Называлась такая штука: тиреус, жезл Вакха. Я ничего не знал об его истинном предназначении, но не прихватить такой сувенир, было невозможно. Вместе с находкой я поспешил наверх. Зажмурив глаза, чтобы не видеть блуждавшие вокруг тени, я пулей вылетел из храма.

Честно говоря, я чувствовал себя расхулиганившимся до неприличия, глупым несведущим мальчишкой, который тайком пробрался в дом Мастера и нашкодил, стянув кое-что из личных вещей, и теперь что есть мочи уносил ноги.

Возможно, возмездие, высунув желтый язык, уже неслось по пятам.

Неподкупная судьба без тропинок вывела через набухшие сумерки к берегу, на ту сторону ручья, где начинались мангровые заросли. Я спешил к устью, ожидая оттуда увидеть судно.

Однако то, что я увидел, ошеломило меня. Наш корабль, подняв паруса, уносился прочь от берега. Еще не совсем стемнело, и я мог наблюдать красивый и необъяснимо стремительный ход корабля. Не успел я раскрыть рта и разразиться громкими словами проклятья, как обнаружил причину предательского бегства. От такой причины, я и сам запаниковал, чуть не помочившись в штаны.

Вдоль берега по колено в воде, размахивая копьями, пращами и палицами, сотрясая воздух боевыми воплями, прыгали туземцы. Разукрашенные устрашающим боди-артом, сердитые и кровожадные, они вызывали ужас. Я ретироваться в заросли и оттуда наблюдал, как они готовят к погоне пироги.

На носу самой большой был изображен кривляющийся человек с безобразным лицом, высунутым языком и с глазами, сделанными из двух белых раковин. Глядя на его рожу, сердце подсказывало, что в моих товарищах туземцы видят преотличное лакомство на ужин.

Оружия на нашем корабле не имелось, и бегство товарищей, посчитавших меня уже съеденным, вполне объяснялось. Что-то однако заставляло туземцев медлить с погоней. Они не спешили, осыпая убегавших градом стрел и камней.

Произошедшее далее ввергло меня в пучину смятенных чувств. Чуть не довело до инфаркта или тяжелой формы безумия. Я мог стать седым молчуном, припадочным заикой, хромым эпилептиком, стариком с выпученными глазами. Кем угодно. Я остался самим собой, но все равно пришлось обделаться в еще сухие штаны. Извиняюсь, за скабрёзность, но, ей богу, далее было такое…

Победные крики туземцев огласили берег, когда гигантский спрут вынырнул из темных глубин моря и напал на корабль. Огромные змеевидные щупальца опутали мачты и палубу. Судно в страшных объятиях плясало, как игрушечное. Треск ломающихся снастей и крики перепуганных людей резали слух. Хотелось оторвать уши и съесть их. Кто бы мог подумать, что в таких, с первого взгляда, безобидных просторах Бахуса, обитают такие кошмарные чудовища. Шторма, мели и рифы, это еще понятно, это еще куда не шло, но чтобы так коварно таить в своих недрах монстров, это полное безобразие. Я был поражен и подавлен.

Быстрая расправа, и уже только щепки напоминали о произошедшей трагедии. Туземцы еще долго веселились на берегу, что-то вылавливая из моря, палили костры и отплясывали хороводы вокруг них, распевая свои злобные куплеты. Маленького роста и непропорционально сложенные, с плоскими лицами и лохматыми бородами, они вызывали редкое отвращение. Причем у некоторых из них были так сильно перетянуты веревкой животы, что они натурально становились похожими на крупных муравьёв. Отвратительное зрелище

До глубокой ночи я сидел в кустах, воняя и слушая каннибальские частушки, и не шевелился. С ужасом я взирал на море, крепко сжимая найденный жезл и бормоча под нос околесицу. Утро встретило меня разбитым и уставшим.

Целый день мне пришлось красться по кустам вдоль берега. Терзаемый голодом и дурными мыслями, я проклинал тот день, когда началось плавание.

– О боги, – страстно и обиженно шептал я, – неужели столь драгоценная жизнь дарована мне для бесславной гибели на треклятом острове? Почему мне спокойно не сиделось дома за чашечкой чая, за стаканом компота или киселя с кусочком печенья или вафли? Куда меня занесло, почему никто не отговаривал меня от безрассудного поступка отправиться в плавание?

Действительно, как жить в мире, где постоянно dis aliter visum (боги судили иначе).

Гнус, больно куснувший в левое ухо, закончил незрелые рассуждения о смысле жизни. Потирая укушенное место, я увидел за стеблями зарослей одно из тех легких суденышек, что туземцы готовили для погони.

Колебаться или ждать чего-либо, было совершенно непростительной ошибкой, тем более весла лежали рядом на песке.

Ничего в жизни ни до, ни после я не делал так быстро и ловко. Словно на ускоренных кадрах кинохроники, я выскочил из кустов, схватил весла, спихнул пирогу в море и погреб в сумасшедшем темпе. Вскоре остров был лишь широкой полосой на горизонте.

Надо заметить, что тогда я позабыл обо всем на свете. Единственным желанием было поскорее убраться подальше от кошмарного острова и не попасть в лапы и зубы гадких туземцев. В том, что они людоеды, не было сомнения. Уже на порядочном расстоянии от берега, перестав грести, я вспомнил о гигантском спруте и, заметавшись, чуть не повернул назад.

Положение было катастрофическим.

К довершению неприятностей, свалившихся на голову, горе-лодка, державшая меня на плаву в море Бахуса, дала течь. Воистину беда не приходит одна. И в таком щекотливом положении оставалось только одно – гордо твердить бескомпромиссный девиз графов Кентских, не привыкших живыми отступать перед трудностями: «Победить или умереть».

Совершенно отчаявшись, не видя смысла в том, чтобы грести веслами, я проклинал судьбу. Делать это легко. Особенно, когда ты один в бескрайнем просторах моря, полного опасностей, где грозит гибель, где ты один в утлой дырявой мыльнице, беспомощный, как десять тысяч безруких младенцев.

«Какая истина, – горевал я, – может существовать в хаосе океана, где плохо без везения и помощи друзей. Как поверить в свои силы, если единственная и последняя опора медленно и верно идет на дно. Вах!»

В сердцах я плюнул и закрыл глаза. Такой вот я был злой.

Redormitio (вторичное засыпание) сразу овладело моим сознанием. Я увидел во второй раз очерченные темным небом пирамиды. Может, пирамиды Гизы или другие.

Из одной пирамиды уже знакомый голос ведущего всех кинопутешественников не спеша и добродушно пересказывал достоверные факты. О том, как Сыновья Бога покинули континент, который так и назывался Дом Сыновей Бога, увозя из храмов специальное оборудование и хитроумные инструменты. Когда Сыновья Бога были уже далеко, разыгралась трагедия, а кому и комедия. Один из черных магов случайно провел в тело энергию разрушающую материю, превращая её в другую форму энергии. А уж если этот процесс начинается, то идет, не останавливаясь, пока все окружающее не дематериализуется. В общем, через такую катавасию уничтожили целый континент известный как Атлантида. Когда процесс разрушения остановился, на землю обрушился бесконечный поток воды грязи и песка. Начался всемирный потоп. У Сыновей Бога имелось специальное оборудование на кораблях, удерживающее судно в равновесии, оно помогло пережить катастрофу и добраться до провинции. Там они понастроили пирамид, захоронив в них свои знания.

После этого заявления голос угадал мое присутствие и сделал паузу. Потом, откашлявшись, он сменил повествовательную интонацию и доверительно обратился мне:

– Твое Посвящение – это окончание долгого пути. Ты шел этим путем по земле. Твое духовное и интеллектуальное руководство находится в наших руках. Старайся быть, как можно более терпимым. Но ты, есть ты, и твой путь определит твою судьбу и будущее. Мы не можем вмешиваться в твою судьбу, но в вечном единении мы всегда будем вместе, и сила, идущая от нашего единения, всегда будет сопровождать тебя и помогать в самые тяжелые времена и ты… и ты…

Тут в помехах радиоволн голос пропал, потонул в треске и писке, в ворохе всевозможных звуков. Откуда-то издалека сквозь шумы доносились знакомые веселые аккорды. Неожиданно послышались звонкие голоса. Музыка заиграла так громко, что я открыл глаза.

Прямо передо мной на бирюзовых волнах покачивался белоснежный пароход. Люди на палубе лихо отплясывали твист под вопившего из репродуктора Чабби Чеккера, бывшего ощипывальщика кур из Филадельфии. От парохода к моей до краев залитой мыльнице спешила шлюпка.

Те, кого я встретил, оказались хорошими веселыми людьми, коими является большинство молодых искателей приключений. Привычное жизнерадостное веселье царило на их корабле, предлагавшее забыть о минувших неприятностях. Запасы влаги здесь были предостаточные, и каждый занимался чем хотел, никто и не подозревал о таившихся под боком опасностях. Мои робкие попытки поведать о них новые товарищи не приняли всерьёз. Капитан дружески похлопал меня по плечу, поздравляя с удачным спасением, и настойчиво посоветовал не забивать голову пустяками и ерундой. Он убедительно и громко, чтобы слышали все, сказал:

– Судно наше крепкое, ему не страшна буря, оно может поспорить с любым подводным течением. Команда бравая и не верит в сказки о людоедах и морских чудовищах. Такими бреднями можно запугать только малых детей да впечатлительных дамочек, а не морского волка. Не так страшен черт, как его рисуют. Йо-хо-х!

После такого объяснения я на своем не настаивал. Не в моих правилах переубеждать человека, если он в чем-то глубоко уверен, жизнь сама поправит сбившиеся набекрень мозги. Я лишь поинтересовался, каким курсом идёт корабле. На это капитан и вся команда ответили дружным хохотом. Не отягощенные лишними вопросами, они знай себе веселились, беспечно следуя направлению течений и ветров.

Через сутки я и сам без посторонней помощи беззаботно вкушал сочные радости жизни. Благо погода баловала теплом и солнечным небом, а когда надо крепким ветром. Лот мерил многофутовую глубину, мель не грозила кораблю. Работа требовалась несложная – следить да поправлять снасти, чистить палубу и каюты. Наш капитан владел умением вовремя пополнять запасы нужной влаги. Опустошая всё за день и ночь, утром мы находили полные бочки. Чудеса.

Когда я отправлялся в плавание, честно признаюсь, прихватил на всякий случай перья и бумагу и первые дни путешествия пробовал вести дневник. Каждый раз написанное выбрасывалось за борт, служило для раскуривания трубки или для более нужных естественных потребностей. Последовавшие передряги повытрясли из меня не только письменные принадлежности, но и всякую охоту ими заниматься. Переполнявшие прежде сознание образы трансформировались в мягкие перины неразгаданных ощущений грядущего. Укутанный и убаюканный ими я посапывал, зарывшись в сладкие грезы о будущем.

Не считая дней и ночей, я напивался, как конченый шикер (пьяница на идиш), и это ничуть не беспокоило меня. Невидимый людям корабль лепестком скользил по волнам, зыбко отражаясь в зеркале моря Бахуса. Мир, полный радости, кружил хороводом без обеда и выходных. И наш неунывающий капитан, словно уже нашел сокровища островов Григан и Кокос, неустанно лил вино в бездонную чашу. И будь на то наша воля, это продолжалось бы вечно, и никто никогда не вспомнил о пригоршне грязи из английской пословицы, которую за жизнь приходится съесть каждому.

Морской змей похожий на тех, что обычно изображали на средневековых гравюрах и картах, напал так внезапно, что мы не успели опомниться. В наступившей ночной мгле он вынырнул возле корабля с разинутой пастью и, изрыгнув ядовитое пламя, набросился с жадным рычанием, принявшись рвать и заглатывать все подряд.

Он быстро превращал корабль в кучу объедков. Спасая из каюты свой жезл, я запутался в свалившемся с фок-мачты большом лоскуте нижнего паруса, и упал, потеряв сознание.

Очнувшись в кромешной тьме, я чуть снова не впал в забытье от зловонного духа вокруг. Содрогнувшись от догадки, что это чрево змея, я готов был подохнуть от страха. Я блевал под себя, разрываясь на сотни тысяч грязных кусочков. Назвать это просто мучением, означало сказать, что я беззаботно купался в крем-брюле. У обутого в лучшие «испанские сапоги», и одетого в самое кружевное «санбенито» (одеяние для тех, кого решили колесовать и сжечь), измученного узника замка Каркассон, готового на рассвете принять последние суровые радости инквизиции, и то нашелся бы повод расслабиться и поковырять в носу, мечтая о спасении.

«Уж лучше бы мной отужинали туземцы, – с трудом думал я, – тогда бы хоть вертелся на солнышке, на свежем воздухе и вкусно благоухал жареным мясом и луковой подливкой».

Вместо этого я лежал заживо погребенный, вдали от жизни, как больше ненужное ей удобрение.

И что дальше? Волосы шевелились от предположений, хотелось выть от ужаса. Что я собственно и сделал. У-у-у! Принялся выть и орать благим матом, чтобы воплями и воем скрасить свой одинокий кошмар. У-у-у!

Ори, не ори, а надо было раньше прислушиваться к сердцу. Оно вернее пророчит беды, чем радости. Оно редко бывает обманщиком, хотя часто глупцом, За что потом и расплачиваешься, лежишь в брюхе морской змеи и канючишь. В общем, как ясно выразился один латинский автор : do poenas temeritatis meae, et-si quae fuit illa temeritas? Я наказан за свое безрассудство, а впрочем, в чем состояло это безрассудство?

Смрад, темнота и гадкие мысли довели меня до окончательного упадка духа, превратили в растерзанного на нитки и жилы кролика. То, что осталось, можно было смело назвать дохлятинкой. Спасибо, нашлись те, кто сходили на поклон к Осирису ходатайствовать о помиловании. К удивлению, там к просьбе отнеслись благосклонно и выдали рекомендательное письмо и пропуск. Ознакомившись с уведомлением высшей инстанции, морской гаденыш соблаговолил cacos, испражниться. После чего, словно куль с говном, я вывалился из его заднего прохода.

Мог запросто оказаться на самом дне, а оказался выброшенным на незнакомый берег. Бездыханный я лежал укутанный в парусину, как в саван. Бревно бревном, куда хочешь неси, пили, жги или строгай нового носатого героя. Слава богу, помощь опять подоспела вовремя. Сам бы я вряд ли выпутался из крепкой ткани, так бы и усох, почивши в коконе, так и не обернувшись бабочкой. Меня выпутали из смирительной рубашки. Вернее распеленала молодая девушка. Она обмыла меня и привела в чувство. Очнувшись, я долго не мог поверить тому, что жив и вижу перед собой молодую симпатичную особу.

Симпатичной особой оказалась единственная дочь старого рыбака. Рыбак накануне ушел в море и до сих пор не возвращался. Дочь его в беспокойстве бродила по берегу и случайно наткнулась на меня, приняв за кучу гнилых водорослей. И если бы не мой слабый вздох, она прошла бы мимо.

Радуясь такому исходу, я поведал спасительнице о злоключениях выпавших на мою долю. Бедняжку так растрогала история, она даже всплакнула в подол сарафана. Она так распереживалась, что я был тронут, хотя слезы её были о пропавшем отце.

Девушка отвела меня в хижину рыбака, уютным и милым местечком выглядела их cabanna (хижина). Просто райское гнездышко после зловонных внутренностей. Благодаря хлопотливым рукам очаровательной хозяйки, обособленный мир этого места напрочь отвлекал от реальности. Уж не знаю, насколько девушка овладела секретами других измерений и кто её учил хранить этот мир от посягательств извне, но уходить отсюда добровольно никто бы не захотел. Здесь она меня накормила, отпоила липовым чаем и уложила спать в чистую постель.

В сон я провалился, как в колодец, сразу и весь без остатка. Спал я долго и ничего во сне не видел. Это был даже не сон, а удивительный покой, нисшедший на меня из другого мира.

Проснулся я в тишине пустой комнаты. Знакомая девушка, укутанная до ушей в теплый плед, умиротворенно дремала рядом. Тихо. Покойно. Только еле различимый шелест дождя. Ни одного оттенка мысли или чувства не владело мной. Я лежал и слушал, как в ровном монотонном шорохе растворялось всё окружающее бытие. Дождь шептал об истине, которая в минуты озарений оставила след на лице каменного Будды в Индонезии. Дождь шептал, что истина совершенно естественна, и потому её не должно быть видно. Ведь по сути, она единственное, что есть в мире. Если её нет здесь и сейчас, тогда её не будет нигде и никогда.

Тихо и ровно дышал за стеной дождь, и с ним так легко было ускользнуть из липких объятий сомнения, оставляя предметам лишь тень.