Досье на господина Громыкина Фёдора Осиповича

Возраст: 49 лет.

Место рождения: Новгородская губерния, Валдайский уезд, деревня Березовка.

Из какого звания происходит: из крестьян.

Вероисповедание: православное.

Есть ли имение у него самого и у родителей: родовое, благоприобретенное: нет.

Есть ли имение у жены, если женат: родовое, благоприобретенное: нет.

Чин: VIII классный чин.

Должность: чиновник для поручений.

Знаки отличия, награды: кавалер Ордена Святого Владимира 4-й степени за выслугу лет в гражданских чинах.

Содержание: 1000 рублей и дополнительно: столовые деньги – 500 рублей, квартирные – 300 рублей и на всех 600 рублей на поездки.

Где получил воспитание: родители оного сгорели при пожаре. Бродяжничал. Был определён в воспитательный дом в Новгороде, где был обучен грамоте. При содействии опекунов был направлен на учебу.

Полный курс наук: 4 класса Новгородской гимназии. Обучение оплачивал один из опекунов.

Послужной список:

Военная служба

24 ноября 1861 года. В службу вступил в Гренадерский Таврический полк Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Николаевича подпрапорщиком.

17 августа 1862 года. Получил звание прапорщика. По представлению командира полка за особые заслуги.

25 декабря 1863 года. По Высочайшему приказу за болезнью оный уволен от службы для определения к статским делам.

Статская служба

23 февраля 1864 года. Определен по прошению городовым в полицейскую стражу.

22 марта 1865 года. Поощрен ценным подарком за пресечение попытки грабежа депутата Дворянского Собрания.

15 апреля 1866 года. Вступил в должность письмоводителя 3-го квартала Адмиралтейской (Казанской), Выборгской, Нарвской полицейских частей Санкт-Петербурга.

13 октября 1867 года. От сей должности по прошению уволен. Определен для обучения сыскному делу.

26 ноября 1868 года. Поступил на службу в сыскное отделение старшим помощником пристава Литейной части Петербургской полиции.

12 июня 1872 года. Вступил в должность квартального надзирателя Петербургской полиции.

5 августа 1876 года. Определен в приставы четвертого Спасской, Нарвской частей Санкт-Петербургской полиции.

18 июня 1878 года. Переведен на должность дознавателя.

24 января 1886 года. Был представлен генерал-губернатору обер-полицмейстером. Характеризовался как "особо полезный". Проявил особенную энергию в раскрытии виновных в девятнадцати выдающихся делах", например, о краже из почтамта 180 тысяч рублей.

22 августа 1888 года. В награду усердного и беспорочного прослужения, в воздаяние отличного и ревностного исполнения служебных обязанностей во время арестования важных преступников, при чем подвергал жизнь свою опасности Всемилостивейше пожалован кавалером ордена Святого Владимира 4 степени.

Взыскания: таковых не имеется.

Нахождение под судом: такого не имеется.

Походы против неприятеля: не участвовал.

Холост или женат: женат на дочери полковника Николая Спиридонова девице Александре Николаевне. Имеет пять дочерей: Анна, родившейся 1867 года, Елизавета, родившейся 1868 года, Анастасия, родившейся 1870 года, Наталия, родившейся 1872 года, Евдокия, родившейся 1879 года.

Дети: Анна, Елизавета и Наталия замужем. Дочери Анастасия и Евдокия находятся при отце.

Жена и дети православного вероисповедания.

Заключение: к продолжению статской службы способен и повышения чином достоин.

В гимназии

Анхен со счастливой улыбкой неслась по набережной, что не подобает благовоспитанной барышне – мимо мостов, мимо круглых тумб со старыми афишами, мимо стройных рядов домов с колоннами и без оных, притёршихся друг к другу. Сердце в груди бешено колотилось: Анна Ростоцкая – полицейский художник!

– Радостная весть, Мари! – вместо приветствия заявила она сестре, зайдя по пути в женскую гимназию, ту самую, где они когда-то учились.

– Отдышись. Ты что же это, бежала? Анхен, это не подобает благовоспитанной барышне, – всё-таки укорила её учительница чистописания.

Мари уже закончила урок и наводила порядок в классе.

– Не суть. Взяли они меня! Взяли! Приняли на должность, – воскликнула Анхен, помогая собирать аспидные доски с губками со столов учениц.

– На какую ещё должность? Толком говори, – потребовала Мари, вытирая с доски.

– Буду работать я в сыскной полиции! – глаза её сияли торжеством.

– Взяли?! Не может быть! – сестра даже обернулась, перестав вытирать доску.

В коридоре послышался топот, затем стук, гул, крики. Кто это шумит? Занятия закончились, и воспитанницы покинули учебный корпус.

– Я тебя, паскуда, живьём закопаю, сгною, изничтожу! Ты у меня вылетишь отсюда с волчьим билетом!

Господин Колбинский, теперь уже директор гимназии, басил на весь этаж, не стесняясь в выражениях.

– Ты всё неправильно понял! – взвизгивал тонкий женский голосок.

– Да ничего не было. Вам показалось, – бубнил баритон.

– Да пошли вы, оба! К херам собачьим!

Мари покраснела и закрыла уши ладонями. Анхен приоткрыла дверь, пытаясь выглянуть в коридор. Сестра её остановила – это неприлично! Гул голосов троицы покатился дальше по коридору, и когда уже со двора послышалась всё та же ругань, Анхен не выдержала и выглянула в окно. Директор, сильно располневший с той поры, когда они сами были гимназистками, стоял у брички в съехавшей набок шляпе, размахивая тростью с серебряной рукоятью в виде ушастого зайца – Анхен не раз её рисовала, вещица была редкой, ручной работы известного мастера, и нравилась Ростоцкой.

– Убирайся из моего дома! Чтобы ноги твоей… Чтобы духа твоего… Тварь! Змея подколодная! – кричал господин Колбинский, ритмично работая тростью в подтверждении своих слов.

– Одумайся. Люди слышат, – увещевала его супруга, а это была именно она.

И правда – в отдалении застыл дворник с метлой в руках, кухарка выливала помои, да так и остановилась с лоханью, уперев руку в бок – загляделась, не часто такое случается, щуплый мужик с окладистой бородой тоже заслушался.

– Пусть слышат, – спокойнее сказал господин Колбинский, сел в бричку и хлестнул лошадь, совершенно неповинную в его несчастиях.

Директор укатил восвояси. Ольга Колбинская постояла немного, посмотрела в след уезжающему мужу и вернулась в здание гимназии.

– Промеж них случилось что? – спросила Анхен сестру.

– Откуда я могу сие знать? – ответила вопросом на вопрос Мари, пожав плечами. – Милые бранятся, только тешатся.

Но она всё же сбегала к Ольге – они дружили, вернулась, ничего не объяснила, бросила Анхен короткое:

– Пойдём.

Сестры вышли из гимназии и отправились не спеша домой. День стоял погожий, дела закончены, хотелось прогулки и сладостей. Шли вдоль пассажирской конно-железной дороги, вдоль цветочных ларьков, вдоль сквера, где Анхен присела и нащипала травы в специально заготовленный мешочек, вдоль магазинов готового платья с кокетливыми вывесками. Брички, выезды, извозчики, крестьянские телеги – ух! какое же движение в Российской столице, голова идёт кругом.

– Нам, пожалуйста, килограмм во-о-он тех конфет господ Абрикосовых, коробку монпансье и пастилы, – заказала Мари, стоя в кондитерской лавке у прилавка орехового цвета со стеклянной витриной.

– Для вас, милые барышни, только самое лучшее! – воскликнул улыбчивый хозяин. – Давненько вы не заходили к старому Жоржу Мармеладову.

– Сегодня есть у нас повод, – улыбнулась ему Анхен. – Получила должность я.

– Мои поздравления, Анна Николаевна, – сказал кондитер, улыбаясь в усы. – Так возьмите ещё печенья и пирожных ради такого случая!

– На печенье ещё не заработала я, – вздохнула она.

Со всеми этими сокровищами, упакованными в два увесистых свёртка, перехваченных бечевкой, барышни отправились к себе. Небольшой трёхэтажный дом их рядом с Гороховой улицей вклинился промеж двух высоких собратьев, как будто ребёнок на прогулке промеж родителей. Адмиралтейство сёстры не наблюдали, хоть и окна выходили на улицу. Первый этаж сдавался под торговлю, второй и третий этажи – квартирантам. Ростоцкие вошли во двор через арку.

– Вы сегодня рано, барышни. Ах, впрочем, понимаю, понимаю – первый учебный день, мало занятий, – приветствовала их домовладелица, едва они открыли дверь парадной.

Госпожа Серафима Савельевна Вислоушкина, чрезвычайно подвижная, сухощавая дама пятидесяти восьми лет отроду, имела обычай расхаживать по дому в компании с белым жизнерадостным пудельком, следить за порядком и разговаривать с жильцами. Бездетной вдове было скучно сидеть в своей квартире одной, и она искала общения при любой возможности.

– Совершенно верно, – сказала Анхен, пытаясь проскользнуть мимо.

– Ой, а что это у нас за праздник? Покупки, да ещё из кондитерской Жоржа Мармеладова.

Боже, как она различает, откуда свёртки? Уму непостижимо!

– Маленькие радости, – коротко пояснила Мари. – Доброго вечера, Серафима Савельевна.

В квартире Ростоцкие переоделись в домашнее. Мари пошла на кухню, просить Акулину накрывать на стол. У Анхен были дела поважнее.

– А где здесь девочка моя? Здесь красавица моя где? – засюсюкала Анхен, опускаясь на пол и запуская руку в божественно мягкий клубочек.

Девочка, она же красавица, ткнулась шершавым носом в ладони хозяйки, подставляя лоб.

Крольчиху Джоконду, белую, с черными ушами, в их дом привёл случай. Сёстры пошли на воскресный базар. Акулина совсем плохо видела – ей могли втюхать что угодно, но по привычке ходила за покупками с барышнями. Ушлый мужик в картузе, косоворотке и забрызганном кровью фартуке пытался продать им это милое создание на суп.

– С изъяном крольчиха-то, ага. На кой чёрт она мне сдалась, коли родить не может, – рассказывал им болтливый продавец. – Приплода-то нету. Пустоцвет, понимаешь.

– Совсем она ни на что негодная? – поинтересовалась Мари, глаза её под стеклами очков уже были на мокром месте.

– Ага. Но Вы, барышни, не подумайте чего. Крольчиха здоровая. Будете кушать суп или коклетки и пальчики облизывать, ага, – сказал мужик и подмигнул Анхен.

Она покосилась на сестру в предчувствии. Так и есть – Мари была готова разрыдаться прямо здесь и сейчас, в самом людном месте Петербурга. А то и в обморок упасть. Боже, как неловко, как стыдно!

– Мы берём, – решительно заявила Анхен.

– Вам голову отрубить? – спросил мужик, довольный тем, что покупатели даже не торговались. – Извиняйте, барышни. Не вам, само собой, а крольчихе.

Мужик хлопнул себя по лбу. Дурья башка, несёт что попало.

– А могу и освежевать, – подобострастно предложил он. – Я мигом, перчатки не успеете снять.

– Не надо! – хором воскликнули сёстры-близнецы.

Домой они возвращались тогда с разными чувствами: Мари счастливо прижимала к себе чёрноухого пушистика, Анхен шла, нахмурившись. Средств у них хватало только на продукты, а она все деньги спустила на спасение крольчихи. Или всё же на спасение Мари? А ещё на будущей неделе нужно заплатить молочнику, булочнику и мадам Вислоушкиной. Их учительского жалования с трудом хватало на расходы. Акулина как всегда ворчала.

– Ишь, чего удумали, животину спасать. На то она и бестолковое существо, чтобы на сковороде тушиться. В сметане. С картошкой. С луком. С грибами.

Старушку никто не слышал и не слушал. Только крольчиха косилась боязливо. В квартире они устроили животному домик из старого ящика, поставили ей миску с водой, насыпали немного зерна, накрошили ботвы.

– Странная она, – заметила Анхен, наблюдая за животным.

– Почему это? – возмутилась Мари.

Первые дни она не отходила от нового члена их маленького сообщества – играла с ней, тискала при каждом удобном случае, даже про свои любимые книги позабыла.

– Не любит она, когда берёшь её на руки ты.

– А ты её вообще не берёшь, – парировала Мари обиженно.

– Ей надобно, чтобы чесали лоб.

Крольчиха встрепенулась при этих словах, избавилась от Мари, прискакала к Анхен, потёрлась о её ногу. Художница наклонилась, животное тотчас же пропихнула носом её руку ко лбу. Барышне ничего не оставалось, как его почесать. Сама догадалась, вот и поделом.

– Какой взгляд у девочки нашей! Скорее посмотри! – воскликнула Анхен тем же вечером.

– Взгляд как обычно. На что тут смотреть? – спросила Мари.

– Неправа ты вовсе. Необычный он такой, загадочный, как будто что-то ведает она, чего не ведаем мы. Как у Джоконды!

– Как у кого? – переспросила Мари, нахмурившись. Опять сестра что-то напридумывала, а крольчиха теперь трётся у её ног. Вот всегда так!

– Картина итальянского художника Леонардо да Винчи. Портрет госпожи Лизы дель Джокондо. Неужели ты позабыла сие творение?

– Ничего я не позабыла. Я и не помнила сие, – буркнула тогда Мари.

С тех пор Джоконда признавала Анхен за мать – ластилась, приглашала к грумингу – прижималась грудью к полу и вытягивала голову, прижав чёрные уши к спине – чеши и гладь!

Ростоцкие уселись пить чай в гостиной. У буфета стоял пузатый самовар, на прямоугольном столе под голубой керосиновой лампой разложили принесённые сладости – устроили маленький пир.

– Знаешь, Анхен, в моём классе новая ученица. Её папенька шарман как хорош, – мечтательно сказала Мари, откусывая кусочек пастилы.

– Какая же влюбчивая ты, – укорила её сестра, выбирая конфету. – Теперь ещё и господин женатый. Право слово, можно сколько уже ребячиться?

– Что значит ребячиться?! Я замуж хочу, и детей родить, – упрямо сказала Мари, откладывая пастилу.

– Знаешь прекрасно ты, что сие затруднительно.

– Ну, почему затруднительно?! Почему?

– Сначала смыть нужно пятно позорное, которое легло на нас папеньке благодаря, – сказала Анхен с укором. Как будто это Мари опозорила семью.

– Столько лет прошло! Все уже позабыли тот случай, – с надеждой посмотрела Мари на неё.

– В свете не забывается ни-че-го, – не дала она ей этой надежды, потом добавила мягче. – Ничего, переживать не надо – найдём тебе мы партию.

– А тебе? Анхен, ты сама не думала о замужестве? – сказала сестра, и даже её круглые окуляры выражали любопытство, ожидая ответа.

– А хорошо и так мне, – ответила барышня, усмехаясь.