Тысяча девятьсот сумасшедший год
выплюнул в мир меня на потеху людям,
они, вылезая из серебристых Шкод,
шапочным дружбанам говорят «люблю тя»
и носят моднявые сумки «Lui Viton»,
за пятихатку купленные на рынке.
Я извиняюсь, но глянцевый моветон
глохнет в наружу рвущемся львином рыке.
Все эти шуры-муры и хи-хи-хи
числятся обязаловкой высшей лиги.
Хочется обратить этот мир в стихи –
самую человечную из религий.
Смотрят на кошельки и на паспорта,
в душу плюя с двухтысячелетним стажем.
Я бы молчала в тряпочку, господа,
если бы этот мир был немного старше.
Чтобы купить себе дорогой IPhone,
здесь продадут и брата, и даже почку,
а я тут ору юродивой в микрофон,
пытаясь отбеливать черное в одиночку.
Ищу тебя, потерянный мой камрад,
кем бы ты ни был – Одином ли, Аствацем,
Яхве, Ганешей или Амоном-Ра,
где мне и как с тобою состыковаться?
Мне показалось, ты прячешься за углом
в каждом свежевозлюбленном мной мужчине,
найденной в плеере каверной группе «ГЛОМ!»,
новой подруге, приобретенном чине,
мятой купюре в заднем кармане брюк,
солнцем в клишейном небе Аустерлица,
в тамбуре каждого поезда, где курю,
но ты почему-то вечно меняешь лица.
Мне тут одной не справиться, mon ami,
и лучше бы мне за это вообще не браться.
Пожалуйста, посподручней кого найми
и вот еще… прости мое панибратство,
но мне не под силу этот концертный зал
заставить поверить в то, что любовь – бесценна.
В общем, Господь, что бы ты ни сказал,
я объявляю твой выход
на эту сцену.
Наступает день,
которого ты так боялся и не хотел.
Ты перепробовал сотни горячих тел,
и забыл, как целоваться на заднем ряду
кинотеатра, видя затылочную гряду,
а сам фильм – закадровым отблеском в темноте.
Наступает день, когда под ногами – своя земля,
и тебе решать, кем ее населять,
только ты победителем вышел из всех охот,
до миллиметра просчитан любой исход.
с губ уже не срывается даже «блять».
Наступает день, и ты пресытился дулами амбразур,
и своими руками, приручающими гюрзу,
всеми кухнями мира и дорогим бухлом,
ты по горло сыт этим обесценившимся барахлом.
Ты так устал,
что не вытираешь слезу.
Наступает день, и ты уходишь пешком в Тибет,
где никто не сумеет отдать ничего тебе,
никаких сердец, долгов и отцовских фирм.
О тебе снимают документальный фильм
без твоего участия,
судачат о замечаниях в первом классе,
а ты сидишь на Кайласе,
трогаешь небо
и думаешь: «Здравствуй,
Счастье»
Я очень страшное поняла тут: вся жизнь равняется слову «жди». Ты ждешь, пока остывает латте, ты ждешь, пока не пройдут дожди, пока не выставят за экзамен, пока родители не придут, пока не выищешь ты глазами любимый абрис в седьмом ряду, пока мобильник не загорится таким, таким долгожданным «да». Неважно, сколько тебе – хоть тридцать, ты ждешь чего-то, кого – всегда. Я буду ждать твоего приезда так, как подарков не ждут уже, ты сам – подарок, ты сам – фиеста в несуществующем этаже. Я буду ждать тебя – может, годы, а может, правильнее – года? так, как у моря не ждут погоды, так, как с победой не ждут солдат. Секунда – день, а неделя – месяц, полковник ждет от тебя письма, прими, как данность, меня, не смейся – заожидаюсь тебя весьма. Неважно, с кем ты, неважно, где ты, кого целуешь по вечерам, ты будь, прошу, потеплей одетым и будь сегодня, как был вчера. Я жду тебя, как не ждет зарплату до денег ушлая молодежь!
Я очень страшное поняла тут:
ты точно так же меня
не ждешь.
Пожалуйста, продолжай меня,
как конспект –
своим медицинским почерком
неразборчивым,
кардиограммной лентой длиной в проспект.
Помнишь, ты поднял меня
у обочины?
В какой-то из жизней
я точно была – тетрадь,
начатая с красной строки за здравие.
Меня решили на листики разодрать,
по-школьному наслаждаясь своим
бесправием.
Ты можешь меня оставить
в своем столе –
практически нетронутой, непродолженной,
какой-нибудь дурацкой, неподытоженной.
Ты знаешь, а тетради
живут сто лет…
Пиши во мне
быстро, как в наладоннике –
хореи, амфибрахии, ямбы, дольники,
гостайны, телефонные номера
и возвращайся снова, как бумеранг.
Я никуда не денусь, лежащей в ящике.
Пожалуйста. Продолжай меня
в настоящее,
теряясь в моих суждениях
и мирах…
Камеру сердца даёшь на съём –
крест превратился в плюс.
И я по горло стою в своём
море по имени
Блюз.
Скажи, вдвоем бесконечны мы,
как мебиусовский лист.
Недолюбовь во время чумы.
Аспириновый Принц
и Лис.
Там Роза ждет тебя под стеклом,
планета срезает круг…
Но знаю я, что тебе не влом
стоять на моем
ветру.
И твой выстреливающий зонт –
пушечный залп холостой,
собой дырявящий горизонт,
сегодня еще пустой.
Перрон – практически эшафот. Советуешь не смотреть,
как поездовый большой живот съедает тебя на треть.
Я взглядом стрелки переведу – острые, как кинжал
на турецком базаре в седьмом ряду;
как будто не уезжал.
Твой поезд курит, как паровоз. Тонет вокзал в слезах.
Да будет Питер –
страной Оз
в карих твоих глазах.
В каждом трамвайном хаме
есть сердце.
Оно гниёт.
Я буду тебе стихами,
в отличие от Неё.
Как аспирин для стебля
диковинного цветка.
Викторианской мебелью,
прославленной на века,
обставлю наш дом, который
из желтого кирпича.
Поставь на закачку в торрент
меня.
Пей имбирный чай.
Расхристывай цветоложа.
Разбрызгивай ДНК –
все показания – ложны,
а красная нить – тонка,
но вяжет нас пуповиной.
Пей Каберне Совиньон.
Я буду твоей половиной,
в отличие от Неё.
Кашляю. Пью прополис,
рисую карандашом.
Скоро ты вскочишь в поезд.
И будет
всё
хорошо.
Пусть меня переедет Хаммер,
если любовь – враньё.
Спаси же меня стихами –
так, как спасал
её.
Господи, мне бы только обратно – отроком,
вернуть 17 кадров моей весны,
а те, что мне еще попадутся под руку,
вырастут зубками мудрости из десны.
Чтобы он звонил мне как можно чаще и –
улыбаться, улыбаться, как Гуинплен,
чтобы сердце тахикардическое, стучащее
поднимало меня с колен.
Господи, сделай так, чтобы в нашей повести
ничего не закончилось к мартобрю.
Я не знаю, с кем он там едет в поезде,
просто он не курит, а я курю.
Когда он приедет, я ему так и выпалю:
«меня зовут * * *Лиза* * * я не хочу ничего решать,
я хочу с тобой целоваться и пить Блэк Триполи
на брудершафт».
Господи, ну пожалуйста, тресни меня тяжёлым чем,
чтобы страх смерти перевесил страх быть одной,
дай мне место в сердце для каждой Сволочи,
как животным в ковчеге когда-то Ной.
До него меня грязно-плотно мацали,
подпевали хором: «тадам, тадам».
Пусть он будет мне – выход, реанимация,
если не он – никого тогда.
Господи, не хочу совершеннолетия,
я хочу называться – совершенноВесна.
Хватит уже стегать восьмихвостой плетью.
Я больше люблю пряники,
тебе ли не знать?
Сигналы SOS не услышать с берега
твоих морей.
И не открыла я тебе Америку,
ты мне – дверей.
Я для тебя её реминисценция,
как ярлычок.
И в сердце лопнет градусник по Цельсию –
так горячо…
Оно как Солнце, и чернеющими пятнами
затемнено.
Быть третьими, четвертыми и пятыми
равно быть мной.
И я прекрасно видела зелеными
глазами вас.
Вы показались в пух и прах влюбленными.
Разбитых ваз
полно на всех моих к тебе дороженьках.
Я – ноги в кровь,
все наверстать желая, что непрожито!
Не в глаз, а в бровь
ты метишь электронными курсорами
заместо стрел.
Вас лишь воспламеняли ссорами
на том костре,
в котором не гореть мне, не раскручивать
земную ось.
Когда я демонстрирую, что круче я,
ты смотришь сквозь
на эти губы, да глаза зеленые –
они нужней.
Я вместо губ твоих пью молоко топленое –
оно важней.
Всех Дон-Кихотов перемалывает мельница
в своей груди.
«…и это вряд ли уже изменится».
Три.
Два.
Один.
Ну, привет.
Если помнишь меня еще ты:
с изрисованною шпаргалочками рукой,
без макияжа. По скромным моим подсчетам,
ты единственный, кто помнит меня такой.
Ты был первым,
меня окрестившим сказкой.
И смотрел в мое не раскрашенное лицо.
Я носила тогда
старую водолазку,
конский хвост и невидимое кольцо.
Сколько лет прошло
за спинами тихой сапой?
Пробежало, как переменный ток?
Ты всегда появляешься более чем внезапно –
тот, кто выдумал нас,
в писательстве знает толк.
Я ношу кольцо –
Садовое –
на мизинце.
И верчу любой его станцией как хочу.
Только разве могут преобразиться
эмбрионы когда-то забытых чувств?
Мы крутые теперь.
Обсуждаем ядерный выброс,
предпочитая темному пиву морс.
Ну, а ты ни при чем.
Ты, наверное, просто вырос,
перейдя из раздела сказок к журналам Forbes.
Ты будешь висеть на плакате,
я буду висеть в петле.
Не выгорит afterparty.
Оставь сигарету
тлеть
вывернутым
конфоркам.
Пусть будет
огонь и дым.
Федерико Гарсиа Лорка
был убит
молодым.
Езжайте в Сантьяго-де-Куба,
там хорошо
вдвоем.
Там самые тонкие губы
увеличивают
объем.
Плевать на металлоискатель,
возьми с собой
пистолет.
Ты будешь лежать в плацкарте,
я буду лежать
в земле.
Твой Команданте все раздарил и уехал к морю,
сидит и курит свою изгрызенную сигару.
Волк-одиночка?
Японский хикикомори?
Да ты и сам найти синонимов смог бы пару.
И здесь не то чтобы всем браслеты, а мне вериги,
не то чтоб всем золотые горы,
а мне два гроша.
Молчать с тобою дороже всяких гортанных криков,
не-мой хороший.
С тобой бы ехать туда, где паспорт, билет и виза –
не важный нынче аксессуар, а бумажный мусор.
Голосовать перелетным стаям.
Читать лав-изы,
качать на плеер полифонических новых музык
от исполнителей Шума Волн
и Морского Ветра.
Я там была, и сама с собою вела беседы,
с собою чокаясь субтропических фруктов цедрой,
и было круто. И было сладко. Тебе всё это
я бы спела не хуже, чем Данте для Беатриче,
но по канону мне
присуждены роли Данте.
Ты не дари мне букетов роз
и духов от Ricci.
Я буду вечно
твоим несбывшимся Команданте.
О проекте
О подписке