Und schrei in den Spiegel, Mann, ich brauche nichts außer dich.
Wir beide packen das, ich hab’ dich, du hast mich.
Und hat irgendjemand von uns beiden sich mal verpisst,
War das sicher wegen Geld oder irgendeiner Chick.
Я кричу мужчине в зеркале: мне никого, кроме тебя, не надо.
Мы оба это уяснили: у меня есть ты, у тебя – я.
А если кто-то из нас двоих облажался,
То стопудово из-за денег или какой-нибудь чики.
Cro, «Whatever»
Данила спешил, но сборам это мало способствовало.
«Да, конец всегда один и тот же…» – рассеянно размышлял он, швыряя в чемодан все, что попадалось под руку: рубашки, носки без пары, книги, журналы…
В комнате царил полнейший бедлам. Окно было нараспашку, и шторы колыхались от ветра. По полу перелетали листки с записями, а портрет Кафки укоризненно буравил его со стены тяжелым взглядом.
– Не смотри на меня! – возмутился Данила. – Так вышло, что я сделаю?!
Кафка его возглас никак не прокомментировал.
С улицы слышались веселые девичьи голоса. Мельком кинув туда взор, он издалека увидел их тоненькие фигурки в спортивных шортах и майках с эмблемой интерната.
– Ах, чертовки, – досадливо сказал он. – Все всегда из-за вас.
«Эй, – послышался назойливый внутренний голос. – Вообще-то, это твоя вина. Они на тебя не вешались».
– Да-да, – ответил он сам себе. – То-то она виляла задницей и при виде меня задирала юбку повыше…
«Совсем не обязательно было трахать собственную ученицу», – не оставлял его внутренний голос.
– Но иначе не получалось…
Данила подхватил чемодан и вылетел из комнаты как пробка, оставив гору своих бумаг и портрет Кафки. Кажется, там было что-то еще, но черт с ним. Надо валить, пока не поздно. Он вовремя написал заявление и держал свое увольнение в тайне в течение всех последующих трех недель. Последним препятствием была она.
Но пока она ни о чем не ведает и забивает мячи на волейбольном поле. И уж лучше им не пересекаться.
Живо забравшись в ожидавшее его такси, Данила в последний раз обернулся. Темно-красное здание женской школы грозно нависло над ним, словно укор совести. Но… что за глупости. У него никогда не было совести.
«Ты псих. Просто псих и авантюрист», – сказал он себе снова.
Такси плавно тронулось с места, выезжая из тенистой аллеи. На спортплощадке опять мелькнули крепкие девчачьи попки в обтягивающих шортиках. Данила зажмурился и на всякий случай ущипнул себя. Нет уж, хватит. У него и так бестолковая, неустроенная жизнь, а такие приключения не делают ее стабильней.
Но один раз пережить такое стоило. И от этого он заулыбался как идиот. Данила не мог долго пребывать в самоедстве, хотя и было немного страшно.
Мила бросилась в слезы, когда он сказал, что между ними ничего и быть не может. Ох уж эти девушки. Влюбляются с полпинка, строят иллюзии… Не он ей сердце разбил, а она сама себе. Данила потер бровь, размышляя обо всем, что произошло. Конечно, он был немного грубоват, но она фактически пасла его у каждого поворота… Любой бы сорвался…
Он вспомнил ее голубые глаза и ямочки на щеках. Такая свежесть, господи. И в ее восемнадцать еще девственница, просто удивительно. Но когда она начинала рыдать, ему казалось, что его заливает во всех смыслах. Нет, он поступил правильно. У них все равно не было будущего. Он – молодой преподаватель литературы, она – школьница, у которой в голове одни ромашки. У них разный интеллектуальный уровень и жизненный опыт… Ее совращение было явно идеей не от ума, но… она будет ему благодарна однажды.
Так он думал. Сейчас главное – уйти в подполье, и если эта история не всплывет в ближайший месяц, то он тихонько найдет себе другую работу – и можно считать, что пронесло.
Данила выдохнул и откинулся назад. Все пройдет. Все забудется.
Данила Хаблов был учителем литературы не по собственному желанию. Да и Данилой Хабловым быть ему не очень нравилось, поэтому он представлялся в Германии как Даниель. Но, несмотря на безупречный немецкий и вылизанные манеры, в нем часто пролезал Хаблов.
Вообще-то, он хотел стать писателем, но высокие помыслы не удавалось выразить в грубом материальном мире должным образом. Данила был весь в высоких помыслах. Он принадлежал к раздражающему типу творческих людей, которые все ищут какое-то таинственное вдохновение, и именно поэтому так и не закончил ни один роман или сборник стихов.
Когда ему было двенадцать, мама нашла в Интернете немца по имени Тобиас Цуммбрегель и удачно выскочила за него замуж. Так они переехали из Уфы-три-шурупа в геттоподобный Пфорцхайм. Тобиас был неплохим человеком, но скучным, добропорядочным и, как и большинство немцев, мог часами разговаривать о сортировке мусора. От его фамилии у Данилы начинали болеть зубы, поэтому он остался в итоге Хабловым. Полный ребрендинг не удался. По-немецки на момент переезда в Германию Данила знал только два слова: Ja и Nein[4].
Однако благодаря своей натуре губки уже через два года Данила болтал на нем так, будто он был его родной, и даже совладал с картавым немецким R и извращенной грамматикой. Только интонации изредка выдавали в нем очередного переселенца из диких земель.
Оказавшись в новой среде, Данила вывел для себя главное правило: выживает тот, кто адаптируется. Этот мир был чужим, незнакомым и враждебным. Надо было найти свое место среди наглых немецких подростков, быкующих турок, контролирующих каждый сантиметр в его районе, жуликоватых юго[5], которые могли отделать его как тузик грелку, и одержимых приличиями взрослых немцев без чувства юмора. Если не впишешься, станешь асси[6]. Поэтому он принялся мимикрировать подо все, что видел, и открыл в этом удивительный талант: быть для всех своим в доску.
С грехом пополам удалось окончить университет, после чего Данила амбициозно решил посвятить себя просвещению школоты, хотя даже не был носителем немецкого. Зато это неплохо вписывалось в его жизненный стиль – с пафосом делать что-то, будучи жонглером, подделкой и классическим вруном.
Он даже начал наброски к собственной программе и пребывал в абсолютном убеждении, что привьет своим ученикам безупречный литературный вкус.
Но, как уже было сказано, жил он не только этим.
Данила был гением вечеринок и сомнительных коктейлей. Если бы существовала номинация «алкотвиттер года», он сорвал бы главный приз. В области получения кайфа Хаблов мог стать учителем от бога.
И судьба дарила ему много возможностей развлечься и найти себе новых собутыльников. Он даже дружил с бомжами на районе, подкидывая им мелочи или покупая пиво. Как он сам часто говорил, его единственное богатство – это хорошие люди.
Другого богатства у него не было. После неудачного опыта работы менеджером он понял, что офисной крысы из него не выйдет. Поэтому все же решил поработать по специальности – прежде чем наконец-то закончит роман о том, как легко разбиваются сердца в нашу безбожную эпоху, и встретит свой первый успех.
Работа в обычной школе не задалась сразу. Подростки не воспринимали его всерьез, а непринужденная манера общения привела в итоге на задний двор школы, где он накурился вместе с двумя учениками. Успеваемость его класса не поднялась ни на балл, он явился на совещание нетрезвым, и его уволили. Уволили бы и раньше, узнай они про задний двор, – это был просто вопрос времени.
Данила не растерялся и попробовал заняться бизнесом: продавал брендовые очки – но только наделал долгов. Его следующим карьерным витком были интернет-разводы. Он работал на липовую фирму под фальшивым именем, продавая несуществующий товар. Но и с миром криминала у него не задалось, и он тихо разошелся с теми ребятами.
Безысходность и новые долги вернули его на стезю преподавания. Они привели его в элитный интернат для девочек, где так срочно требовался учитель, что его взяли, закрыв глаза на весьма среднее резюме и почти полное отсутствие опыта работы по специальности. И, как ни странно, дело пошло. Ученицы, привлеченные его пшеничными волосами и лучистыми глазами, ловили каждое слово, а Данила наконец почувствовал, что нашел свою аудиторию. Он даже развил какую-то активность, создав творческий клуб, где преподавал этим бабочкам азы стихосложения. Заодно декламировал свои стихи, которые им ужасно нравились, и все было хорошо, пока не появилась она.
Мила была особенной ученицей: умная, уверенная в себе, острая на язык, но совершенно не искушенная. «Как так получилось?» – постоянно недоумевал Данила. Возможно, дело было в этом интернате, в котором она училась несколько лет. Строгая дисциплина – и все дела.
Часто они оставались вдвоем после уроков, чтобы обсудить пройденную тему. У нее ведь всегда были вопросы. Иногда беседовали просто так, чинно прогуливаясь по широким аллеям интерната. Их отношения с самого начала носили возвышенный характер. Но Данила все испортил. В одну из таких прогулок, когда она жарко доказывала ему, что проза и поэзия созданы для выражения разной динамики эмоций, он притянул ее к себе и почти инстинктивно поцеловал эти милые розовые губы. Оба забыли о своих формальных ролях, учителя и ученицы, и некстати поняли, что они еще и мужчина и женщина. А когда мужчина встречает женщину, то все заканчивается отнюдь не совместным постижением метафор и аллегорий в литературе.
Итак, Данила лишил ее девственности, и о высоком они больше не говорили. Но потом Милы стало слишком много в его жизни, да и свидания были всегда проблематичны, он рисковал как никогда в жизни… Данила стихийно уволился, позорно сбежал, роняя за собой обувь и предметы одежды. Было жалко терять это место, ведь у него там все складывалось. «Но эта история закончилась», – сказал он себе и забыл про нее.
Три недели он квасил как черт, кочуя с одной вечеринки на другую. Попутно пытался искать новую работу, но без особого энтузиазма. Всем, кто приставал с вопросами о его занятости, Данила надменно говорил, что он сейчас фрилансит. Хотя умом понимал, что «фриланс» – просто снобистский заменитель слова «безработный».
О Миле он и не вспоминал.
Правда, она ему снилась. Он видел ее злые голубые глаза, полные слез, и слышал гневный крик:
– Ты пожалеешь! Я заставлю тебя пожалеть!
На исходе третьей недели расколбаса у Данилы началась безудержная рвота и заломило спину. Он не мог разогнуться и все списывал на похмелье. Ему расхотелось пить и гулять: ему вообще ничего не хотелось. Целыми днями он лежал на своем матраце, который был у него вместо кровати, и слушал музыку: Баха, Шопена, Брамса, немного Вагнера. Его мысли ушли куда-то глубоко, и Данила стал думать о своей жизни. Такие размышления редко приводят к чему-то хорошему. Он впал в депрессию, понимая, что ничего не стоит как человек и писатель. Мать наорала на него по телефону и сказала, чтобы он больше не клянчил у них с Тобиасом денег и вообще не являлся на порог, пока не найдет работу. Друзья вдруг перестали куда-то звать, да еще с запозданием начал резаться зуб мудрости.
Все пошло вкривь и вкось.
Спустя еще пару недель он разуверился в себе как в специалисте. Он им и не был, но отказ даже на должность кассира в фастфуд-забегаловке заставил его окончательно усомниться в собственной ценности.
Он чувствовал глухую пелену вокруг своей личности, как будто паук укутывал его в белую слизь, и свет жизни гас. Самое странное было то, что он даже не мог вспомнить, как жил раньше, когда все было хорошо. Интернат и его интрижка остались в прошлом, но будущего не было, а настоящее от него отворачивалось.
Один раз Данила на полном серьезе думал наглотаться таблеток, но потом словно опомнился и тяжело провел по лицу ладонью. Надо было что-то делать. И вдруг в голове почему-то возникла она. Мила проступила так четко, что он даже видел поры на ее лице. И изнутри что-то кольнуло: это ее вина. Мила – и причина, и следствие.
Вывод нарисовался сам собой: интуитивное прозрение?
Недолго думая он набрал номер ее мобильного. Гудки длились довольно долго, но на занятиях она не могла быть: в интернате сейчас наступили каникулы. Да и вообще в этом году Мила оканчивала школу…
Наконец она ответила немного томным голосом:
– Алло.
– Мила? Мила, привет!
– Кто это?
– Это… Даниель. Помнишь еще своего учителя?
Повисла неприятная пауза. Сердце Данилы забилось вдруг очень часто, а в груди невыносимо закололо, словно он подошел к эпицентру чего-то… важного.
– Тебе чего?
– Просто хотел узнать, как твои дела, – как можно вежливее сказал он.
– У меня-то все нормально, – невнятно пробормотала она, и что-то в ее тоне намекало на насмешку.
«Сука, знает, зачем я звоню…»
– Я бы хотел встретиться с тобой.
– Нам незачем видеться. Твои же слова.
– Просто… все так некрасиво получилось…
– А сейчас что звонишь? Красивее не станет, и легче тебе – тоже нет, – вдруг рассмеялась она.
– Слушай, – не выдержал Данила, – понимаешь ведь, в чем причина моего звонка?
– Тебе страшно, – просто ответила Мила. – Но ты заслужил.
– Мила! Мила! Что это?! Ты можешь объяснить? Я не понимаю. Только чувствую, что все дерьмо в моей жизни сейчас связано с тобой, и ты, судя по всему, тоже понимаешь, о чем я. Что ты сделала?
Мила помолчала, раздумывая, а затем выдала:
– Я говорила, что ты пожалеешь.
– Когда ты мне это гов…
Он осекся. Вживую он ни разу не слышал от нее этих слов. Но во сне… Происходящее нравилось ему все меньше и меньше.
Это что-то… энергетическое? Как эти вещи называются? Сглаз? Порча?
– Отвали уже, мудак. То ли еще будет.
И она повесила трубку.
Данила присел на свой матрас, почесывая голову. Сейчас в мыслях прояснилось. Но давление в груди не прекращалось. Что же она сделала? И как? И что теперь делать ему?
В памяти всплыла их давняя беседа. Как-то они шли по аллейке, и Мила щебетала что-то про Булгакова. Они как раз читали в литературном клубе «Мастера и Маргариту».
О проекте
О подписке