизгнул Матвей.

– На колени перед королём! – загрохотали ребята. Молчали только некоторые девочки и Фома.

– Ты не король, – рассмеялся я. – Ты просто мальчик.

– Нет, я король! – возмутился Матвей. – Скажите ему, что я король!

– Он король, – кивнул один из ребят.

– Да, король, – согласился второй.

– Король-король, – пробормотали ещё несколько человек.

– От того, что несколько идиотов признали твою власть над собой, ты ещё не стал королём! – пафосно произнёс я фразу, которую намедни слышал в каком-то фильме.

– Видишь корону? – Матвей указал на корону, которую сделала ему гувернантка из папье-маше. – Я король!

– Да? – позволил себе не поверить я. – Ну-ка, дай посмотреть!

– Нет! – крикнул Матвей, но уже было поздно: я успел сорвать корону у него с головы и теперь внимательно её рассматривал, – сделана она была действительно на славу. – Отдай! – Матвей попытался вырвать у меня свой символ власти и с силой ухватил за корону. Кусок картона остался у него в руках, – корона была порвана. – Что ты наделал? – в ужасе спросил Матвей. – Ты порвал мою корону!

– Нет короны – нет короля! – провозгласил я.

Никто не повторил за мной этот лозунг, но я видел улыбки на глазах многих ребят: они уже не хотели играть с Матвеем в короля и его слуг. Они хотели играть на равных условиях…

Так я обзавёлся друзьями в старшей группе.

Пока я понимал всё это, Матвей привёл воспитательницу, которой уже успел наябедничать на меня.

– Ты зачем ему корону испортил? – строго спросила она.

– Да я взял посмотреть! – воскликнул я. – Я не думал, что он её у меня вырвет.

– Он порвал её! – крикнул Матвей. – Он специально её порвал!

– Нет, не специально! – крикнул я.

– Почему ты отобрал у него корону? – спросила воспитательница.

– Потому что хотел посмотреть.

– Ты что, не знаешь, что нельзя брать без спросу чужие вещи? – спросила воспитательница.

– А он кричал, что он король и говорил, что это потому, что он в короне. А я захотел посмотреть.

– Но корона порвалась.

– Я не специально.

– Нет, специально! – кричал Матвей. – Он специально! Он порвал её, потому что он злодей!

– Нет, Матвей, он не злодей, – улыбнулась воспитательница. – Просто Вася у нас революционер.

Я понятия не имел, что такое революционер, но было что-то тёплое в улыбке воспитательницы, и я понял: что бы это ни было, это не плохо.

А когда вечером воспитательница, смеясь, рассказала эту историю бабушке, я понял: революционер – это хорошо.

Когда мы с бабушкой возвращались домой, я рассказывал ей, что случилось на самом деле. Бабушка сказала, что так делать нельзя, и я никогда больше так не делал. Она не сердилась, и всё было хорошо, но я чувствовал обиду: Матвей называл себя королём, он действительно верил в это… и, что хуже всего, другие ребята тоже верили в это. Матвей не имел никакого права помыкать своими товарищами, – они сами своим подчинением дали ему это право, ведь власть – это в конечном счёте способность убедить всех в своём праве диктовать свои условия остальным.

Тогда я не понимал всего этого и просто чувствовал грусть от того, что какой-то сопливый хмырь господствует над нормальными людьми, а они согласны верой и правдой служить ему. Только один Фома не поверил в то, что Матвей король.

Я поделился своими мыслями с бабушкой.

– Это неправильно, – согласилась она. – Но люди всегда сами решают, покоряются ли они ярму или живут свободно.

– Но ведь же он не король! – возмущённо воскликнул я. – Почему тогда все его слушают.

– Потому что они верят в то, что он король.

– А я – не верю!

– Тогда и не слушай его.

– Я тоже хочу быть королём, – до чего же, должно быть, капризно это тогда прозвучало!

Бабушка внимательно посмотрела на меня и ровным голосом произнесла:

– Ты не можешь быть королём. Королями становятся только старшие сыновья королей.

– Но ведь Матвею можно быть королём! – не уступал я.

– Матвею можно называть себя королём, – поправила бабушка. – Ты тоже можешь называть себя кем угодно. Но это никак не влияет на то, кто ты есть.

– А кто я есть? Я просто мальчик.

– Ты Василий Скуратов. Твой дед был известным на весь Советский Союз художником, а твои предки происходят из древнего боярского рода. По факту рождения ты уже не просто мальчик – ты юный боярин, и в жизни тебя ждут великие дела.

Не знаю, что за сила была в словах моей бабушки, но я ей поверил.