– В то время, когда происходили вышеизложенные события, то есть в ночь на первое апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года, в среде психиатров Исландии, как, впрочем, и во всем остальном мире, была признана неоспоримой доктрина, доказывающая, что половой акт способствует лишь незначительному удовлетворению сексуальных потребностей женщины. Считалось, что лучшей разрядкой для женского либидо являются домашние дела и забота о других, что выливалось в весьма распространенную проблему: когда дети вырастали, а мужья всё больше погружались в работу, женщины лишались возможности утолить свои вожделения естественным путем. Поведение, схожее с гнездованием птичьих самок, которое у молодых женщин проявлялось в здоровом желании иметь потомство и хорошо о нем заботиться, у женщин зрелого возраста считалось опасным признаком сексуальной неудовлетворенности. Симптомы начинали проявляться вскоре после того, как отпрыски покидали родительский дом: женщина вдруг разворачивала грандиозную кампанию по благоустройству дома с перестановкой мебели, сменой напольных и настенных покрытий, коллекционированием дорогих предметов интерьера и перепланировкой всех комнат. Что, естественно, ложилось тяжелым бременем на плечи мужей, и не всегда удавалось спасти ситуацию, перенаправляя энергию супруги на благотворительную деятельность, вывозя ее в заграничные поездки или выписывая для нее у врачей успокоительные и сильнодействующие снотворные пилюли.

Фру Торстейнсон не была исключением. Ей уже стукнуло тридцать два года, а она еще ни разу не забеременела. Поначалу она винила в этом себя, считала, что у нее не всё в порядке по-женски (старая травма, полученная в результате инцидента в юности) или же что зачатию ребенка препятствовало что-то в ее привычном дневном распорядке, диете или уходе за собой. Однако когда она, наконец, набралась смелости и открылась самым близким подругам, то по их взглядам и репликам поняла, что причина заключалась в муже и его необычном поведении в супружеской постели. И это она еще не всё им рассказала!

Ее первой реакцией, как и ожидалось, стала реорганизация домашнего интерьера. В мгновение ока благородно-представительные гостиные супругов Торстейнсон преобразились. Там, где раньше была респектабельность начала века – толстый бархат и дорогой лоск твердых пород дерева, – теперь, куда ни глянь, за первенство сражались кричащие цвета: в коврах и ковриках, скатертях и настольных дорожках, гардинах и картинах (где не было ничего, кроме разного рода квадратов, кругов и треугольников), в изогнутых кухонных шкафах, в датской мебели, которая по внешнему виду больше смахивала на каких-то амеб, чем на предметы комфорта, и для херра Торстейнсона оставалась такой же загадкой, как и тело собственной супруги. Иными словами, каждая деталь дома бездетной четы, окрашенного в небесно-синий, травянисто-зеленый, розово-красный и солнечно-желтый цвета, несла на себе отпечаток войны, бушевавшей в душе и эндокринных железах фру Торстейнсон.

Херра Торстейнсон благодарил небеса за то, что его родители не дожили до этого дня и не стали свидетелями разрушительных устремлений его супруги. Они-то сомневались в ней с самого начала. Да кто эта продавщица, которую их сын присмотрел для себя за табачным прилавком Торгового кооператива Рейкьявика и окрестностей?! И, более того, с чего он вдруг предпочел совершать покупки в магазине кооператива, подрывавшего влияние рейкьявикской предпринимательской элиты, к которой сам и принадлежал? – Ну, естественно, чтобы познакомиться с девушкой! Проще спуститься ниже, чем лезть на вершину! – Но станет ли она когда-нибудь своей в их мире? – Конечно, нет! – Может всё это закончиться катастрофой? – Да!

И в этом они тоже оказались правы. У херра Торстейнсона не было другого выбора, кроме как постараться переждать семейный катаклизм, сосредоточившись на развитии инженерной фирмы (он управлял ею вместе с Áндресом, его дядькой по материнской линии, тот был директором и руководил всеми кадрами: помимо них двоих, одним стажером и девушкой на телефоне) и попутно заботясь о своих «птенчиках», как он называл молодых неженатых новичков в рядах «Певчих дроздов». С ними он проводил дополнительные занятия после окончания общих хоровых репетиций.

Именно этим херра Торстейнсон и занимался описываемой здесь ночью: плотно прижав одну руку к брюшному прессу молодого тенора, а другую к его спине, наставлял вдыхать-выдыхать так, чтобы тенорский живот округло выпячивался под ладонью учителя, – как раз в тот момент, когда фру Торстейнсон поняла, что больше ей в доме благоустраивать нечего.

ТАЙНА ЧЕРНОГО ТРЕУГОЛЬНИКА III amp;VI

(Ночь пятницы – утро субботы)

На часах третий час ночи. На небе ни облачка, но город еще мокрый от прошедшего ранее ливня. Влажно блестят улицы, посверкивают обшитые гофрированным железом стены домов и стекла окон. Световые вывески в центре города ярко сияют освеженными цветами. В гавани луна рисует таинственный лес из теней и света от мачт траулеров и рыболовецких суденышек. За этим лесом виден «Фрейр» – корабль береговой охраны, пришвартованный у самого выхода из гавани, готовый по первому зову выдвинуться на защиту водных угодий – глубинных копей соломоновых, полных морского серебра^[5] и желтой валюты^[6], открывающих исландским рыболовам двери мировых банков.

Эта канонерская лодка Исландии крупнее любой из заполнивших гавань посудин, она полностью окрашена в серый цвет, за исключением герба на рулевой рубке. Там виден сине-бело-красный щит, покоящийся на черной лавовой плите, а по бокам щита и позади него изображены четыре духа-хранителя страны: гриф, дракон, великан и бык – каждый в своей цветовой гамме. На носу «Фрéйра» стоит укрытая чехлом пушка, зеленый брезент туго натянут спрятанным под ним длинным стволом редкостного оружия безоружной нации.

Этой ночью вахту несет второй штурман Карл Стéйнссон.

Он сидит внизу, в кают-компании, погруженный в чтение «Беличьего колеса»^[7] – странного фэнтези, написанного его соседом Лóфтуром Гвýдмундссоном^[8]. Каждый час вахтенный отрывается от причудливых обычаев вымышленного клана Гидлингов и вечного монотонного труда канцелярских служащих, без конца взмахивающих одними и теми же штампами и пакующих одни и те же посылки (а именно так штурману представлялась жизнь его сухопутных сограждан), и, отложив книгу, поднимается на палубу, чтобы осмотреть причал и проверить, не открыт ли вход на трап. По выходным в порту всегда болтаются пьяные и частенько пытаются проникнуть на борт – обычно просто по дурости, но иногда и в поисках аптечки.

Когда он возвращается из своего патрульного обхода, удобно усаживается и снова открывает книгу, его глазам предстает фраза:

«И он видит, как та, сероволосая, медленно скользит в благоухающем искусственном полумраке – тень на груди у тени, скелет в объятиях скелета…»

Но тут сверху доносится какой-то шум.

Захлопнув книгу, штурман хватает фонарик и мгновение спустя уже стоит на палубе, окидывая взглядом порт. Освещает трап – там всё, как и должно быть. И он обходит судно по часовой стрелке – сначала кормовую часть, затем вдоль поручней со стороны моря направляется к носу. В отбрасываемой пушкой тени вырисовывается человеческая фигура.

Карл выкрикивает:

– Эй, кто там?

Он пытается поймать фигуру в луч света, но та уклоняется, отступая за ствол пушки. Штурман сжимает в руке фонарик, так что белеют костяшки пальцев, готовый использовать его как холодное оружие. Оказавшись в нескольких шагах от укрытия злоумышленника, он выкрикивает команду, которой обычно хватает, чтобы убедить незваных гостей сдаться без боя:

– А ну покажись! Я вооружен!

Несколько мгновений ничего не происходит, а затем, к величайшему изумлению штурмана, его дыхание вдруг становится поверхностным и частым и, что более удивительно, – его пенис будто свинцом наливается. Переложив фонарик в левую руку, он засовывает правую в карман брюк и пытается поправить так, чтобы неуместный стояк был менее заметен.

В этот момент из тени на свет выступает одетая в шубу женщина и, прежде чем штурман успевает запротестовать, подходит к нему вплотную. Она протягивает руку, ничуть не стесняясь показать сверкнувший на безымянном пальце символ супружества, и проводит по твердо выпуклому плененному члену, заставляя тот еще сильнее натянуть брючную ткань. Когда женщина опускается перед ним на колени и расстегивает ширинку, у штурмана вырывается стон. Ее лицо приближается к его мужскому достоинству; оттянув вниз крайнюю плоть, она массирует его пальцами. В свете фонарика он видит: прежде чем коснуться головки губами, она увлажняет их языком, а затем, быстро вдохнув, обхватывает ими возбужденный член и опускает голову до тех пор, пока больше половины его не исчезает у нее во рту. Одновременно, подсунув пальцы под мошонку, ощупывает и щекочет его яички.

Она ласкает штурманский королёк влажным языком, пальцами и губами, пока тот не начинает судорожно подрагивать у нее во рту; тогда она сжимает его у корня с такой силой, что тот взбухает у ее нёба. Не ослабляя хватку и стремительно поднявшись, женщина распахивает шубу, под которой обнаруживается уже подтянутая вверх юбка и сдвинутые на сторону шелковые трусики. Когда она, повернувшись задом и расставив ноги, наклоняется и выпячивает к нему мягкие ягодицы, Карл замечает мелькнувший у нее между ног краешек черного треугольника.

– Теперь стреляй!

Как только его член окунается в пышущее жаром влагалище, она отпускает его, и горячая сперма выплескивается в нее мощным пульсирующим фонтаном. Под конец она дергается всем телом так, что мужчину отбрасывает спиной на пушку. Фонарик выпадает из его руки, мигая, катится по палубе и, описав полукруг, гаснет.

Слышно, как женщина шумно, с горечью, выдыхает. Второй штурман Карл Стейнссон теряет ее из виду. Когда ему, наконец, удается найти и включить фонарик, он уже снова один на борту «Фрейра» – так же, как и до ее появления.

(Непристойный стишок)

Едва за спиной только что освобожденного из заключения мужчины закрывается дверь тюрьмы, из-за угла здания, с его западной стороны, появляется женщина. Подойдя к мужчине, она без всяких церемоний подсовывает ладонь под его локоть и куда-то ведет.

Йон Тóргейрссон по прозвищу Бычара не привык, чтобы им помыкали, как-никак самый сильный мужик в городе, а зарабатывает тем, что просто угрожающе молчит, когда люди поумнее берут его с собой в рейды по сбору долгов. После трех недель в каталажке ему хочется спокойно подышать свежей апрельской ночью, но вместо того чтобы отделаться от одетой в шубу женщины, столь отважно подхватившей его под руку, он позволяет затащить себя в темный проулок позади домов по улице Хáтльвейгарстигур. А делает он это потому, что, увлекая его за собой, женщина шепчет ему на ухо:

– Дай мне почувствовать, как ты застоялся после трех долгих недель без траха.

Он не успевает задаться вопросом, кто эта женщина и откуда ей всё про него известно, да ему и плевать, потому что как раз в этот момент она, поднырнув рукой под ремень его штанов, берет в ладонь мошонку, а разгоряченный пенис во всю свою длину укладывается на ее предплечье. Одновременно она подтягивает вверх свою зеленую юбку и направляет его руку к темнеющему на ее лобке черному треугольнику. С удовольствием обнаружив, что на ней нет нижнего белья, он проводит пальцами вниз по кудрявому венерину бугорку и просовывает их между влажными половыми губами – она готова. Расстегнув ширинку, Бычара чувствует на своем отвердевшем члене прохладное дыхание ночи – он тоже готов.

Подхватив женщину под колени, он отрывает ее от земли и одновременно с силой, по самый корень, вгоняет в нее свой член. Крепко прижав женщину к стене, с похотливой яростью набрасывается на нее, а она, скрестив ноги у него за спиной, вонзает в него острые каблуки.

В этот момент во втором этаже дома открывается окно, оттуда высовывается скудно покрытая волосами мужская голова:

– А ну валите отсюда или я позвоню в полицию!

Не сбившись с ритма, не пропустив ни одного толчка, нововыпущенный зек запрокидывает голову и кричит в оконный проем:

– Заткни рот, придурок!

Но едва он успевает прокричать последнее слово, как жгучий предвестник оргазма заключает его чресла в тиски. Перед глазами танцуют искры. Он скрежещет зубами и чувствует, как сперма брызжет в теплое влагалище, наполняя его до краев.

Наконец, выпустив весь пар, он ослабляет хватку, снимает женщину с пениса и медленно опускает, пока ее ноги не касаются земли. Она выскальзывает из его клешней. Тяжело опершись на стену, он смотрит вниз, на гравий, в то же время краем глаза наблюдая, как она оправляет на себе юбку, кутается в шубу.

В момент, когда она уже поворачивается, чтобы уйти, он слышит у своего уха холодный смешок:

– А ты не изменился, всё так же и минуты не можешь продержаться…

Это смех девушки, которую он тринадцать лет назад взял силой в Си́глуфьорде^[9]. На следующее утро на нее, лежащую без сознания на берегу моря за машинным цехом, случайно набрели какие-то ребятишки. Тогда ее отвезли в больницу в Áкюрейри^[10], после чего в поселок она уже не вернулась. Сам Бычара тоже решил исчезнуть и перебрался на юг страны, в Рейкьявик…

– Ди́са? Диса-селедка?..

С ее именем на губах он поднимает голову, но вместо ответа видит стоящего рядом лысеющего мужчину из окна в сопровождении полицейского и тюремного охранника, который всего полчаса назад оформил его освобождение.

* * *

– От темного проулка за постройками Хатльвейгарстигура до дома 10а по улице Ингольфсстрайти рукой подать. Фру Торстейнсон (которая, как мы теперь подозреваем, вполне могла быть разделочницей с рыбной фабрики в Сиглуфьорде и которую звали Дисой-селедкой, прежде чем она переехала в столицу, где бралась за любую подвернувшуюся работу: засолку рыбы, мытье полов, стирку, починку одежды, уборку номеров и сервировку столов в гостинице «Борг», пока не устроилась продавщицей в табачный отдел Торгового кооператива и не познакомилась с будущим супругом), вернувшись из ночного вояжа, прокрадывается в дом через черный вход, но на этот раз, вспомнив о моем отце, спящем в подвальной квартирке, снимает туфли, и, не потревожив его сна, на цыпочках, в одних нейлоновых чулках, поднимается по лестнице к кухонной двери, которую открывает и закрывает с той же осторожностью.

Далее она направляется в свою спальню и срывает с себя одежду: швыряет в угол мокрую шубу, роняет жакет, юбку и блузку к ногам, а остальное – бюстгальтер, шелковые трусики, чулки и пояс – бросает либо на кровать, либо на стул. Совершенно голая, разглядывает себя в овальном зеркале над туалетным столиком. Опустив вниз уголки губ, делает попытку выдавить из своих зеленых глаз слезы, шмыгнуть носом, вызвать ощущение комка в горле, пытается почувствовать вину и стыд за содеянное. Однако единственное, что ее наполняет, это радость – щекочущее ликование, оттого что она всё еще способна притягивать мужчин, возбуждать в них похоть, ощущать их твердые горячие члены в руках, во рту, во влагалище, ощущать внутри себя бьющую из них сперму.

Ни один из четырех случайных партнеров не довел ее до оргазма, это правда. Испытать такое блаженство с кем-нибудь, кроме себя самой, ей еще только предстоит, но это произойдет позже, а сегодня она выполнила всё, что планировала. И назад пути уже нет. Отныне она будет наслаждаться этим новым ощущением свободы, которое события прошедшей ночи зажгли в ее груди. Не набросив на себя ни клочка одежды, фру Торстейнсон выходит из спальни.

Обнаженная, она расхаживает по дому, любуясь своим отражением в зеркале прихожей, в шкафчике ванной комнаты, в застекленных дверцах кухонного гарнитура, в окне затемненной столовой, в блестящей рамке стоящего на буфете свадебного фото свекров – единственной вещи, оставшейся от них в гостиной, – пока не доходит до спальни мужа.

Освещение в коридоре отбрасывает внутрь комнаты ее тень, растягивая по полу и во всю длину кровати, пока голова не оказывается на подушке. Ближе к этому ложу фру Торстейнсон впредь подходить не намеревалась. И хотя в спальне негде повернуться из-за мебели и другого барахла, принадлежавшего родителям мужа, она с первого взгляда не видит ничего такого, в чем можно было бы отразиться. Взявшись за ручку двери, она уже собирается закрыть ее, когда замечает тоненький лучик, коснувшийся черного треугольника на ее лобке. Сияние коридорной лампочки отсвечивается от круглого предмета, выглядывающего из одного из бесчисленных ящиков письменного бюро (командного пункта ее свекра во времена его рыболовной империи), зажатого теперь между одежным шкафом и напольными часами.

Монокль старого хрыча!

Она прыскает, сообразив, откуда тянется лучик: каким бы крошечным ни было ее отражение в стекле монокля, тем не менее оно там есть. В эту секунду до нее доходит, что, пусть и опосредствованным путем, но лицемерному судовладельцу Торстейнсону всё же удалось совершить то, чего не удавалось при жизни, – увидеть ее раздетой.