И все вышло, как хотел Анри. Его расчет оказался настолько точным, что даже не было сопротивления. Люди, подзабывшие его имя, приняли Люка как пилюлю. Массам всегда нужен поводырь. Анри удачно воткнул подкрашенного Янсена в идейный вакуум, воцарившийся в тот период в поп-культуре.

Из-за скверного чувства юмора он когда-то назвал свою группу по аналогии с известным парфюмом, ожидая, что это будет характеристикой его старомодной, нелепой музыки, пропитанной альдегидами, а оказалось, что он выражался в терминах будущего. Никто не догадался, что подражал он самому себе, только восемнадцатилетнему, но в более дорогой обертке. Так работал шоу-бизнес: берешь лежалый товар, крепишь на него дорогой бантик — и снова всем нравишься.

Алкореабилитация прошла в течение полугода, а потом Люк записал еще один альбом, причем сам не понял, каким образом — видимо, на автомате. Но теперь он уже не был разгневанным Орфеем, бросающим вызов Смерти. С ней тягаться бесполезно, Эвридику никто возвращать не собирался, хоть оборачивайся, хоть нет. Вместо этого он стал лицом Inferno № 6. Боль превратилась в коммерцию, а мертвая любовь — в торговую марку.

Во всей этой кутерьме он пропустил момент, когда перестал вообще что-либо ощущать. Когда это произошло? Когда он спел о Сабрине все, что мог? Или когда с грехом пополам пережил те три года затишья, пытаясь осознать, что же это все-таки было — ее смерть и его популярность на этой почве. Ответов не было. Люк вернулся уже другим, и теперь он делал свою работу.

Меньше чем через год вышел еще один альбом. Они все продолжали штамповать потусторонние хиты, хотя душевному состоянию Люка больше соответствовало бы молчание. Ему все меньше хотелось что-то сказать другим. Слова и ноты уже кончились. Началась бессмысленная репликация самого себя.

Это и был момент его смерти: когда музыка играла, но он уже не ассоциировал себя с ней.

Иногда Люк вспоминал, с чего все началось. С парня и девушки подле старого гаража. Он бренчал на гитаре и горланил что-то с серьезным видом, а она смеялась и шутливо хлопала. Если бы им тогда сказали, как именно закончится это незатейливое знакомство, они бы ни за что не поверили.

В памяти постоянно шло бессмысленное кадрирование прошлого. Диковатый взгляд Сабрины, улыбка полумесяцем и резкий смех. Говорят, они были даже внешне похожи, их часто принимали за брата и сестру — оба высокие, худые, с одинаковыми абсентовыми глазами. Глядя по утрам в зеркало, он видел в своем лице извечное напоминание о ней.

Часто по памяти он пытался написать ее портрет. И все безмолвно спрашивал: «Ты как там?» Но кто бы ему ответил? С каждым годом ему все труднее вспоминалось ее лицо. Фотографии не особенно помогали.

Ощущение ее пропало, а значит, все заканчивается.

Где же он сейчас, дурачок, ставший королем всех печалей? Куда бредет? Ради чего все делает?

Добрая фея превратила все тыквы в золото, а его самого — в кусок продаваемого дерьма. Она была алхимиком от бога, что и говорить.

В первый раз его альбом появился как стихийный ребенок, Люк даже сам не понял, как написал все песни. А теперь он наловчился делать мелодичные халтурки. Это оказалось несложно. Немного обновить аранжировку, обязательно минорное оформление, почаще срываться на крик, дать пару забористых гитарных соло. Когда совсем туго, подключить церковный хор на бэк-вокале.

И хоть бы кто крикнул: «Эй, да он это уже все когда-то спел!»

Но критики, словно ослепленные лихорадкой Inferno № 6, вопили об уникальности его музыки.

Фанаты зверели с каждым днем, преследуя его по пятам.

Тексты его песен стекали кроваво-красной краской по стенам домов и заборов в сотнях городов.

Люк незаслуженно превратился в икону тяжелой музыки, оккупировал и высокую моду, рекламируя темные очки, черные шмотки и горький парфюм, и даже умудрился между делом сняться в кино, сыграв секси-вампира (ну какой еще образ можно подсунуть гот-звезде?).

И ему захотелось остановиться, перестать штамповать бездарные музыкальные трагедии и закончить все эти сказки про дураков, королей и добрых фей из сферы постпродакшн. Но его существование подчинялось контракту, и у него не было другой жизни. Анри за эти годы стал ему настоящей мамашей, без его контроля все опять превратилось бы в ту помойку, в которой они сидели в период затишья.

Что же он будет делать после тридцати? Так же красить глаза и петь о любви и смерти?

А в сорок?

От одной мысли, что этот театр будет длиться еще много лет, Люк холодел и думал, что лучше ему тогда умереть чуть раньше, чем Иисус Христос.

***

Пресс-конференция, проходившая в банкетном зале «Ритц-Карлтона», была в самом разгаре. Анри Реми, продюсер группы Inferno № 6, крутился на месте, иногда не давая звезде даже вставить слово.

Люк Янсен скучающе курил и лениво помалкивал. На его носу сидели огромные темные очки, скрывающие взгляд. То тут, то там мигали вспышки фотоаппаратов.

— …один из самых крупных туров, которые когда-либо совершали Inferno № 6. В частности, группа впервые дала концерты в Японии, Китае и Тайване, — трещал Анри со скоростью пулемета. — Все билеты были распроданы за полгода до концертов!

Слова. Факты. Цифры. Вырваться бы отсюда куда подальше.

От скуки и раздражения Люк разглядывал лица прессы. В какой-то момент взгляд выцепил приятную мордочку близко сидящей журналистки, которая робко пыталась задать вопрос, но ее в упор не замечали.

— Вы, пожалуйста, — ободряюще обратился к ней он, из легкой вредности заткнув Анри на полуслове.

Тот метнул на него сердитый взгляд, но промолчал.

— Люк, скажите, а почему вы всегда поете о смерти? Является ли это данью вашему прошлому? — чуть ли не по слогам выдала она, робея, как ребенок.

Вопрос на миллион баксов. Из года в год одно и то же. Посоветовать ей поднять архивы молодежных журналов за последние десять лет?

Или снисходительно полить пафосом?

Наверное, все же второе…

— Смерть — это, возможно, самое важное, с чем предстоит встретиться человеку, — сказал он, плавно поведя рукой с сигаретой. — Думаю, это особая точка, в которой получаешь резюме всей своей жизни. Что-то вычитается, что-то прибавляется. Решив это совершенное уравнение, вы постигнете смысл своего существования.

Ответ зачли. Защелкали фотоаппараты.

— А что вы сами можете сказать о своей музыке?

В висках вдруг опасно застучало, и какой-то важный предохранитель в его голове бесшумно слетел. Когда дым рассеялся, с губ сорвались следующие слова:

— Тогда начистоту: если бы существовал термометр безвкусицы, я был бы критическим мерилом. Представляете: втыкаете этот термометр кому-то в задницу, и тот отображает — «Люк Янсен».

Лицо Анри нервно перекосилось, и он поспешно залопотал в микрофон:

— Люк весьма критично оценивает свою музыку и предпочитает не говорить о ней…

— Постойте, постойте! — включилась другая журналистка, из Bravo. — То есть вы обвиняете ваших же фанатов в плохом вкусе?

— Это была шутка, — ледяным тоном сообщил Анри, наклоняясь к микрофону.

— А как вы относитесь к мнению, что вы штампуете песни, а вся шумиха вокруг вас — всего лишь дань моде и грамотный пиар?

Даже не повернув головы, можно было сказать, что продюсер вспотел. От этого стало еще веселее. Люк обезоруживающе улыбнулся всем присутствующим и сверкнул поверх темных очков развеселыми зелеными глазами.

— Слава богу, это еще кто-то замечает… — был его ответ.

Воцарилась гробовая тишина, в которой кто-то придушенно пискнул. Кажется, Анри.

Но агрессивная журналистка вдруг некстати порозовела и сказала:

— Вы же не серьезно?

— Разве вы не знаете, что люди, спящие в гробу, всегда серьезны? — медленно начал Люк и погасил свою улыбку так же внезапно, как и зажег. — Как бы то ни было, я не зря плачу деньги своей команде, тому же господину Реми. — Он радостно хлопнул зеленеющего продюсера по плечу, а затем невпопад продолжил: — Ясен пень, качество упало. Все это сплошное дерьмо, но хоть на пиво хватает. Расписаться вам на сиськах?

В зале послышались смешки. Последний вопрос был настолько неуместным, что корреспондентка впала в ступор, почему-то осмысливая его предложение. Продюсер обреченно закрыл лицо руками. А так хорошо все начиналось…

Журналисты вдруг уставились с каким-то нездоровым хищническим интересом, а Люк приглашающе улыбнулся.

И они словно очнулись от долгого сна. Вопросы и обвинения посыпались как из рога изобилия.

— Почему в ваших текстах присутствуют депрессивные или даже суицидальные мотивы?

— Вы понимаете, что оказываете на подростков пагубное влияние?

— Ваша популярность стабильна из года в год. Чем вы за нее платите?

— Своей печенью, — умудрился вставить он.

Вспышки слепили…

— Вам не кажется, что в вашем творчестве наступил кризис?

— Мне постоянно что-то кажется. Возможно, надо перестать пить… Кто знает, что я еще увижу?

— Значит, у вас снова проблемы с алкоголем?

— Люк, а что насчет наркотиков? Говорят, вы проходили реабилитацию…

— Все-то вы знаете!

Они по-рыбьи открыли рты, и их физиономии покраснели. Ох, что после сегодняшнего понапишут…

«Вот что вы на самом деле думаете. Вот что на ваших языках. Вы просто ждали повода, чтобы спросить. Ну, я вам тогда отвечу».

— Вы не уважаете свою музыку и не очень-то, судя по всему, цените фанатов. Не боитесь так профукать их лояльность? — спросил еще какой-то корреспондент.

Но его тут же перебил другой:

— Не кажется ли вам, что ваш образ страдающего вампира уже не актуален?

— Какую из современных рок-групп вы можете назвать своей достойной заменой?

— Никакую. К сожалению, другие тоже играют дерьмо, — снова ляпнул он. — Слышали, коллеги? Вы все лабаете жуткий отстой, потому что копируете меня! Выражаясь математически, вы — дерьмо в квадрате, а может, даже в кубе!

Анри на полном серьезе пытался отодвинуть Люка от микрофона, но тот вцепился в него намертво, с удовольствием ожидая возможности выстрелить очередным провокационным ответом.

— Вы ругаете собственную музыку из кокетства или таким образом у вас выражается комплекс неполноценности?

В его глазах запрыгали чертовы искорки, а губы подрагивали. Он сдерживался, чтобы не засмеяться во весь голос. Анри менялся в лице, как хамелеон, и наконец подал кому-то знак.

Микрофоны просто вырубили.

Сам продюсер вскочил с места и истерично провыл:

— Конференция закончена, всем спасибо! Люку надо готовиться к концерту!

И он шустро вытолкал его прочь, а тот уже и не сопротивлялся — видно, наскучило. Фотографы помчались следом, ослепляя друг друга вспышками, и Люк на миг застыл в дверях, послав им очередную дьявольскую улыбку. В его лице промелькнуло что-то пронзительное и незабываемое.

Двери гулко захлопнулись, и воцарилась разочарованная тишина. Только кто-то все еще щелкал непонятно что, видимо, на автомате.

Журналисты могли ругать Люка, но камеры любили его и не хотели отпускать.

***

За закрытыми дверями все стало по-другому.

— Да что ты за задница такая?!

Глаза Анри посверкивали от бешенства, а губы превратились в нить. Вот это отмочил! Молодец, нечего сказать! Под конец ему просто хотелось воткнуть кляп в хохочущую пасть Янсена.

— Я задница? Ну спасибо! — довольно спокойно отреагировал Люк.

— Да пожалуйста! Что ты нес?! Мы так договаривались? Эпатаж должен быть только по договоренности. Просто ты пользуешься доверием и нашей дружбой! Потому что я тебя щажу, а другие продюсеры влепляют своим звездочкам такой гайдлайн перед конференциями, что те пикнуть без их ведома боятся! Ты хочешь этого? Да? Ну скажи! Хочешь, чтобы я вписывал тебе нормы поведения в контракт и штрафовал? Я могу это сделать. Только тебе же хуже будет, кретин! А про меня вообще ни слова не должно быть, я просто организую твое творчество! Успокаивает, что стадо девочек уже раскупило все билеты твоего тура, и вряд ли они передумают.

Люк только закатил глаза, пропустив гневный монолог Анри мимо ушей. Но видеть его таким разозленным было все-таки приятно. Тот думал, что лошадка смирная, а она вдруг машет копытами.

— А ты заметил, что у нас впервые были новые вопросы?

Анри утер вспотевший лоб и сказал уже чуть спокойнее:

— И чему ты радуешься? Пресса любит нас все меньше. Не надо ее провоцировать! Это волк, и он сожрет тебя, как только ты покажешь свое мягкое брюшко.

— Я пошутил. Я что, уже и пошутить не могу? Внеси и этот пункт в контракт, — миролюбиво предложил Люк.

Ох, зря он это сказал. От этого Анри снова взвился как пружина.

— Да что это было, нахрен?! Тебе скучно? Ты обдолбанный? Кто, блин, в тебя вселился? Про бухло вообще почему заговорил?!

Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь слабым гудением ламп на потолке. Люк и Анри замерли друг против друга, в воздухе искрили маленькие молнии. Пауза затягивалась, и между друзьями впервые обозначилось нешуточное противостояние.

— Ты мог сказать все сам, вообще не выпуская меня из номера, — наконец произнес Люк. — У тебя же столько легенд, буквально с пеленок я в твоем эпосе, как в дерьме…

— Не понимаю. Тебе что-то не нравится? — налившимися глазами уставился на него Анри.

— Я хочу завязать с музыкой, — прямо сказал Люк. — Надоело.

Фраза прозвучало несерьезно.

— Опять что-то курнул? Вот что… сдашь мне снова все тесты на наркоту, сразу после последнего концерта. Я понимаю, это турне просто выжало тебя. Нервы, да? Не-е-ервы…

— Какие нервы, я задолбался так жить! — вызверился Люк, и по коридору пронеслась дорожка эха.

Воцарилась неприятная тишина, с потрохами выдающая истинное положение вещей.

Анри смотрел на него, барабаня пальцами по стене, а затем решительно сказал:

— Нет, лучше даже завтра. Сходим к моему врачу, и он выпишет тебе пилюльки.

Он не слушал, никогда. Люк устало облокотился о стену, перестав в какое-то мгновение видеть Анри, да и вообще все.

— Я не могу постоянно говорить за тебя на интервью, потому что я — не ты! И если у тебя в руках микрофон, это не значит, что надо пороть херню, как пятилетка на табуретке… Больше никакого выпендрежа! Как ты не понимаешь: вы уже не те Inferno № 6, какими были десять лет назад! — выдохнул вконец обессиленный от стресса Анри. — Когда ты пел в каких-то задрипанных клубах, а твой дебютный альбом стал успешным только потому, что все знали…

И он остановился на полуслове. Люк холодно сощурился.

— Что Сабрина умерла? — закончил он за него.

— Да! — решил не церемониться тот. — Но сейчас все по-другому. Ты на мегауровне! Это уже давно не твоя личная трагедия, ее больше нет! Нет, понимаешь?! Теперь это работа! Теперь это не только ты, но и мы!

Люк взирал на него ясными глазами, не говоря ни слова. Мысленно Анри проклял себя за то, что вообще упомянул ее имя. Он уже готов был попросить прощения, потому что эта тема всегда была у них под запретом.

Но Янсен все так же молчал, и продюсеру начинало казаться, что он совсем не знает, что происходит с ним на самом деле. А когда тот открыл рот, все оказалось еще хуже.

— Не думаю, что публику можно хоть чем-то удивить, после того как она решила, что я — гей, а ты… — рука Люка коварной змейкой обвилась вокруг талии Анри, — мой любовник!

— Янсен, ты спятил! — взревел Анри, уносясь вперед и оставляя покатывающегося от смеха Люка позади. — У тебя крышеснос!

Даже Сабрина для него уже — пустой звук. Этот парень стал просто неуправляемым.

***

Дэвид усмехнулся, глядя на белую фигуру, мигающую на доске тревожным светом. Она сияла как звезда, и этот свет был ему понятен. Дэвид многое знал о звездах. Он сам был одной из них на небосклоне. Но эта звезда трепетала в агонии.

Танатос же поглаживал черную королеву со своей странной улыбкой-гримасой, походя на осклабившуюся ящерицу. Количество его фигур по-прежнему равнялось шестнадцати. Только Дэвид хотел менять издревле установленные правила, потому что привык идти против всех канонов. И фигур ему семнадцать подавай, и исход игры другой…

Да как угодно.

Танатос был вежливым хозяином, а Дэвид — одним из немногих гостей, чьей компанией он наслаждался и посему потакал ему.

— Выводи королеву, ты же хочешь, — заметил он, глядя, как узловатые пальцы Танатоса поглаживают резьбу на этой фигуре.

— Королева двигается, оставаясь на месте, — покачал головой тот. — Ты этого не видишь пока. И я бы на твоем месте поучился играть другими фигурами. Ставя на самых сильных, забываешь о том, что историю делают не те, на ком венец, а те, кто пал за него.

— В моем случае я вообще играю семнадцатой фигурой, которой не должно быть в шахматах. Так зачем мне придерживаться и других старых правил? — поднял брови Дэвид.

Его разные глаза помигали озорными вспышками. Он смеялся в лицо Танатосу, но тот все равно уважал его безумный выбор.

— И я верю в Люка, — заметил Дэвид. — Стервятники растащили его на куски, но он еще вспыхнет. Он всех удивит.

— В этом я не сомневаюсь.

— Ну а ты? Что ты будешь делать?

— Играть дальше, — последовал спокойный ответ Танатоса. — Ибо это для Королевы — вся наша игра и даже твоя семнадцатая фигура.