Ира скосила глаза… С кем она идет? Легкомысленный, непонятный, какой-то нахально-вежливый. Но симпатичный, стройный, решительный. Хотя бы знакомые попались – умерли бы от зависти. И она, может быть, умрет от него, как мотылек от огня. Все-таки он артист или военный. Скорее всего, он артист, который играет военных. Или военный, который строит из себя артиста.
– Ох, мама родная, – вырвалось у нее.
Петельников окинул спутницу тем стремительным и давящим взглядом, каким он впивался в человека ради крупиц информации; посмотрел так впервые на девушку, с которой, оказывается, знаком уже две недели.
Небольшая, ему по плечо, поэтому и виснет. Черные волосы красиво уложены. Ресницы еще чернее, и казалось, что при каждом взмахе что-то сдувают со щек. Возможно, и сдувают – пудру. На губах розовый паутинкой трескалась помада. Полненькая фигура. Блестящее платье из синтетики… Ну зачем в белые июньские ночи надевать блестящее платье? Оно пыталось скрыть ее полноту, жестко запеленав грудь, но лишь добилось обратного эффекта. Зато ниже, после талии, платье бросило это бесплодное занятие и пошло широко и вольно. Неужели он знаком с ней две недели? Зовут ее Ира…
– А куда мы идем? – спросила она.
– В гости к моим друзьям. Давайте-ка сократим путь дворами.
Дворы расцвели. Вздыбились зеленью чахлые газоны, зацвели голые балкончики и зазеленели луком подоконники. И запах берез, берущий за душу запах берез, которые так мощно пахнут только в июне. Этот запах был везде, даже там, где березы и не росли, и казалось, что сочится он из асфальта и стекает с крыш домов.
– Ира, подождите меня, я заскочу в этот подвальчик…
Она не успела ответить и даже не успела потупиться от того, что ее кавалер захотел в подвальчик. Петельников легко перешагнул газон, спустился по ступенькам куда-то под фундамент, открыл железный щит и пролез в узкий проем, видимо, в дверцу для технических нужд.
Прошло минут десять. Ира тревожно посматривала на подвал, где было темно и тихо. Необычный парень, странный поступок и мрачный подвал. Все-таки он не артист. Те галантнее, те даму не бросят. Может, ей обидеться?
Сначала она услышала резкий, вроде бы металлический визг, когда металл проедется по металлу. Этот визг захлебнулся, но вместо него из подвала вылетел отчетливый кошачий вопль, тоже придушенно смолкший. Затем в темноте подвальной амбразуры забелел Петельников…
– Ира, знаете ли вы, что в Нью-Йорке двести тысяч бездомных кошек? Только не обижайтесь.
Он сильно дышал, прижимая к животу полосатого и чумазого кота, который ошарашенно смотрел на июньское небо громадными глазищами с поперечными зрачками.
– Ой, у вас рука в крови!
– Ничего, до утра заживет.
– А одежда-то…
Брюки заиндевели от пыли, темные полосы разлинеили плечо, с головы сыпалась угольная пыль.
– Теперь вы поняли, что у меня за работа?
– Нет, – тихо ответила она, вообще ничего не понимая.
– Я заместитель директора зоомагазина.
– И зачем этот…
– Товара-то не хватает.
– Он же дикий!
– Одичавший.
Кот обреченно молчал, зло работая хвостом, с которого тоже вроде бы сыпалась угольная пыль.
Ира стояла немощно, не зная, что же будет дальше. Вернутся ли они туда, где встретились? Пойдут ли вперед? Разойдутся ли по домам? Вероятно, не знал этого и Вадим, негромко бормотавший в кошачье ухо:
– Информации у тебя маловато, счастья своего не понимаешь…
Кот только вертел хвостом и жутко урчал нутряным голосом.
– Я пойду домой, – наконец решила Ира.
– Из-за киски? – удивился он. – Вот и парадная моих друзей…
В дверь звонила она, – Петельников держал этого зверя двумя руками. Вадим перешагнул порог и весело поздоровался:
– Как говорят на собраниях: сколько отсутствующих среди присутствующих?
Лида молча взяла пленника, который вдруг пошел к ней вроде бы сам.
– Вот что значат женские руки! Знакомьтесь, это Ира. А это супруги Рябинины.
– Вадим, покажите рану. – Лида уже определила кота на кухню и стояла с йодом и бинтом.
Петельников дал руку и посмотрел ей в глаза тем взглядом, смысл которого знали лишь они: «Как девушка?» Лида на миг подняла глаза к потолку, как закатила. И он не понял – очень хороша или очень наоборот.
– Котик ваш? – спросил Рябинин гостью.
– Котик мой, – уточнил инспектор.
– Позвони в райотдел. Тебя ищут…
– Везде найдут, – с гордецой удивился инспектор, берясь за аппарат.
Секунд через десять он положил трубку и обвел всех уже пустым взглядом.
– Что? – спросил Рябинин.
– Попугай взбесился, – ответил инспектор не ему, а своей спутнице.
– Разве они бесятся? – удивилась Ира.
– Иногда. Ну, я поехал…
Петельников затянул потуже бинт, подмигнул Рябинину, отвесил общий поклон и спросил на прощание:
– Итак, сколько отсутствующих среди присутствующих?
Из дневника следователя. Есть пронизывающий вопрос – зачем? Тот самый вопрос, который будет разбивать все ошибочные мысли. Беспалов утверждает, что мы живем для труда… Но зачем? Трудиться-то зачем? И у него не будет ответа, кроме этой замкнутой цепи: живем для работы, а работаем для жизни… Нет. Труд не может быть смыслом жизни уже хотя бы потому, что у него тоже есть цель. Он сам для чего-то…
Рябинин надел белый халат…
Утром, сразу после зарядки, ему дважды звонили по телефону Петельников и Беспалов. Продавщицу ювелирного магазина с инфарктом миокарда увезли в больницу, где Петельникову разрешили задать ей лишь один вопрос: кого она подозревает?
По описанию выходила Калязина. Больную требовалось срочно допросить, нужен был официальный протокол. И дело поручили Рябинину, как уже знающему Калязину.
Он надел белый халат, увидел себя в зеркале и усмехнулся: вылитый Айболит, только сумки с крестом не хватает.
Лекарственный запах в коридоре его испугал. Почему?
В двадцать четыре года, когда ему вырезали аппендикс, он и скальпеля не испугался: разговаривал с хирургом, шутил с сестрой и спрашивал, не зашила ли она в живот его очки, поскольку будет жаль импортной оправы. А теперь вот присмирел, словно шел узнать собственный диагноз.
Врач, высокая и решительная женщина, остановила его у палаты:
– Только недолго.
– Может быть, нельзя допрашивать?
– Нет, ей стало лучше, но все-таки…
– Напишите, пожалуйста, справочку, что допрос разрешен.
Рябинин не страховался – этого требовал закон. Она кивнула и размашисто зашагала по коридору. Врач и должен быть решительным, даже властным, чтобы его боялись недуги. Возможно, таким должен быть и следователь, чтобы его боялись преступники.
Он вошел в палату…
Две кровати аккуратно застелены. На третьей лежала женщина. Над ней склонилась худощавая светлая девушка, наверное, дочь. Он застегнул халат и неопределенно кашлянул.
– Вы следователь? – спросила девушка.
– Да.
– Мне уйти?
Видимо, он думал дольше, чем нужно для ответа, поэтому девушка что-то шепнула больной и вышла в коридор.
Рябинин медленно опустился на стул и уложил портфель на колени плашмя, боясь лишний раз сотрясти воздух. Но замки все-таки щелкнули. Он разгладил чистый бланк протокола и спросил:
– Вера Михайловна Пленникова?
Она кивнула. Вернее, на секунду закрыла глаза и чуть дрогнула головой.
– Ну, как ваше здоровье? – бодренько спросил он.
– Терпимо…
Голос слабый, затухающий, словно сил ей хватало только на первые буквы.
Как ваше здоровье… Но ведь человек – это и есть здоровье, здоровое тело. Кого же он сейчас спросил о здоровье? Ее сознание о ее теле? Получается, что сознание живет своей отдельной, высшей жизнью и присматривает за своим телом. Тогда наше тело – еще не человек? А что же человек – сознание?
– Врач считает, что вы начали поправляться, – сказал Рябинин, стараясь быть уверенным, как врач, который ему этого не говорил.
Больная пробовала улыбнуться. Рябинин вдруг поймал себя на гримасе, которую он бессознательно строил губами и щеками, пытаясь помочь ей в этой нелегкой улыбке.
– О смерти уже думаю…
У него чуть было не сорвались наезженные слова: «Да у вас прекрасный вид, да вы еще нас переживете…» Этой банальщине не верят, а правду говорить нельзя. И он, стараясь показать одинаковость людишек перед судьбой, сказал то, что не было банальностью и было неправдой:
– О смерти все думают.
– Да нет…
– О смерти не думают лишь дураки да карьеристы.
Эту мысль, рожденную случаем, он сегодня запишет в дневник: о смерти не думают лишь дураки да карьеристы.
– Светку жаль…
– Да что за разговоры о смерти? Вы еще нас переживете!
Вырвались-таки эти слова. Но они, эти банальные слова, вроде бы легли на душу женщины – она опять попыталась улыбнуться, и теперь слабенькая улыбка получилась.
И промелькнуло, исчезая…
…Смерти боится не душа, а тело. Биология цепляется за жизнь. Разум же понимает, что смерть неминуема…
– Мне нужно провести допрос.
Она не ответила. Рябинин повторил чуть внятнее:
– Необходимо кое о чем спросить…
Пленникова молча смотрела на него.
На него смотрела седая, безмолвная женщина. Кожа на скулах потоньшала, как протерлась. Бескровные губы приоткрыты, чтобы не пропустить очередного глотка воздуха. На верхней губе капельки пота. И влажный лоб, где эти капельки растеклись по тонким морщинкам. Немые глаза смотрели на него в упор…
Да она его не видит! Она где-то там, на другом краю мира, где нет допросов, ювелирных магазинов и двенадцатитысячных бриллиантов. Только слушает. Она к чему-то прислушивалась. Но в больничной палате нет звуков даже часы не тикают…
Рябинин вдруг заметил на ее виске локон – крохотный, не седой, случайный. Какие-то неясные и быстро соединившиеся мысли – была девочка, ходила в школу, теперь в больнице, слушает свое рваное сердце – теплым и пронзительным толчком ударили в его грудь и докатились до глаз. Врачи разрешили допрашивать… Но врачи знали про ее тело, а он сейчас увидел ее душу. И пусть лекари напишут десять справок… Подлость это – допрашивать ее сейчас.
Он рассеянно оглядел палату, ее столик с фруктами и бутылкой сока, цветы в баночке и какой-то лечебный агрегат у изголовья.
– Я к вам приду завтра или послезавтра…
Она кивнула – ясно, облегченно и, как ему показалось, благодарно.
Из дневника следователя. Иногда мне кажется, что врачом, юристом и педагогом надо работать только до тридцати лет – пока не задубело сердце.
Запах берез, натекший в открытое окно, сразу пропал. Его вытеснил тонкий аромат каких-то южных цветов – инспектор уголовного розыска Кашина пользовалась духами, как обыкновенная женщина.
– Вилена, я подозреваю, что у тебя есть целая библиотека книг с названиями типа «Массаж носа», «Уход за конечностями»…
– Разумеется. У вас ноги только для ходьбы, а у нас еще и для красоты.
Она села в единственное кресло поглубже, расстегнула жакет, расслабилась, обмякла, чтобы в эти короткие минуты не думать о розыске. У мужчин на эти короткие минуты есть вредная забава, которая все-таки снимает усталость, – курение. Поэтому Петельников заглянул в сейф и достал небольшую, расцвеченную астрочками коробку мармелада.
– Ухаживаешь? – Она хрустко распечатала коробку.
– Я за всеми женщинами ухаживаю…
– И водишь их показывать жене Рябинина.
– Вожу. Вот скоро поведу девушку, которая мне представилась как Джаконя.
– Раньше были Джоконды, – вздохнула Кашина, наслаждаясь мармеладом.
– Вилена, а тебе я разве не делал предложения?
– Три раза.
– Ну?!
– Один раз на месте происшествия, когда мы с тобой нашли отпечаток ладони в маргарине. Второй раз в следственном изоляторе, в камере. А третье предложение ты передал через Леденцова.
– Может, все-таки пойдешь? – сделал он четвертое. – Будешь мне по утрам пеньюар подавать.
– Пеньюар – это прозрачный халатик, который женщина надевает на нижнюю рубашку, выходя пить кофе.
– А я кофе пью в кителе, – невесело улыбнулся Петельников.
– Ой, съела всю коробку, – ужаснулась Кашина. – Фигуру испорчу…
– У меня дома так хорошо и тихо, что идти туда не хочется, – сказал вдруг Петельников как-то не по-своему: без силы, без голоса и без юмора.
Она, собравшись было уходить, тревожно осела на мягкий поролон кресла. Петельников смотрел в окно, на озелененный двор милиции, откуда опять натек березовый дух, все-таки победивший запах южной розы. Они молчали, два инспектора уголовного розыска, которые привыкли помогать, выручать и подменять друг друга на дежурстве; привыкли не замечать друг у друга настроений, ошибок и неудач; привыкли друг над другом подтрунивать, пошучивать и не говорить всуе громких слов.
И вот теперь они сидели и молчали, словно июньский березовый запах запечатал им рты…
В дверь постучали не постучали, а вроде бы сначала терли кулаком по дереву, а потом все-таки стукнули. Две старушки – те, хозяйки котика Василия Васильевича, – входили в кабинет какой-то вереницей.
– Я потом зайду, – Кашина будто не из кресла встала, а оно, старое и глубокое, выпустило ее из своей середины, как вылущило.
– Бабуси, хотите поблагодарить? – спросил инспектор, который успел побывать у Рябининых и отнести кота этим старушкам.
– Нет, милый, не хотим, – ответила худенькая и села в кресло, как провалилась в яму.
– Милиция, а допускает, – туманно поддержала ее вторая, та самая, которой он тогда мысленно надевал чепчик.
Видимо, разговор предстоял длинный и нудный, а он сидел как на иголках, ожидая звонка от Рябинина. Зря не купил вторую коробку мармелада, которая сейчас бы помогла.
– Что-то я вас, гражданки, не понимаю…
– Котик не наш, – почти злорадно выговорила худая, как он вспомнил, Мария.
– Как не ваш?
– А так. Не кот, а дьявол из трубы.
– Как пошел выть да обои когтями полосовать, так у меня аж брови дыбом встали, – поддержала Марию вторая.
Инспектор попробовал отыскать на ее круглом лице брови, но увидел лишь две светлые полоски.
– Подождите-подождите. Вы же сказали, что кот полосатый, с хвостом…
– Что ж, по-твоему, мы евойной морды не отличим? – удивилась Мария.
– И характер-то у него обормотистый…
– Совести у тебя нет, хоть и сидишь в отдельной комнате.
– Ах, совести? Тогда сейчас проверим, бабуси, вашу совесть.
– Как это? – спросила Мария, слегка понижая голос.
Вторая настороженно обернулась к сейфу.
– Вы со мной говорите на повышенных тонах, а я буду с вами говорить на возвышенные темы.
– Это конечно, – подозрительно согласилась Мария.
– Ваш сосед Литровник продал кота неизвестному гражданину за рубль. Можно в миллионном городе отыскать этого покупателя?
– Можно, – мгновенно согласилась Мария. – Овчарку запустить.
– А собака завсегда кошку отыщет, – подтвердила вторая, благодушно улыбнувшись инспектору, которому сумела помочь дельным советом.
Петельников ногами зацепил ножки стульев, как обвил их, – пожалуй, мармелад не помешал бы ему для умиротворения той злости, которая уже зарождалась.
– Собака берет след преступника, а не кота.
– Наш Василий Васильевич пускай сгинет? – спросила Мария, въедаясь в него своими черными запавшими глазами.
– Если человек рубля не пожалел, то уж он наверняка любит кошек. И вашего Василия будет обхаживать.
– А на кой нам чужой-то обормот? – Теперь дородная старушка улыбнулась хитровато, потому что сумела задать ему каверзный вопрос.
– Гражданки, вы в бога верите? – разозлился Петельников.
– Вон Шора с ним знается. – Мария кивнула на свою подругу.
– Ничего не знаюсь!
– Как увидит дом до неба, так и перекрестится.
– Если ваш кот попал в хорошие руки… Неужели вам не жалко другого кота, который сидит в подвале, не ест, не пьет, не моется?.. Где же ваша любовь к животным?
Старушки вдруг насупились, словно он их оскорбил. Мария принялась поправлять кофту, а у пухленькой Нюры неожиданно развязался платок и никак не хотел завязываться.
– Да знаете ли вы, товарищи бабушки, что в Нью-Йорке двести тысяч бездомных кошек?
– А нам с тобой лясы точить некогда, – заявила Мария, вывалившись из своей пещерки.
– Коту-обормоту подошла пора обедать, – разъяснила Нюра, завязав-таки платок.
Инспектор улыбнулся. А Рябинин все не звонил…
Из дневника следователя. Видимо, я опустился до примитива – с трудом делаю работу, которая не доставляет мне удовольствия. А может, я поднялся до человека будущего – с трудом делаю работу, которая не доставляет удовольствия.
В тот день, когда Лида якобы обожглась и порезалась… Вернее, после того дня, когда она вскрикнула на кухне, Рябинин напряг все свои мозговые клетки и все-таки вспомнил, что же тогда промелькнуло, исчезая; вспомнил не мысль, уложенную во фразу, а лишь ее смысл. И отшатнулся, если только можно отшатнуться от выуженных из памяти двух слов – любовь и ненависть. Лида, любовь и ненависть… Но как ни напрягался, он так и не смог разгадать ее вскриков на кухне, хотя чувствовал, что все это лежит на линии тех двух слов, добытых им из своей памяти. И, может быть, напрасно добытых, потому что переменчивость ее настроения могла лечь на его фантазию, создав тот причудливый вечер. Так уже когда-то бывало. И проходило…
Рябинин открыл дверь, вошел и хотел, как всегда, бросить портфель в кресло. Но что-то необычное, вроде бы растворенное в воздухе, заставило опустить портфель бережно, как налитый молоком. Он огляделся.
В передней ничего не переменилось. Переменилось… Нет запаха чая. Не пахнет ни тушеным мясом, ни свежими огурцами… Не пахнет ужином. Но чем? Духами. Всю квартиру заполнил жеманный запах каких-то восточных духов, где аромат цветов перемешался с настоем коры, гвоздики и вроде бы даже цитрусовых. И тишина, в воздухе растворились духи и тишина.
О проекте
О подписке