Только одна Женщина

Душевную боль всегда очень трудно преодолеть. Когда страдает тело, сложно жить – страдания выматывают. Но если в тот момент тебя окружают люди, которые тебя любят, заботятся и понимают, твоя боль хоть и не уходит, но становится терпимой. Мало того, ты готов смириться с ней, увидеть в своей жизни новый смысл, тогда страдания приобретают характер плуга, вспахивающего землю твоего сердца. Совсем другое дело – предательство любимого человека, оно меняет мир, и он весь становится из радушного льстеца бездушным зрителем твоей душевной боли, жестоким свидетелем твоего поражения.

Я еду на Афон. Точнее, плыву вдоль него на большом неуклюжем пароме, любуясь его сказочными берегами и каменными средневековыми постройками.

Что меня привлекло сюда, в обитель отшельников и молитвенников? Не знаю точно, может быть, Господь приводит к Себе и таким образом, тогда наше чувство юмора, несомненно, от Него.

Помню, однажды, во время тяжелой депрессии, я шел в магазин за пивом. Тяжелый взгляд, одутловатые щеки, неопрятная одежда – все во мне сигнализировало о неблагополучии. Внешнее – показатель внутреннего состояния, но и оно не отображало весь тот ад, который поглотил мою бедную душу. Я оказался гораздо слабее, чем думал, моя любовь разбилась о предательство, и жизненная сила вытекла на тротуар, превратив меня в собственную тень. И вот моя тень шла за пивом – жидкостью, обещающей заменить тебе все и способной превратить тебя в ничто.

В это время единственное, о чем я думал, была боль, стучащая в виски, поражающая тебя своим мрачным обаянием, боль огнедышащая, умеющая выжигать в тебе остатки человека. И вот неожиданно я встретил этого монаха, такого же неблагополучного, как я сам, растрепанного, собирающего подаяние в медный ящик, унылого и несобранного, но все же гордого тем, что он – служитель Божий. Эта гордость, точнее, плохо скрываемое чувство собственного достоинства, просачивалось сквозь сальную бороду и горело в глазах озорным огоньком.

– Подайте ради Христа, помогите храму девяти Кизических мучеников.

Я вдруг остановился и вперил в монаха свой потерянный взгляд:

– Слушай, ты, судя по одеянию, батюшка. Вот, моя жена ушла от меня, понимаешь, не я ушел – она ушла. Забрала сыночка и ушла. – Я покачнулся и вытянул руки, словно пытаясь поймать голубя, и, плаксиво насупившись, замолчал.

Монах остановился, деловито пощипал рыжую бороду и все с тем же озорным блеском в глазах ответил мне:

– Дурачок ты, ушла, и ладно, радоваться надо, а ты скорбишь. Эх, приятель, все это не от большого ума, скажу тебе. – Он как-то любовно, будто признав во мне своего, похлопал меня по плечу и продолжил поучение: – Женщины, брат, несут зло. Я, к примеру, был тоже женат. Представляешь, читаю однажды на кухне акафист Матронушке, моя подбегает и давай меня пилить. Дескать, денег в доме нет, а я тут молитвословиями занимаюсь. Ну подожди ты, не кощунствуй, говорю, дай, хоть акафист дочитаю. Нет, не унимается. Ладно, думаю, дочитываю акафист, собираю вещички – и в путь. Теперь нас только двое – я и Бог. – Монах заметил, что я разглядываю его ящик для пожертвований, и несколько смутился.

Я дал ему понять, что не заметил эту составляющую во взаимоотношениях его и Бога, и, взбодрившись, поблагодарил монаха:

– Спасибо, отец, наставил меня на путь истинный. Батюшка, ты полностью прав… Все они… Они…

– Да-да, ты меня правильно понял, главное, не отчаивайся, они этого не достойны. Как тебя звать-то? – Чернец достал листок бумаги и приготовился записывать.

– Иван.

– Иоанн, вот что я тебе скажу, закажи себе сорокоуст, стоит всего пятьдесят рублей, и я, грешный, помяну тебя в своих молитвах.

Я выложил предназначенные на пиво деньги и робко спросил:

– А есть ли на белом свете место, где вообще их нет?

– Их?

– Да, их – женщин.

Тут монах как бы весь изменился, и озорной блеск в глазах превратился в благоговейный огонь. Он поправил полу своего залатанного подрясника и вытащил из кармана пакет. Пронзительно взглянув на меня, монах почти прошептал:

– Есть такое место, смотри сюда. – Он раскрыл пакет, и я увидел фотографию красивого храма незнакомой архитектуры и в первый раз услышал это слово – Афон…

…Паром подплывал к очень красивому большому монастырю, я спросил у одного дьякона из Тамбова, с которым познакомился в Уранополи – «небесном» городе, где выписывают пропуск на Святую гору, – как называется радующая взгляд дивная обитель. Оказалось, что это наш русский Свято-Пантелеимонов монастырь. Однако чудаковатый дьякон не очень-то его жаловал.

– Вот, брат, перед тобой так называемый русский монастырь, смотри и облизывайся.

– А почему так называемый?

– Да потому что хохлы его захватили.

– Хохлы? – Я сделал по возможности понимающее лицо, хотя для меня это все было больше чем непонятно. На данном этапе каждый человек с бородой и хвостиком волос, да еще если в черном одеянии, мне казался почти святым. И вот даже в таком святилище, как Афон, существуют обыкновенные земные противоречия. Отец дьякон уже навязал мне себя в гиды-переводчики, и теперь я совершенно зависел от него. Сначала мы должны были высадиться в афонской пристани Дафни, затем посетить одного известного старца-грека, которому я хотел задать очень важный для меня вопрос.

С того знаменательного дня, когда я встретил бродячего монаха с медным ящиком, прошло целое лето. За это время я здорово изменился – стал ходить в храм, исповедоваться и причащаться. Казалось, что я не просто изменился, а стал другим человеком. Вместо выкуренной сигареты я начинал день с утренних молитв, отрастил бороду и выбросил телевизор. Пиво и даже просто пьющие люди вызывали во мне праведный гнев. Мои друзья постепенно отстали от меня и даже, как мне сказал один злой язык, в узком кругу смеялись надо мной, говоря, что я «чокнулся» и «ударился в Бога». Однажды мне позвонила жена, плакала в трубку, говорила, что сделала ошибку и хочет все исправить, но я остался непоколебим – просто выслушал ее и попросил развода. Сынишке должно было в ноябре исполниться три года, я любил его и регулярно перечислял деньги на его содержание, но встречаться с ним не хотел, то есть не то чтобы не хотел, просто старался подавить в себе любовь к семье ради высшего, нетленного начала.

Мой духовник из Данилова монастыря укреплял мое желание отречься от мира:

– Чадо, ближние становятся нашими врагами, если мы желаем работать только Господу.

Теперь я хотел стать подвижником. Прочитав немало книг о Святой горе, я представлял себе, как спрячусь в одну из этих горных пещер, где сотни лет страдальцы монахи несли свой крест молитвы за весь мир. Может статься, что и я стану одним из этих людей, воином Христовым, бьющимся с демонами в настоящем земном раю, превращающимся в ад во время духовных столкновений.

В своих мечтах я представлял себя сидящим на маленькой скамеечке, в рваном рубище, сосредоточенно молящимся сердечной Иисусовой молитвой. Вот слезы мои падают на земляной пол пещеры, который постепенно превращается в месиво; нетварный свет озаряет мое убогое жилище, превращая его в сияющий дворец благодати. В глубине души я думал, что старец, к которому мы идем, прозрит мое великое рвение и возьмет меня себе в ученики.

Дьякон с забавным именем Африкан и с не менее забавной куцей бородкой прервал мои возвышенные размышления:

– Ваня, все, приехали – это Дафни. Пошли скорее, что-нибудь перекусим.

Мы наконец встали на святую афонскую землю, и я увидел нечто среднее между восточным базаром и монастырем. Несколько магазинов предлагали свою религиозную продукцию, и я узнал от дьякона еще одну неприятную деталь, что их хозяева – албанцы.

Затащив меня в небольшое кафе, Африкан попросил меня купить две пиццы и бутылку вина. За столом отец дьякон налил мне стакан и, увидев мое нежелание употреблять алкоголь, состроил презрительную гримасу и настойчиво, даже гневно сказал:

– Надо чтить воскресный день, пей давай.

Пришлось согласиться, мне совсем не хотелось попасть в число нечестивцев. Выпив бокал превосходного сухого вина, я захмелел и осмелел настолько, что спросил моего собеседника:

– Отче, а почему у вас такое необычное имя?

Отец Африкан поморщился и тут же выпалил мне всю историю скороговоркой. Очевидно, этот вопрос он слышал уже не впервой, ответ знал почти наизусть:

– Понимаешь, мой игумен, еще там, в России, начитался духовной литературы и возомнил себя великим старцем, поэтому решил так посмирять братию. Одного назвал Смарагдом, меня вот Африканом. – Дьякон грустно задумался и продолжил: – Хорошо, что Гадом не назвал, а ведь хотел. – Он тяжело вздохнул, и лицо его опять приняло уже знакомое мне презрительное выражение. – А у самого-то нормальное имя – Херувим.

Я уже пожалел, что задал столь бестактный вопрос, было видно, что для моего гида имя – настоящий крест. Он печально, и уже не предлагая мне, допил вино и мечтательно закончил тему:

– Ничего, приму схиму, тогда возьму себе имя Афанасий или еще мне нравится имя Неофит, в честь одного старца великого. – Дьякон неожиданно развеселился и толкнул меня в плечо: – Тебе нравится имя Неофит?

Мы пообедали и еле успели на автобус, отправляющийся в столицу Святой горы – Кариес. Само название немного напоминало мне зубную боль, но Африкан объяснил мне, что греки произносят ее название как бы с мягким знаком – Карьес, а в русских справочниках она и вовсе звучит по-азиатски – Карея. Наш старец жил неподалеку от монастыря Кутлумуш, который находился на окраине Кариеса.

…Наконец, мы вышли на узкую тропинку, ведущую к келье старца; я сосредоточенно молчал и старался не обращать внимания на болтовню Африкана, который на этот раз роптал на румын, селящихся во всех расщелинах и вместо молитвы и безмолвия ходящих по святогорским «панигирам» – престольным праздникам. Сам же мой гид не считал себя обыкновенным бродягой и постоянно подчеркивал, что несет подвиг «сиромашества» – странничества и нищеты. Я же шел и молился, чтобы Господь открыл мне мой путь. Погрузившись в мечтания, я вновь представил себя в грязном рубище, проливающим слезы за мир. Эти представления настолько меня захватили, что я прослезился и на самом деле. Африкан недоуменно просверлил меня своим острым взглядом и остановился около аккуратного маленького домика, возле которого группировались молчаливые стайки паломников.

– Все, пришли, геронта Гавриил, слава Богу, сегодня принимает.

Мы дождались своей очереди и, неловко озираясь по сторонам, вошли в келью. Это была приятная, увешанная иконами избушка. Отец Гавриил был небольшого роста, имел приятное благообразное лицо с маленькой жиденькой бородкой. Он жестом указал нам на стулья и пригласил к разговору. Африкан немного переговорил со старцем по-гречески и представил меня. Я кивнул и решил поприветствовать отца Гавриила на родном языке. Тот оценил мою вежливость и что-то спросил. Африкан толкнул меня локтем в бок:

– Старец спрашивает, откуда ты.

– Из Москвы.

Дьякон достаточно бегло говорил по-гречески, и я уже не жалел, что нанял его как переводчика.

– Скажи старцу, что я хочу стать монахом.

Африкан передал это старцу, и они о чем-то стали переговариваться. Затем он обернулся ко мне и быстро сказал:

– Отец Гавриил спросил о твоем семейном положении, и я сказал, что ты был женат и имеешь сынишку.

– А он что?

– Говорит, что тебе лучше вернуться к жене и подымать сына.

Я не верил своим ушам!

– Что-что?! Отец Африкан, скажи ему, что у меня серьезное намерение посвятить себя всецело Богу.

Дьякон вновь пустился в словесные рассуждения со старцем, который махнул на меня рукой, как мне показалось, с презрительным видом.

– Слышь, Ваня, старец сказал, что если у тебя на самом деле серьезные намерения насчет монашества, то ты подождешь, пока сын вырастет, и только потом, отдав все мирские долги, ты уже можешь идти в монастырь. А если ты первое благословение принимаешь в штыки, то и потом слушаться не будешь. Прям как я! – Африкан ткнул себе в грудь пальцем.

Я был сильно разочарован таким ответом и даже, честно говоря, принял нечистые помыслы против старца – уж не в прелести ли он? Неужели он не прозрел, как в моем сердце горит любовь к монашеской жизни? Хм? Очень странно! Взяв у старца благословение, я вышел из кельи, а Африкан остался еще посоветоваться.

– Ну и как мне сейчас поступать? – спросил я своего гида, который улыбался и, по всей видимости, был доволен своим посещением.

– Как-как, езжай домой, к жене и ребенку, старец же тебе все сказал, – Африкан положил мне руку на плечо. – Пойдем в магазин, возьмем пирожков…

– Подожди-подожди, так что, мне нельзя в монахи?

– Можно, чудак! Вырастишь детей и приезжай обратно, а я к тому времени, даст Бог, стану в Пантелеймоне игуменом. – Африкан пытался ободрить меня. – Поставлю тебя в монастыре вторым эпитропом ^[9]. А может быть, и первым, смотря как будешь себя вести.

Мы пошли ночевать в Андреевский скит, где нас очень гостеприимно приняли, – Африкан сказал, что при новом настоятеле здесь стали поселять всех без исключения, не спрашивая, есть ли у паломников димотирион ^[10]. Братья в скиту молодые и работают по десять часов каждый день, даже в дни, помеченные в календаре как бдение.

– Монашеская жизнь достаточно трудна, отец, – Африкан высокомерно посмотрел на меня, – так что подожди пока, поживи в миру.

Мы послушали вечерню и пошли на трапезу. Постепенно я смирился и решил принять слова старца как волю Божью.

После трапезы мы, сытые и уже довольные, двинулись на повечерие. Мы вошли в большой храм и, благоговейно крестясь, стали прикладываться к иконам. Я думал, как мне позвонить жене и примириться с ней, не теряя собственного достоинства. Улыбаясь, я вспомнил того монаха, что читал на кухне акафист Матронушке, и спросил отца Африкана:

– Неужели на Афоне никогда не было ни одной женщины?

– Что? Посмотри сюда! – Дьякон с негодованием указал мне на русскую большую икону Владимирскую. – На Афоне всегда была и будет только одна женщина – Матерь Божья!

Начиналось повечерие, где, как всегда, читался параклис ^[11], и мое сердце пело вместе со псалтосом: Иперагия Феотоке, сосон имас – Пресвятая Богородице, спаси нас.

Солнце садилось за Афон, лаская лучами верхушки кипарисов, и моя душа впервые за долгое время обрела покой.