– Всё прошло. Помолись и спи, – сказала матушка, собираясь вставать.

– Не уходи. Мне страшно, – нехотя призналась девочка. – Расскажи мне что-нибудь.

– Хорошо, слушай внимательно. Повторять не буду. Расскажу я тебе о предках. Моих, а значит и твоих. Вот ты кого знаешь из родни?

– Маменьку, папеньку, тебя, – загибала она пальцы на руке. – Сестру Евдокию, старца Козьму.

Бабушка засмеялась и поставила подсвечник на столик у кровати. Разговор обещал быть долгим.

– Сестра Евдокия и старец Козьма – не родня тебе, а знакомцы. Не путай. Я знаю первого Ростоцкого в России – Ганса Оружейника, но тогда он носил фамилию Хельмшмидт. Потом уже прапрадедушку Ганса сам Демидов окрестил Ростоцким.

– А почему?

– Это значило, что прибыл из города Росток, из Германии во времена Петра Великого и слыл первым оружейником в Московии, в немецкой слободе. Сам царь его приметил и приказал придворному художнику писать портрет. Видела в моей келье картину?

– Это он?!

– Да. А дочь его Агния, от огня рождённая – в неё молния попала при рождении, обладала сверхспособностями.

– Как это? – спросила Эмма, приоткрывая одеяло и наклоняясь к рассказчице.

– Она умела предсказывать беду и лечила людей. Вся округа к ней за помощью ходила.

– Я тоже так умею! – воскликнула девочка. – Помнишь, я Альфе рану залечила? А до этого я знала, что сейчас что-то произойдёт, и лучше держаться подальше от крыши. А Альфа не знала, вот и пострадала.

Бабушка поправила одеяло на внучке и поднесла палец к губам. Тс-с-с!

– Тише, тише. Про это говорить не стоит. Про это лучше молчать, – чуть слышно, почти шёпотом сказала матушка Калиса.

– Почему это? – спросила Эмма, нахмурившись. Ей-то хотелось кричать о своей силе.

– Во-первых, дар как приходит, так и уходит. Во-вторых, люди по-разному относятся к нам. Кто-то поблагодарит, кто-то ведьмой назовёт. Понимаешь?

– Понимаю, – вздохнула юная волшебница. Так она сама себя назвала.

– В-третьих, эти способности, они… Как бы тебе объяснить попроще? Они силу забирают, а иногда и здоровье. Нужно ими пользоваться с умом и по большой нужде.

– А какая нужда большая?

– Об этом тебе сердце подскажет – надобно помочь или не стоит тратить силу.

– Смогу ли я понять? – засомневалась Эмма.

– Сможешь. Я ведь тоже родилась такой, как прабабушка Агния: и беду чувствую, и лечить могу. Но у старца Козьмы это получается лучше, я и отступила. У меня монастырь на попечении, свои заботы.

Матушка Калиса уставилась на пламя свечи, замолчала, вспоминая.

– Однажды только батюшку от смерти неминуемой спасла.

– Расскажи, – потребовала внучка.

– С утра была сама не своя. Чувствую, убьют его. Просила, умоляла не ходить на завод. Батюшка ведь пошел по стопам деда, оружейником на Демидовских заводах работал, управляющим.

– Он послушался?

– Какой там! Упёртый, пунктуальный, как любой немец. Как это он службу пропустит! Нот Гут! Шёл, как всегда – о своём думая, не замечая, что я по пятам его следовала. И тут беглый каторжник на него с топором кинулся. Я закричала, фатер оглянулся, увернулся, а каторжника в это время на землю повалили.

Эмма бросилась к бабушке, прижалась, рыдая.

– Вот я – дура старая. Нет, чтобы успокоить ребёнка, стращаю страшными рассказами. Про убийства да про каторжников. Спи, не бойся. Я с тобой посижу здесь.

* * *

Как же ей нравится её новый статус – мужняя жена. Пышная свадьба, венчание в лучшей церкви Петербурга и самый красивый, несмотря на уши вразлёт, жених на свете – Николай Радов. Ни какой-нибудь столичный бездельник и кутила, а придворный служитель – подтянутый и деловой. Девушка улыбнулась весеннему солнышку, проникающему сквозь толщу оконного стекла трапезной и погладила округлившийся живот. Не живот, а чисто барабан. Кто же там у неё сидит? Великан?

Жаль только, что Николенька при дворе должен быть, а Эмму отправили к бабушке, в монастырь, так надёжнее – и за ней, и за будущим ребёнком присмотр будет.

– Какие же ты чудесные новости привезла, душа моя, – сказала матушка Калиса, прочитав столичный листок и откладывая его на стол. Обедом с дороги долгожданную гостью накормили, сидели теперь, чаевничали. – Отмена крепостного права. Сколько душ из рабства выпустил государь наш Александр II. Освободитель! Истина так.

– Да куда же они сейчас пойдут, хрестьяне-то? – недоумевала сестра Евдокия, вглядываясь в печатные буквы через круглые окуляры, смешившие Эмму в детстве. – При господине всё же им спокойнее. А сейчас что? Бардак заначнётся.

– Не болтай ерунды, если не понимаешь. Написано же чёрным по белому. Мы император и самодержец всероссийский, призвав Бога в помощь, объявляем, крепостные люди получат права свободных обывателей, а помещикам давать им уделы и угодья за повинность. Слышишь, Евдокия? Работать будут крестьяне – часть урожая помещику отдадут, остальное себе оставят.

– Ну? – недоверчиво спросила монахиня.

– Вот тебе и ну. Крестьянин-то ещё и выкупить землю сможет у господина, если заработает хорошо. Эх, завидую я тебе, Эмма.

– Почему, бабушка? – спросила девушка, всё также улыбаясь, поглаживая живот.

– Светлые времена настали. Лучшая жизнь.

Ночью у Эммы начались схватки. Видимо, растрясла живот по дороге. Проснулась она от резкой боли внизу и мокрая. Просится малыш на свет Божий, ох, как настойчиво просится.

– Бабушка! – закричала Эмма что есть мочи. – Началось!

Матушка Калиса и сестра Евдокия зашли в её келью одновременно, столкнувшись в дверях.

– Беги к старцу Козьме, сестра. Беги! А я пока повитуху позову. Потерпи, деточка, сейчас всё будет. Сейчас.

Эмма закусила первую попавшуюся книгу, чтобы терпеть схватку было легче. А терпеть пришлось долго. Она старалась не потерять сознание, боль, страшная и всё забирающая, раздирала её изнутри.

– Ну, что там, Козьма? Что? – слышала Эмма встревоженный бабушкин голос сквозь пелену.

– Уйди, матушка, Христом Богом прошу. Мешаешь только. Одного ребёнка вытащили, а там ещё что-то, – сказал Козьма, нахмурившись.

Как бы роженицу сберечь, не потерять бы, кровушки уж больно много выходит. Рано ей ещё на небеса. Много ей ещё на земле дел найдётся.

– Что там? – не поняла настоятельница.

– Что, что? Второй ребёнок пробивается. Сестра Евдокия, прошу, уведи её. Отвлекает вопросами, мешает. Потом, всё потом, – распорядился старец тоном, не терпящим возражения.

Всё разрешилось благополучно. Две девочки. Две дочери. Счастья тоже два.

Эмма, белая, как молоко в крынке, смотрела глазами-изумрудами на два кулька и поверить не могла, что это её кровь и плоть. Красные сморщенные мордашки выглядывали из пелёнок. Дети, тоже уставшие от трудных родов, спали сутки, не прося есть, а теперь проснулись и требовали материнского молока слабым попискиванием.

– Корми, мать, коли родила, – сказала сестра Евдокия, передавая первый кулёк.

– А как?

– Мудрёное ли дело? Выпрастывай грудь и сосочек ко рту подноси. Природа разберётся.

– Старец Козьма, почитай, тебе жизнь спас. Дай Бог ему здоровья, – выступила бабушка. – Чуть не умерла ты в родах.

– Правда? – спросила Эмма, приспосабливая грудь к миниатюрным губкам старшей дочери.

– А ты не помнишь? Кровь как хлынула из тебя, еле остановили. Козьма остановил.

– Недаром народ окрестный любит его, – сказала монахиня. – Чудеса творит старец. Истинное чудо.

– Иди, сестра Евдокия, делом займись. Я тут с внучкой сама посижу.

Евдокия сердито поправила окуляры, ишь, помешала, выпроваживают, и вышла из узкой кельи.

– Старец не так прост, как ты думаешь, – шепотом сказала бабушка, оглядываясь по сторонам. – Обещай хранить в тайне, что скажу тебе.

– Обещаю, – сказала Эмма и серьёзно посмотрела на матушку Калису.

– Помнишь, говорили мы с тобой о чудо способностях?

– Конечно, помню.

– Так вот. Я однажды схватила его за руку и "перенеслась" в воспоминание святого старца. Никакой он не Козьма, а сбежавший от мирской суеты император Александр Первый. Он мне в своё время и монастырь, и земли монастырские помог отстоять. Был тут у нас один зловредный настоятель мужского монастыря, Иларионом звали, зарился на земли наши.

– Ты не шутишь?

– Точно говорю. Ты первая, кому я открылась. Никому не сказывай эту тайну, но имей в виду. Хорошо?

– Хорошо, – ответила роженица задумчиво.

Прошли годы. Эмма не вспоминала этого разговора с бабушкой, пока не получила от неё письмо, изменившее всю её жизнь.

* * *

Эмма смахнула одинокую слезу, помахала ручкой мужу Николаю, закрыла дверь купе и села на мягкий вагонный диван. Поезд тронулся, а у неё аж в груди защемило. Она оставляла Петербург с тяжёлым сердцем. Девочки совсем маленькие, ещё и трёх лет не исполнилось, а приходится их оставлять на попечение отца – милого рыжего ушастика Николя, и ехать на Урал.

"Эмма, душа моя, скорее приезжай. Старец Козьма слёг и просит тебя. Каждый день справляется, не приехала ли ты. Перед смертью сказать тебе хочет, а что, не ведомо мне.

С любовью и в ожидании,

настоятельница Покровского монастыря

матушка Калиса"

Ну, как после такого письма не бросить всё и не отправиться в путешествие? С тяжёлым сердцем, конечно. А что поделаешь?

После долгой тревожной дороги Эмма, наконец, добралась до монастыря. Высунулась из брички и окинула его взглядом. Всё то же чудо-озеро, те же высокие крепостные стены, по которым она бегала в детстве, тот же мост к главным воротам, та же первозданная красота. И воздух. Женщина втянула в себя эту смесь запахов озёрной воды, соснового леса и свежескошенной травы. Как же тут хорошо!

Матушка Калиса и сестра Евдокия встретили её грустными улыбками. Приехала! Дождались! Глаза монахини за толстыми стеклышками окуляров покраснели. Бабушка же держалась стойко и плакать себе не позволяла. Старец Козьма дорог и мил сердцу, дружба их и поддержка в трудную минуту измерялась не годами, а десятилетиями, но слезы лить нельзя – грех. Ей ведь точно известно, что друг её попадет в лучший мир, так чего оплакивать, радоваться надобно.

– Пойдём. Пойдём скорее, – сказала матушка Калиса, хватая её за руку.

– Даже не дашь мне умыться с дороги? – удивилась Эмма.

– Вот-вот преставится. Тебя только ждёт, – ответила она уже в длинном тёмном коридоре.

Старец с закрытыми глазами лежал под образами на узкой кровати. Белая холщовая рубаха, руки и седая длинная борода – поверх одеяла. Монахиня и священник с прямой спиной сидели рядом, мерно покачиваясь.

– Проветрить бы надо, – сказала Эмма.

Свечи у икон начадили, дышать в маленькой келье было нечем. Козьма, услышав её голос, открыл глаза, уже не голубые, выцветшие, белёсые.

– Приехала. Иди ко мне, зеленоглазая. Присядь.

Монахиня и священник встали и вышли из кельи. Эмма и матушка Калиса сели на их место.

– Мне мало осталось времени. Мало. Посему сразу к делу. Просьба есть у меня к тебе, дитя.

– Сделаю, что смогу, – сказала Эмма, вспоминая, как старец жизнь спас – ей и близнецам.

– Племяннику моему помощь нужна. Вижу я, что начнутся у него проблемы вскорости.

– Какому ещё племяннику?

– Сыну брата моего Николая. Император Александр II племянником мне приходится. Разве бабушка тебе не сказывала, кто я есть на самом деле?

– Ах, это. Как же я помогу племяннику Вашему? Кто я и кто он, – сказала Эмма и пожала плечами.

– Только ты и сможешь ему помочь. Только ты. Вижу я силу твою. В бабку уродилась – предчувствие у тебя развито. Помнишь, собаку Альфу излечила?

– Как же её забыть.

– Я видел всё и тогда ещё тебя заприметил. Помоги. Прошу, – сказал старец, приподнимаясь с постели. – Он ведь много уже сделал – крестьян освободил, железные дороги провёл, новые земли к империи присоединил. Не посрамил фамилию Романовых. А сколько ещё сделает! Вижу, я всё вижу!

– Но у меня семья – муж, дети. Как же они? – сопротивлялась Эмма.

– Это твой долг. Задумайся. Может быть, ты для этого рождена? – сказала бабушка, сверкнув глазами-льдинками.

Эмма не могла больше противиться. Сначала кивнула головой, потом вздохнула.

– Хорошо. Даю слово. Буду беречь жизнь царя Александра, покуда жива буду, – твёрдо сказала Эмма и перекрестилась.

– Вот и умница, – сказал Козьма, укладываясь обратно в постель.

– Обещание надобно держать, – напомнила бабушка.

– Собороваться хочу, – прохрипел старец.

Эмма поцеловала его сухую руку, встала и вышла из кельи.