1863

9 января. Никогда в жизни я не была так несчастлива сознанием своей вины. Никогда не воображала, что могу быть виновата до такой степени. Мне так тяжело, что целый день слезы меня душат. Я боюсь говорить с ним, боюсь глядеть на него. Никогда он не был мне так мил и дорог, и никогда я не казалась себе так ничтожна и гадка. И он не сердится, он всё любит меня, и такой у него кроткий, святой взгляд. Можно умереть от счастия и от унижения с таким человеком. Мне очень дурно. От причины нравственной я больна физически. У меня была такая боль, что я думала, что выкину. Я стала как сумасшедшая. Я целый день молюсь, как будто от этого легче будет моя вина и как будто этим я могу возвратить то, что я сделала.

Мне легче, когда его нет. Я могу и плакать, и любить его, а когда он тут, меня мучает совесть, мучает его милый взгляд и лицо его, на которое я уже не смотрела со вчерашнего вечера и которое так мне мило. И как я могу только делать ему что-нибудь неприятное!

Всё думала я, как бы мне загладить (или не загладить, это глупое слово) и как бы мне сделаться лучше для него. Любить его я не могу больше, потому что люблю его до последней крайности, всеми силами, так, что нет ни одной мысли другой, нет никаких желаний, ничего нет во мне, кроме любви к нему. И в нем ничего нет дурного, ничего, в чем я хоть подумать бы могла упрекнуть его.

Он мне всё не верит, думает, что мне нужны развлечения, а мне ничего не нужно, кроме него. Если б он только знал, как я радостно думаю о будущности, не с развлечениями, а с ним и со всем тем, что он любит. Я так стараюсь полюбить даже всё то, что мне и не нравилось, как Ауэрбах^[5].

А вчера я была в ударе капризничать, прежде этого не было до такой степени. Неужели у меня такой отвратительный характер или это пошлые нервы и беременность? Пускай так лучше будет, потому что я знаю, что теперь буду беречь наше счастие, если я еще не очень испортила его. Это ужасно, могло бы быть так весело и хорошо. Он теперь здоров; что я наделала. Таня, Саша, Кузминский приехали, а я всё не могу не плакать. Я им ни за что не покажусь, они дети и не любили. Как я жду его! Господи, если он ко мне охладеет? Ну всё, решительно, теперь держится на нем. А я какая ничтожная, как тяжело это нравственное ничтожество. Он спохватится, наверное, какая я перед ним жалкая и гадкая.

11 января. Я немножко успокаиваюсь, потому что он делается лучше со мной. Но еще так свежо всё горе, что малейшее воспоминание производит во всей моей голове и теле сильную боль физическую. Физическую оттого, что я чувствую, как она проходит по всем жилам и нервам.

Он ничего не говорил и не намекал даже о моем дневнике. Не знаю, читал ли он его. Я чувствую, что дневник был гадок, и мне неприятно его перечитывать.

Я совсем одна, мне жутко, и оттого хотела писать много и искренно, а мысли пропадают от страха. Боюсь испуга, потому что беременна. Ревность моя – это врожденная болезнь, а может быть, она оттого происходит, что, любя его, не люблю больше ничего, что я вся ему отдалась, что только и могу быть счастлива от него и с ним и боюсь потерять его, как старики боятся потерять единственного ребенка, на котором держится вся их жизнь и которого они не могут более иметь. Говорили всегда, что я совсем не эгоистка, а ведь это самый большой эгоизм. Ни в чем другом я не эгоистка, а в этом – ужасная. Я так люблю его, что и это пройдет. Но терпение страшное и сила воли, иначе ничего не сделаешь.

Бывают дни и часто, когда я его люблю до болезненности. Сегодня так. Это всегда, когда я неправа. Мне больно глядеть на него, слушать его, быть с ним так, как неловко быть со святым. Когда я сделаю что-нибудь для него приятное, за что он будет опять любить меня по-прежнему, тогда я опять буду с ним в более простых отношениях. А теперь заслуги не равны, оттого и отношения не равны. Заслуги никогда не равны – ну хоть поменьше дурного с моей стороны. Я прежде любила его смело, как-то самонадеянно, а теперь слава Богу и ему за всякое его доброе слово, за ласку, за снисхождение и добрый взгляд.

Вот теперь живу, живу и только одного этого и выжидаю, этим и довольна. Была во мне какая-то гордость, что ребенка ношу и на свет скоро произведу, да это судьба, закон природы. И этого утешения нет. Только и есть муж, то есть Левочка, который всё, в котором и заслуга моя, потому что я его люблю ужасно, и ничто мне не дорого, кроме него.

14 января. Я опять одна, и скучно опять. Но между нами всё опять уладилось. Не знаю, на чем он помирился и на чем – я. Устроилось само собой. Только я одно знаю, что счастие опять воротилось ко мне. Мне хочется домой. У меня такие планы иногда, мечты, как я буду жить в Ясной с ним. Какое-то грустное чувство в душе, что я совсем, и телом и душою, отшатнулась от своих кремлевских^[6]. Ужасно сильно чувствуешь, что мир мой переменился, а любовь к ним усилилась, особенно к мама, и иногда жалко, что я не член их больше. Живу вся в нем и для него, а часто тяжело, когда чувствуешь, что я-то не всё для него и что, если теперь меня не стало бы, он утешился бы чем-нибудь, потому что в нем самом много ressource, а я очень бедная натура: отдалась одному чему-нибудь и никогда бы не сумела найти себе, помимо этого, другой мир.

Жизнь в гостинице меня тяготит. Если я чем-нибудь бываю довольна здесь, то когда я сижу в Кремле со своими и непременно с Левочкой. Я бы могла скоро уехать домой, я знаю, от меня много зависит, но не хватает духу прощаться опять со своими, да и лень подниматься.

Я сегодня видела такой неприятный сон. Пришли к нам в какой-то огромный сад наши ясенские деревенские девушки и бабы, а одеты были все как барыни. Выходили откуда-то одна за другой, последняя вышла А. в черном шелковом платье. Я с ней заговорила, и такая меня злость взяла, что я откуда-то достала ее ребенка и стала рвать его на клочки. И ноги, голову – всё оторвала, а сама в страшном бешенстве. Пришел Левочка, я говорю ему, что меня в Сибирь сошлют, а он собрал ноги, руки, все части и говорит, что ничего, это кукла. Я посмотрела, и в самом деле: вместо тела всё хлопки и лайка. И так мне досадно стало.

Я часто мучаюсь, когда думаю о ней, даже здесь в Москве. Прошедшее мучает меня, а не настоящая ревность. Не может он мне отдаться вполне, как я ему, потому что прошедшее полно, велико и так разнообразно, что если б он теперь умер, то жизнь его была наполнена достаточно. Только не испытал он еще отцовского чувства. А мне теперь вдруг жизнь столько дала, чего я прежде не знала и не испытала, что я хватаюсь за свое счастие и боюсь потерять его, потому что не верю в него, не верю, что оно продолжится, благо не знала его прежде. Я всё думаю, что это случайное, проходящее, а то слишком хорошо. Это ужасно странно, что только один человек своею личностью, безо всякой другой причины, исключая его личные свойства, мог бы так вдруг взять меня в руки и сделать полное счастие.

Мама правду говорит, что я подурела, то есть, пожалуй, только еще ленивее стали мысли. Это неприятное чувство, когда чувствуешь эту апатию. От физической происходит и нравственная. Мне жаль своей прежней живости, которая прошла. Но, я думаю, воротится. Я чувствую, что эта живость действовала бы лучше на Левочку, как, бывало, действовала на моих кремлевских. Первое время я и в Ясной была еще жива, а теперь совсем пропала. И Левочка тогда любил, когда я бесилась.

Левочка как будто спит нравственно, хотя я знаю, что в душе он никогда не спит, а всегда происходит в нем сильная нравственная работа. Он очень похудел, и меня это мучает. Я бы дорого дала, чтоб влезть в его душу. Он даже журнал не пишет, что мне очень горестно.

У меня бывает иногда глупое, но бессознательное желание испытывать свою власть над ним, то есть просто желание, чтоб он меня слушался. Но он всегда меня в этом осадит, чему я очень рада; и это пройдет.

17 января. Москва. Я только что была не в духе и сердилась за то, что он всё и всех любит, а я хочу, чтоб он любил меня одну. Теперь пришла и одна рассудила, что я капризничаю опять; он и хорош своею добротою и богатством чувств. И подумаешь: всё один у меня источник моих капризов, горя и проч. – этот эгоизм, чтоб он и жил, и думал, и любил – всё для меня. Себе я почему-то это поставила за правило. Как я только подумаю: вот я люблю того-то или то-то, сейчас оговорюсь, что нет, люблю одного Левочку. А надо любить непременно еще что-нибудь, как он любит дело, чтоб в те минуты, когда он ко мне остывает, я умела бы заняться тем, что люблю.

А минуты эти будут повторяться всё чаще; незаметно как-то, это так и было до сих пор. Я вижу это ясно, потому что где же Левочке следить за ходом наших отношений до таких тонкостей, как я слежу, благо ничем больше не занимаюсь. И благодаря этому я учусь, как вести себя с ним, учусь не оттого, что поставила себе это задачей, а так, невольно. Не могу приложить еще эту науку к делу, но всё со временем.

Скорее в Ясную, там он больше живет для меня и со мной. Все – тетенька да я, больше уже никого. И мне ужасно мила эта жизнь, ни на какую не променяла бы. Для этой жизни я всё готова делать. Мало-помалу я буду стараться обставить ее лучше и очень буду довольна, если сумею. Только бы Левочка не нуждался в людях, этих негде мне там взять, и не люблю я никого. А если Левочка захочет, то я и принимать буду, кого он хочет, главное, чтоб он не скучал и был доволен, тогда он и меня любит, а мне-то уж больше ничего не надо.

Трудно жить и не ссориться, а я не буду все-таки, а то он правду говорит, что надрез. Мое несчастие – ревность. Вот что ему надо беречь, а мое дело – сдерживаться и беречь его. Ему не хочется брать меня с собой, шляпа, кринолины – всё его стесняет, а мне везде такая тоска без него. Навязываться страшно, а грустно, что в нем уже нет этой потребности быть вместе со мной, а не врозь. Во мне она всё усиливается.

Ждала, ждала его и опять села писать. Есть же люди, которые живут в одиночестве. Это ужасно – быть одной. Верно, мы уже не пойдем на лекцию. Может быть, я его стеснила. Вот эта мысль меня мучает часто, потому что в этом-то я всего чаще виновата. Я ужасно стала любить мама и боюсь, потому что нам ведь не вместе жить. Таню я стала любить немного свысока, а с какого права?

Расставаться с ними ужасно горько. Левочка не понимает – я умалчиваю. Тетеньку я рада видеть. Я ее эти дни очень люблю, потому что с Левочкой о ней не говорила. Он пристрастен. А я перед ней виновата, я должна больше ей угождать, хоть за то, что она Левочку вынянчила и моих понянчит. И ведь весело угождать – за это любят. То-то, что я боюсь льстить и фальшивить. А в сущности, ничего нет фальшивого в том, чтоб смиряться перед хорошей и доброй старушкой. Я стала односторонней. Меня только занимает жизнь наша и больше ничего; конечно, со всеми лицами и обстановкой.

Третий час – всё не идет. Зачем он обещает? Хорошо ли, что он неаккуратен? Должно быть, хорошо, значит – не мелочен. Я не люблю, как он сердится. Так и пристанет, провинчивает; скорее отступай, а то совсем проткнет. Зато сердце скоро проходит, и почти никогда не ворчит.

29 января. Жизнь здесь, в Кремле, мне тягостна, оттого что отзывается тягостное чувство бездействия и бесцельной жизни, как бывало в девичье время. И всё, что я вообразила себе замужем долгом и целью, улетучилось с тех пор, как Левочка мне дал почувствовать, что нельзя удовольствоваться одною жизнью семейною и женою или мужем, а надо что-нибудь еще, постороннее дело. Ничего не надо, кроме тебя. Левочка всё врет^[7].

3 марта. Одна и пишу – всегда одна песнь. Но одна, и не скучно, привыкла. И потом это счастливое убеждение – любит, любит постоянно. И приедет, так славно подойдет ко мне, что-нибудь спросит, сам расскажет.

Мне так легко, хорошо жить на свете. Читала его журнал, радостно стало. Я и дело. Больше его ничего не занимает. Вчера и сегодня сосредоточен. Я боюсь мешать, он пишет и думает. Боюсь, что ему станет досадно и он вспомнит, что я не могу ему быть везде и всегда не несносна. Я рада, что он пишет.

Хотела нынче к обедне ехать, осталась и дома молилась. С тех пор как замужем, всё, что обряд, и всё, что фальшиво, мне стало еще противнее. Хочется изо всех сил хозяйничать и делать дело. Не умею и не знаю, как взяться. Всё придет. А хлопотать и обманывать себя и других, что занимаюсь — гадко. Да и кого обманывать, для чего? Иногда так мне сделается ясно, что делать, как полезно время проводить, а потом забудешь, рассеешься.

Как мне стало легко, просто жить! Так чувствую, что тут мой долг, моя жизнь, что мне ничего не нужно. И когда сделается тесно, то и тогда, если б спросили: чего тебе надо? – я не знала бы, что отвечать.

Тетеньку люблю, кажется, не искренно. Мне это грустно. Ее старчество меня реже трогает, нежели злит. Это дурно. Она часто сердится и часто неестественна.

Как на дворе светло и на душе так же! Я понемногу мирюсь со всеми. И со студентами, и с народом, и с тетенькой, конечно, – со всем, что прежде бранила. Сильно влияние Левы, и радостно мне чувствовать его над собой.

26 марта. Нездорова, в апатии. Он в Туле с утра, а я точно его не видала месяц. Точно счастие мое было давно, давно. А вижу я его – и точно нет его все-таки, какой-то не живой, а призрак. Где-то далеко у меня сидит моя любовь к нему, а я всё так ее чувствую сильно и знаю, что на ней я только и держусь. Ходила по дворне – тяжелое чувство. Больные, несчастные, все жалуются. Кто болен, у кого горе. А много хитрых, стало скучнее.

Тетенька добра и в покойном духе, а мне с ней тяжело – стара. Много думала о своих. У них жизни много. Часто грустно, что не с ними, но никогда не жаль своего прошлого житья. Теперь так хорошо. Часто боюсь любить его. Такому счастию так легко испортиться. Меня уж начинает точить, мучить, что он не едет. Вот так-то не поеду с ним, а потом и начну себя упрекать, что не поехала. Думаешь, вот лучше б он сердился, лучше я бы стесняла его, только бы не мучиться. Всякий раз одна история. Он не поедет в Никольское, и то я здесь с ума сойду. Если б только кто-нибудь мог понять, как тихо время идет.

Сейчас приходила тетенька, она у меня поцеловала руку. Отчего? Меня это сильно тронуло. Она, верно, добрая, ей жаль, что я одна, и если она не в духе, то это желчь у ней разливается. А я молода, должна терпеть эти мелкие слабости, меня иногда мучает совесть за нетерпение мое и досаду против нее.

Он вчера обиделся и не сказал прямо. Все-таки, значит, есть и между нами что-то непростое. А мне всегда ему скорее хочется всё сказать, что меня мучит или сердит, и боюсь иногда. Я избалована. Лева мне дает слишком много счастия. Люблю я его веселость, его недух, его доброе, доброе лицо, кротость, досаду; всё это так выражается хорошо, что никогда почти он не оскорбляет чувство. Мне вот теперь хорошо сидеть, машинально почти чертить по бумаге и думать о нем. Всё перебирать в голове, воображать себе его во всех видах, со всевозможными выражениями. Чертить пером – это только предлог, чтоб лучше углубиться и живее воображать себе его. Когда он возвращается, мне всегда как-то болезненно, радостно. Как он меня ни уверяй, а не может он меня так любить, как я его. Разве он ждал бы меня так мучительно нетерпеливо.

1 апреля.