О. Константин в это время опять ходил по домам, только не с Рождеством, а с Крещением, со святой водой. Вечером к нему зашел дьякон Агафодоров. Нервный и впечатлительный, он, однако, и здесь не изменил своей привычке сказать острое словцо даже в трудную минуту. По его рассказам (и тут он, пожалуй, не преувеличивал), получалось, что грохот от сбрасываемых колоколов был такой, что казалось, вместе с колоколами рушится и сама колокольня, если не весь собор. Я, дескать, сразу подумал об о. Константине, не попал ли он под эти развалины. «Ну, думаю, под сим камнем лежит прах о. Константина… и прочих сил бесплотных».

Эта, довольно неуместная шутка, имела под собой некоторое основание. О. Константин в это время был такой худой и бледный – «прозрачный», что еще больше, чем о. Николай Авдаков, мог казаться «бесплотным».

Когда вспомнишь об этих событиях, кажется, что от рукоположения о. Константина до снятия колоколов прошло немало времени, и даже приходилось задумываться, не на следующий ли год они были сняты. Но нет, просто тогда кругом кипела жизнь, так плотно насыщенная всякими событиями и впечатлениями, что и две недели от Рождества до Крещения показались большим сроком.

Отцу Сергию хотелось иметь фотографию детей, особенно Кости в его новом виде, потому вскоре после хиротонии, пока Миша еще не уехал, они все вчетвером сфотографировались. На этом снимке подбородок о. Константина гладок, как яичко, лицо совсем юное, а ряса и крест при такой голове удивляли, как полная неожиданность.

– Эх, кто-то в кресте снялся, покрасовался, – заметил в фотографии один из клиентов, случайно увидев этот снимок.

Как только начала отрастать бородка, она сразу же состарила о. Константина на несколько лет, и он перестал казаться очень молоденьким.

Батюшка, а ты вроде еще не старый, – с удивлением заметил случайно зашедший в собор крестьянин.

На этот раз о. Константин не стал говорить об отцовских годах.

Да, не очень старый, – ответил он. – В этом году призывался.

Действительно, незадолго до хиротонии пришлось ему побывать и в военкомате, но там его долго не задержали, освободили «по чистой», по состоянию здоровья.

Бородка отрастала курчавая, темно-русая, значительно потемнее, чем у о. Сергия. В следующий раз, когда фотографировались втроем, без Миши, лицо о. Константина уже было обрамлено бородкой довольно приличных размеров, хотя волосы еще не успели отрасти и по-прежнему упрямо распадались «на косой рядок». За это о. Иоанн Заседателев не раз выговаривал о. Константину:

Ты погляди, ни один святой никогда не носил «на косой рядок». Назад нужно зачесывать волосы, или, уже если хочешь на две стороны, на середине делай ряд, как у отца.

Но что поделаешь, если волосы так коротки, что и назад не зачесываются, и не хотят лежать иначе, как лежали всегда раньше. Над этими упрямыми волосами пришлось-таки о. Константину потрудиться.

К этому периоду относится своеобразный афоризм Вали. Рассматривая картинки в учебнике Священной истории, она поразилась видом ап. Иоанна Богослова.

Дяденька, а с волосиками.

Ей объяснили, что он батюшка, потому и носит длинные волосы. Тогда она категорически заявила:

Батюшки с волосиками не бывают.

Что же, в пределах своего опыта она была права. О. Константин был стриженый, о. Петр тоже, а прежних она успела забыть. Из старособорных она знала лысого о. Василия и о. Димитрия Шашлова, недавно вернувшегося из психклиники: так там его не просто остригли, а обрили. Даже Агафодоров был подстрижен. Словом, «батюшки с волосиками не бывают».

Когда у о. Константина отрасли волосы, они оказались не прямыми, как у о. Сергия, а падали на плечи такими красивыми локонами, что им завидовали Наташины подруги. И цвет волос был красивый – каштановый, блестящий, с золотистым оттенком. Губы почему-то стали очень красными, как накрашенными. Кто-то из случайных встречных так и заподозрил, что они крашеные. А еще один из таких встречных подал реплику:

– Эх, поп-то какой! Советского выпуска!..

Так преобразилась его внешность, но дело не во внешности, а в самочувствии. Удивительное дело! Здоровье о. Константина, несмотря на напряженный труд, определенно крепло, и даже голос стал гораздо сильней и звучней, почти как у здорового. Надежда епископа Павла на действие благодати Божией не обманула его.

Все время, остававшееся от прямых обязанностей, о. Константин отдавал чтению. С таким же увлечением, с каким раньше он читал литературу о философии, теперь он погрузился в Библию. Особенно привлекали его притчи Соломоновы и пророчества. Как и раньше, он не мог читать, не делясь с другими тем, что произвело на него особенно сильное впечатление.

– Послушайте, как хорошо сказано, – говорил он и, перелистывая страницы, читал то из одного, то из другого места:

«Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города» (Притч. 16, 32).

«Не радуйся, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется» (Притч. 24, 17).

«Как воробей вспорхнет, как ласточка улетит, так незаслуженное проклятие не сбудется» (Притч. 26, 2).

«Искренни укоризны от любящего, и лживы поцелуи ненавидящего» (Притч. 27, 6).

«Толки глупого в ступе пестом вместе с зерном – не отделится от него глупость его» (Притч. 27, 22).

«Ленивец говорит: «лев на улице! посреди площади убьют меня!»» (Притч. 22, 13).

«Дверь поворачивается на крючьях своих, а ленивый – на постели своей» (Притч. 26, 14).

Молодому священнику приходилось много времени употреблять на составление проповедей; чем бы он ни занимался, мысль о проповеди не оставляла его. Конечно, Библия давала для этого много материала, но случалось и так, что материал опаздывал, время использовать его было упущено.

Если бы я раньше прочитал это, – сожалел о. Константин, принявшись за книгу пророка Иеремии. – Вот такими словами можно было бы начать мою первую проповедь: «Я сказал: о, Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще молод. Но Господь сказал мне: не говори: «я молод»; ибо ко всем, к кому пошлю тебя, пойдешь, и все, что повелю тебе, скажешь» (Иер. 1, 6–7).

Для легкого чтения времени не оставалось, да и о. Константина не тянуло ни к нему, ни к каким другим развлечениям, хотя для освежения мозга полезно было бы иметь по временам какую-нибудь разрядку. Только Боря и Валя развлекали всех и, слушая их болтовню, глядя, как они играют, забывал ненадолго о серьезных делах и мыслях и о. Константин.

Попривыкнув к новым соседям, дети стали прибегать «в другой свой дом» не только перед всенощной, а и в любое время. Прасковья Степановна сначала придерживала их, чтобы не надоедали, не мешали о. Константину, но он сам частенько вспоминал о них, просил позвать их, а ранними зимними вечерами пользовался условным знаком – поднимал и опускал около окна зажженную лампу. На детей этот знак действовал, как сигнал тревоги, их уже нельзя было удержать дома. Даже если они сидели за столом, мать с трудом заставляла их закончить обед.

И вот уже мчатся братишка с сестренкой, наполняют дом своими голосами, рассказами, возней – каждый старается за троих.

Знаю, знаю, что у меня в голове воск! (мозг) – вдруг кричит Валя и, вспомнив определение, сделанное кем-то из взрослых, неожиданно добавляет, – а ноги у меня на пружинах!

Прибегали они со своей болтовней, со своими требованиями.

– Расскажите сказку!

Нет, лучше про правду, – возражает Борис.

По мере того, как он подрастает, слушать «про правду» ему становится все интереснее. В понятие «про правду» входили рассказы о животных, о дальних странах, северном сиянии, извержении вулканов, словом, обо всем, что творится в мире. Сюда же, конечно, относились и рассказы о Христе, мучениках, Иосифе Прекрасном, трех отроках и т. д. Соня и Наташа, смотря по настроению своему и своих слушателей, чередовали правду со сказками, – приходилось считаться и с Валей, которой сказки были понятнее. Девушки только придерживались давно принятого в семье правила – не рассказывать сказок, в которых герои достигали своей цели при помощи лжи, обмана. Так, хотя с сожалением, были отвергнуты сказки о Коте в сапогах, об Иване-царевиче и сером Волке.

Если рассказывал о. Константин, он рассказывал только про правду, и чаще всего разные случаи из Священной истории. У него как-то само собой получалось, что, о чем бы он ни начинал речь, непременно потом перейдет на что-нибудь связанное с Богом и религией. Такова была его натура.

Иногда дети сами делились своими познаниями. Они любили декламировать стихи из своих книжек. Взрослые только улыбались, кода Валя, четко отделяя слово от слова, увлеченно скандировала:

 
«Враз-вра-ги-лось с по-ля ста-до,
Отвор-рять воро-га надо!»
 

Но родители, особенно Михаил Васильевич, в основном ведавший духовным развитием детей, научили не только этому. Дети со смыслом рассказывали и о Рождестве Христовом, о поклонении волхвов и избиении младенцев, и о том, как «Боженьку распятили». Больше того, они знали и основные моменты из Ветхого Завета, хотя и понимали и передавали их довольно своеобразно.

Боженька сказал Адаме, – звенел Валин голосок, – ты с этого боку яблочки ешь, а с этого не ешь. А сатана его смутил, он и с того бока поел. А Боженька за это сатану с небушки сверзил.

И Адама с Евой из рая изгнал, – более близким к подлинному языком вставлял Боря, и, поддерживаемый горячим одобрением сестренки, вдруг добавлял, словно делился своей заветной мечтой. А в раю звери-то некусачие, можно слону уши растопыривать и хобот в рот заворачивать!

Вас бы в рай пустить, вы бы там доказали, – добродушно ворчала со своей кровати Максимовна.

Летними вечерами можно было слышать, как дети на крыльце около своего домика читают вслух, под наблюдением отца, свои вечерние молитвы. Валя читает громко, медленно, каждое слово отделяя от другого и чуть-чуть выкрикивает: «Святый! Боже! Святый! Крепкий!»

Боря читает ровнее, подражая манере чтецов на клиросе: «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя…» У него правило потруднее, соответственно его возрасту, зато он иногда и частит, как пулемет.

Там же на крыльце, завершая последние приготовления перед сном, Валя, случалось, громко рассуждала вслух:

Мама, смотри-ка, сколько звездочек! И все над нашим домиком, а над другими нет!

Мама, а как же Боженька увидит меня, ведь надо мной крыша? А, поняла, поняла! Вон там щелочка есть!

Утром в праздники родители брали детей с собой в церковь, но там они стояли плохо, особенно Валя. Певчие пели, обернувшись лицом к народу, не стеснялись разговаривать, и Валя, стоя около матери, тоже не смотрела на иконы, вертелась, шалила, шепталась. Потом с ней проводились на эту тему длинные беседы, но они помогали слабо, и Валя объясняла: «Я хочу-хочу по-Боженькиному стоять, а бес-то меня смущает, я все по-бесиному стою».

В 1930 году Борису было чуть побольше пяти лет. Он был немного похож на девочку, беленький, нежненький, с маленьким носиком, голубыми глазами и нежным румянцем.

Вале исполнилось три года; по росту она казалась меньше своих лет, а по языку – старше, так что на нее бывало на улице оглядывались прохожие – такая капелька, а говорит без умолку, забавно так и довольно правильно. Хотя иногда и срывается. Однажды она увидела мальчика ее лет, одетого в пушистый шерстяной костюмчик, которые тогда только что появились.

Мама, мама! – по обыкновению звонко, на всю улицу, закричала девочка. – Гляди, какой кавалер-то пушистый! Он наверно подпилками (опилками) набитый!

Валя любила ходить с Соней или Наташей за водой и в библиотеку; до водокачки было почти два квартала, а до библиотеки и того дальше. Вот она и привлекала внимание прохожих.

И водокачка, и библиотека находились на Ревпроспекте – центральной улице, по которой, между прочим, шла и дорога в тюрьму. Проходя по нему, нередко можно было встретить партию заключенных, которых вели то на работу, то на допрос, то обратно. Иногда среди них попадались и свои, и тогда, конечно, забывались все дела, старались только подальше проводить своих, сообщить о них другим заинтересованным. И неудивительно, если через некоторое время Валя выразила свой взгляд на их положение:

– У Владыки дом-то в тюрьме!