Как ни странно, его последние слова, сказанные в самолете, меня слегка задели. Я отчетливо помню плещущуюся в его глазах хрупкую боль, наложившуюся на эту по-детски обиженную реплику. В ней сквозили не выраженные до конца обиды, немного разочарования в нас обоих и немного его безответной привязанности ко мне.
Эта фраза – одна из немногих его фраз, которая почему-то так со мной и осталась. Как затонувший корабль, она лежит где-то глубоко внутри и вызывает странное чувство опустошения. В ней неожиданно оказалось много правды. Макс выбрал дурацкую метафору, но она отразила разновидность холода, которую я ощущала сама уже много лет.
До конца полета мы больше не разговаривали. Макс ерзал в кресле и вздыхал, я же отчужденно смотрела в иллюминатор, чувствуя, как внутри дрожит неприятный осадок.
«Почему ты постоянно говоришь обо мне? Расскажи что-нибудь о мире, жизни и людях. Что ты знаешь о них? Или говори только о себе, тогда мне хотя бы не надо будет каждый раз ставить себя на предохранитель от твоих вопросов», – крутилось у меня в голове, но в итоге я ничего ему не сказала.
Облака тем временем становились все реже и реже, и сквозь них начала проглядывать земля с вкраплениями домов. Многоязычный гомон в салоне нарастал по мере снижения. Я откинула плед и стала обуваться.
Так мы и долетели. Так и приземлились.
Но в аэропорту я почувствовала оживление и выкинула его слова из головы. Уже сегодня я пройдусь по узким улочкам, увижу здания, фасады которых помнила, как родной двор, и представлю… будто я дома. Будто я всегда жила этой жизнью.
Такой незамороченной я могла быть только здесь, и жизнь вдруг начинала казаться простой и понятной. Не надо было искать в себе ответы на вопросы, которых мне никто не задавал. Может, просто есть города, где себя теряешь, а есть и такие, в которых вдруг находишь. В Амстердаме я никогда не теряла – что бы то ни было.
Как одурманенная, там я бродила по улицам с раннего утра до позднего вечера, время от времени символически перекусывая. Здесь и дышалось будто легче, все менялось в одно мгновение. Я забывала свое имя, лицо и прошлое. Обретала непривычную, чудесную анонимность.
Мы с Максом разошлись по параллельным реальностям. Пока он потерянно бежал за мной, шарахаясь ото всех со своим чемоданом, я двигалась в каком-то другом, только мне слышном ритме, уже зная свой путь.
В наушниках играла Flunk «Queen of the Underground»:
Эти строки были пророчеством, которое скоро вступит в силу, но в тот момент я об этом еще не знала.
Просто шла навстречу городу.
Amsterdam Centraal. Вот мы и на вокзале. Отсюда начинаются все истории в европейских городах. Сходишь с поезда, и тебя втягивает в круговорот новой жизни. Я едва замечала Макса.
При взгляде на знакомое небо и улицы внутри оживало редкое чувство, что радостей в жизни не счесть.
– …А теперь прошу вас пройти в этот зал. Здесь представлены работы одного из самых известных голландских фотографов нашего времени – Хогарта. Свое творчество он представляет исключительно под фамилией, предпочитая скрывать имя от широкой публики…
У гида был прекрасно поставленный голос, который раскатывался под высоким белым потолком фотогалереи, и каждое слово потом дрожало какое-то время в воздухе. Толпа туристов бодро прошествовала в абсолютно белое вытянутое помещение, где на стенах висели работы, расположенные с нарочитой асимметричностью. Все тут же рассосались по залу, иногда о чем-то переговариваясь вполголоса.
Это была одна из галерей современного фотоискусства. Удачно присоединившись к англоязычной группе, состоящей в основном из восторженных японцев и китайцев, снимающих все на свои телефоны, мы проникались высокой культурой. Хотя с Максом это было сложновато, ибо он хаял все, что видел. Не из невежества или злобы, просто так уж он был устроен.
Гид тем временем дошла до середины зала и продолжала свою ненавязчивую речь:
– Снимки Хогарта – своего рода летопись Амстердама, и при анализе ранних фотографий можно увидеть незначительные, но интересные изменения в городе, неизбежно пришедшие вместе с течением времени. Его работы всегда представляли собой загадку современного фотоискусства. В каждой есть деталь, которую критики любовно окрестили «мозаикой вселенной». Его творческие решения приводят зрителя к ощущению познания некой абсолютной сути. Хогарт умеет извлекать из каждого образа миллионы смыслов, которые предназначены раскрыть нечто большее. Любая мелочь в его снимках поставлена на служение главной идее.
Мы стояли напротив снимка пожелтевшего кленового листа, сквозь который просвечивало небо. По листу пробегали хрупкие прожилки, но казалось, что перед нами оптическая иллюзия. Чем дольше мы смотрели на снимок, тем отчетливее нам казалось, что по небу разошлись капилляры.
– Как он это снял? – недоуменно вопросил Макс, застыв рядом со мной в позе мыслителя. – Фотошоп? Типа, двойная экспозиция?
Он задумчиво поглаживал подбородок, с подозрением изучая фотографию. Я слегка усмехнулась, ощущая, что граница меж небом и листом окончательно растворилась.
– Или нет. По-моему, все дело в камере, – произнес он через минуту. – Ну, ничего так, ничего… Хотя почему лист? Почему на фоне неба?
Я закатила глаза.
– Не препарируй замысел творца. Просто этот таинственный Хогарт – настоящий гений, – сказала я. – И это не камера, а его глаз – волшебный объектив, через который все видится совсем иным.
– Звучит как вступление к пресс-релизу. Вы тут на нем помешались все. Нет, как он снял так, что небо кажется таким просачивающимся… Да ну, тут не обошлось без фотошопа.
– Макс, ты не видишь за деревьями леса, – всплеснула я руками в отчаянии от его буквализма. – Дело не в средствах, а в идее. В воплощении задумки. В особенности видения, в конце концов.
Тот только набычился и пробурчал что-то про здоровую критику.
Каждую весну я с нетерпением ждала этой выставки. Возвращаясь в галерею уже в четвертый раз, я уяснила, что Хогартом правят какие-то только ему понятные мотивы. Он всегда выставлял свои работы в начале апреля. Он никогда не появлялся сам. Все его снимки были связаны только с Амстердамом.
Иной раз зимним вечером я вдруг вспоминала его фотографии и думала: что этот человек делает сейчас? Наверное, проявляет снимки или же наводит на кого-нибудь объектив камеры, ловя очередное упоительное мгновение. Я представляла Хогарта очень одиноким седым мужчиной с отсутствующим взором и чутким восприятием.
Насчет чуткого восприятия я была уверена на сто процентов.
Мне казалось, что он должен быть достаточно стар. В его снимках слишком отчетливо проступало ощущение времени.
– Кто он вообще такой? – словно уловив мои мысли, поинтересовался Макс.
– Он просто… Хогарт. Мне, к примеру, большего и не нужно.
Тем временем гид решила, что посетители уже усвоили первую часть речи, и продолжила:
– Хогарт играет с субъективным и объективным. Раздвигая границы меж зрителем и искусством, он точно хочет сделать нас всех причастными к своим работам. Вы не по ту сторону объектива, а в нем. Для него всегда было важно доказать интимность искусства, его апеллирование к вашему «я». Понятие раздвижения границ в творчестве не связано с жанровыми ограничениями или средствами. Оно о восприятии. Мечта Хогарта – убрать барьеры восприятия. Также, как вы очевидно заметили, его любимые локации – это вокзал и аэропорт. Здесь, по его словам, случаются все самые любопытные истории. Но наиболее интересными в его творчестве являются снимки людей. Как признался однажды сам фотограф, ему никто специально не позирует, более того, случайные модели даже не знают, что попадают в его фотографические хроники. Хогарт словно вытаскивает нечто, что лежит за нашими лицами, даже за нашими душами… Он умеет останавливать миг, а затем искусно его препарировать. Так мы видим, из чего сделана наша жизнь. Из чего сотворены мы сами. Известный критик Эндрю Вилкинс сказал на этот счет, что Хогарт – хирург от Бога.
– Меня она бесит. Такое впечатление, будто она его фанатка, – проворчал Макс. – И что за бред… Фотография и хирургия – сравнила…
– Какой ты нудный, – поморщилась я.
– Я не нудный, – обиженно нахохлился Макс. – Я просто мыслю здраво. Эта экскурсовод напоминает мне мою учительницу литературы.
– Чем же?
– Тем, что знает, что хотел сказать писатель и вообще любой творец. А когда мы с ней не соглашались, она говорила: «Возможно, но Белинский понял Пушкина иначе!». И тыкала нам этим Белинским в каждом сочинении. Ненавижу Белинского. И ее. И школу.
Я начала ржать, и пара человек стрельнули в меня неодобрительными взглядами.
– Прости, пожалуйста, так это твоя детская травма.
– Поэтом может стать только раненая душа, – вздыхал он, и я не знала, плакать мне или снова смеяться. А он продолжал, не замечая выражения моего лица: – И вообще это фигня. Сейчас все фотографы, камера позволяет сделать такие снимки, что они сходят за искусство. А оно, между прочим, сложнее. Возьми, например, писательство. Там тебе никакие гаджеты не помогут, если нет стиля.
Я снова закатила глаза и отвернулась от него. Макс продолжал что-то бубнить уже самому себе. Гид, к счастью, не ссылалась на Белинского, и я стала слушать ее дальше:
– Хогарт подобен невидимому наблюдателю или даже ангелу-хранителю Амстердама. Неслышно он проходит по этим улицам и снимок за снимком впитывает город и его людей в свой объектив, создавая единую таинственную историю. Так что, быть может, и вы случайно попадете в его летопись мгновений, пройдясь сегодня по улицам Амстердама… кто знает, – эффектно завершила она свою речь.
Ее тут же стал окликать кто-то из экскурсантов, атакуя вопросами о том или ином снимке. В зале стоял гудящий шепот и царило возбуждение. Я наблюдала подобное уже не раз, поэтому просто прохаживалась туда-сюда, надеясь где-нибудь найти и портрет самого фотографа. Макс, шедший за мной, в какой-то миг остановился у одного из снимков. Тогда я побрела дальше одна.
Я обнаружила в фотографиях Хогарта нечто новое. Грусть. Теперь она сквозила чуть ли не в каждой его работе в каких-то незначительных деталях – освещении, людских лицах, тенях…
Я помнила, что раньше в фотографиях витало много спонтанной радости. Он любил тайком поснимать туристов, местных гопников и одиноких девушек. Все прошлые фото были как маленькие замочные скважины в чужую жизнь.
Теперь снимки напитались совершенно новой, тягучей меланхолией. Людей на них больше не было. Зато были пейзажи и снимки утреннего или вечернего Амстердама. Таким духом печали, бывает, веет от одиноко горящей свечи, которую забыли погасить и она горит в ночи ни для кого в своем восковом одиночестве… Снимая пустые улицы, он точно показывал нам тех, кто их покинул.
Иногда мне казалось, я угадываю то, что он только слегка приоткрыл в своих работах.
Что-то произошло. Не с городом. С ним.
В толпе его поклонников я никто, но мне было не все равно, что с ним.
Хогарт облекал абстрактные понятия в форму, находил для всего верные пропорции. С ним, мне казалось, я начинаю видеть больше. Возможно, возвращение в Амстердам и его выставка слились для меня в единое целое, как встреча с дорогим другом, перед которым не надо открываться, ведь он сам все видит. И знает, как дать тебе ощущение своей близости.
Неизвестно откуда у меня появилась уверенность, что встреть я Хогарта в реальности, моя жизнь круто изменилась бы. Мы друг друга поняли бы в первые же секунды, ведь его мысли всегда находят отражение во мне. Каждый тешит себя такой мечтой об идеальном друге и если не находит его в своем окружении, то обращает поиск на то, что хотя бы дарит радость…
Эта мысль была не очень веселой, и я постаралась ее отогнать, переключившись на окружающий мир.
Макс уже растворился. Я обернулась, чтобы иметь представление, где он. Он нашелся чуть поодаль, у того самого кленового листа, и, подбоченившись, говорил с каким-то японцем.
– I’m firmly convinced that it is Photoshop![5] – донесся до меня его яростный голос.
Японец испуганно кивал. Я фыркнула и пошла дальше. Не хотелось их отвлекать.
Я давно пыталась узнать фотографа через его искусство. Какой он, этот Хогарт? Забавно: человек, чьего лица я никогда не видела, чьего голоса я никогда не слышала, стал для меня важен. Я хотела возвращаться к нему вновь. И, может, однажды сказать ему «привет» и, разумеется, «спасибо».
У самого входа висела последняя работа. Хогарт сфотографировал вокзал из окна стоящего поезда. На заднем плане были люди с чемоданами, служащие вокзала, а у самого окна стояла худая девушка, почти подросток – прямо напротив фотографа. От этого снимка веяло тягостным ощущением необратимости. Все было слегка смазанным и расплывшимся, но становилось понятно, что это не дрогнувшая рука, а слеза, застывшая в глазах уезжающего.
Здесь проскальзывала несвойственная для Хогарта сентиментальность, и разумеется, эффект слезы – постановочный. Специальный фокус камеры или, как сказал бы Макс, «явный фотошоп!».
Но после предыдущих снимков пустых улиц и одиноких аллей присутствие человека в таком ракурсе казалось излишне откровенным. Разрозненные части сошлись в историю о прощании.
Внезапно я почувствовала на себе чей-то взгляд. Ощущение было весьма… странным. Мне хотелось повести плечами, как будто я могла сбросить с себя взгляд, как нечто материальное.
Слегка повернув голову, я осмотрела толпу позади меня. У небольшой арки, прислонившись к стене, стоял высокий парень в черном. Он резко выделялся среди всех, и что-то в голове щелкнуло: это он смотрел.
О проекте
О подписке