Авдотья о детях в том доме боялась –
Застудятся. Дров им навез печь топить
Дмитрий, но, сколько она ни старалась,
Согреться нельзя было. Как зимой жить?!
Нынче весна хоть. Снаружи теплее,
Чем изнутри, было. Скоро пришла
К ней Журавлева, Авдотью жалея,
Стряпать хозяйку к себе позвала.
Слышала, печь у нее и не варит
Как следует. «Что же, спасибо, приду».
В лавке съестного у них же набрали
И к Журавлевым – готовить еду.
Те, видя скудность, своей поделились.
Дали семян на посев. Две семьи
На удивленье селу подружились,
Хоть и чужие они – не сродни.
Соня приехала. В бедности видя
Семью, уж оставить ее не могла.
Село – его грязь и тоску ненавидя,
Денег последних просить не смогла.
Да и Авдотья во старшей нуждалась.
Соня писала, жених же молчал.
В Финляндию выслать письмо опасалась,
Дабы кто горький ответ не прислал.
Он жив! – жила верой. Дни быстро летели.
Сельские сверстницы Соню своей
Ровней признать ни за что не хотели –
Много чужого заметили в ней:
Речь, городскую одежду, осанку…
Робость и гордость попутали. Та
Не походила ни в чем на крестьянку.
С сельской родней мало зналась она.
Больше близ матери в доме сидела
Аль на дворе была. Всё же о ней
Вскорости знать уж молва захотела:
Кто шил наряды чудесные ей?
В ответ улыбнулась: «Сама я их шила».
К швейной машинке девчат подвела,
Как обходиться с ней, им объяснила.
«Мы не умеем! Ты сшей нам сама.
Ткань принесем». Всем сперва шила даром,
Потом платить стали. Хоть и бои,
Хоть и нужда, были юны недаром.
Желали красивыми быть здесь они.
Юность брала свое. Чаще платили
Продуктами. Реже деньгами. Наряд
На селе городской вошел в моду – форсили,
Пусть редкий отец новой моде был рад.
В крестьянской одеже куда как сподручней
Труд сельский нести. Городское надеть
Платье на праздник что разве. «Ты лучше
Шей сарафаны аль их не суметь?» –
Соню с сомненьем отцы вопрошали. –
«И сарафаны могу», – был ответ.
В столице хоть шить те случалось едва ли,
Где восемь жила Соня памятных лет.
Удались сарафаны. Пошел по округе
Слух добрый о Соне. Бралась та всё шить.
К труду на селе не привычные руки
Ее, шитьем стали домашних кормить.
(Не ошибся Матвей в Соне!) Время летело.
Семья небогато, но сыто жила.
Корову рябую (детей пожалела!)
Старуха-вдова им на двор отдала.
Лошадь из двух своих девери дали.
Хоть и бранился с Татьяной своей
Роман, всё же братья родне помогали.
Али они Журавлевых скупей?
Что же Матвей? Слал он редкие письма.
Солдаты встречали его хорошо –
И наши, и немцы. Желанный мир близко!
Опасности будто смеялся в лицо.
Раз к немцам пошел… И его задержали.
С листовками был, без оружия он.
Нашли бы оружье, тогда б расстреляли.
И так нарушал, несомненно, закон.
Таких агитаторов много ловили,
А их всё не меньше. Вздохнул офицер:
Уж больно смутьянов солдаты любили!
Вот этому б пулю всадить всем в пример!
Эх! Молча выстрелил… Писем не стало
С того дня от мужа. Напрасно жена
Каждый денечек вестей ожидала,
Страшные мысли от сердца гнала.
Однажды конверт наконец получила.
Открыла. Прочла. И дрожащей рукой
Печную заслонку затем отворила –
Стал чужой почерк седою золой.
Пусть будет так. Пусть никто не узнает.
Сама ж заболела. Как радостно ей
Было мечтать, что она умирает:
Бог даст с мужем встречу, призрит их детей!
«Мама! Она! Революция!» – Соня
С улицы в дом забежала, смеясь. –
«Что ж так кричит, ведь такая тихоня!» –
Думала мать, на иконы крестясь. –
Ну, революция… Две пережили,
Эта уж третья»… Осенние дни
Желтой листвою близ окон кружили,
Золотом землю мостили они.
«Что, моя милая?» – «Папа вернется!
Вернется домой!» Мысль об этом вошла
В душу девичью, как в ночь входит солнце.
Прежних обид ни следа не нашла.
Острою болью любовь отболела.
Отца поняла дочь. В родимом селе,
Глухом и забытом, душой повзрослела,
Пусть приходил финн печальный во сне.
Звал за собою. В тот миг просыпалась
Соня в слезах. Что убитый зовет,
Как-то сама она вдруг догадалась.
Молилась – Создатель тоску отведет.
«Вернутся все наши! Какое же чудо!
Мамочка, правда?» – Что молвить в ответ,
Когда и дышать в жару матери трудно?
«Отец не придет, моя милая, нет.
Ты никого не пугай этой вестью.
Помни сама. А теперь мой черед…
Было письмо, а в письме том известье…
Детей береги… Пусть священник придет».
Батюшка был не давнишний, а новый –
Монах. С ним живой разминулся Матвей
Всего ничего – побывал сперва дома,
Там и узнал об Авдотье своей.
К больной заспешил. Услыхала Авдотья
Голос Матвея, не верит она,
Что не покойник. Рукою из плоти
Взял ее руку, тогда поняла.
Виновато Матвею в глаза поглядела:
«А я помираю… прости, милый мой!
Как жаль умереть!» – С той минуты хотела
Жить она страстно… И встала живой.
Дня через три так уже управлялась
Одна по хозяйству. Матвей рассказал,
Как ее «вдовство» печальное сталось:
Подлец офицер его только пугал;
Выстрелил мимо – авось забоится!
О́тдал под суд по закону, потом
Сам отчего-то своим стал хвалиться,
Что порешил. Ложный слух и пошел.
Ну, а поскольку к своим не вернулся,
Те и решили… И друг написал
Ей, коли случай такой обернулся, –
Зря ему, трусу, вперед адрес дал.
«Он от себя, видно, много прибавил». –
«Так указал, где могила твоя,
Что сам хоронил…» – «Тут уж явно слукавил!
Жив и здоров я, родная моя!»
Судить не успели. Пока находился
Под следствием, чаянья многих сбылись –
Пришла революция, освободился.
«Сюда только вести о ней добрались?
Нескоро. Ну, край тут, понятно, далекий».
Глаз не сводил муж с Авдотьи своей.
Чуть не поспел бы к ней, жил б одинокий…
Любо и страшно, что дорог так ей!
Прямо беда. На село возвращались
Близкие с фронта. По счастью села,
Кто провожал, почти все и дождались.
(Вся возвратилась Матвея родня.)
Много в селе о том радости было.
Как же теперь всю большую родню
Соня, деля эту радость, любила!
Кровь горячо поняла в ней свою.
Жизнью жила общей. Все принимали
Соню как ровню. За бывших солдат
Быстро отцы дочерей отдавали,
Коль те и сами венчаться спешат.
(Еще венчались.) В такую-то пору
Брак подневольный век долгий отжил.
Было, любилися (и без позору!)
Даже до свадьбы – такой уж был пыл.
Соне невесты свои поверяли
Секреты и чаянья. Ясно, что ей
Часто с приданым помочь доверяли.
К одной из родни лишь не сватались – к ней.
Нравилась многим. Боялись: откажет, –
Гордая. Соне все были родня
(Хоть и на грех уж никто не укажет –
Худшее людям списала война,
А по-иному глядеть не умела
Всё ж на своих, коли в каждом родство
Дальше ли, ближе она разумела.)
Тут уж какое страстей торжество!
Так ушла юность. Приданое шила
Соня по-прежнему. Пламя войны –
Гражданской вновь судьбы огнем опалило.
Много людей полегло без вины.
Были идейные – эти считались
Даже счастливыми: знать довелось
Им и о них, за что с домом расстались.
А большинство шли на фронт как пришлось.
Были ли белые – нет от них спасу:
Всех лошадей по округе взяла
Армия их и съестного запасы.
Сёла разула-раздела она.
Чем только можно в домах поживилась.
Брали в солдаты они тяжело.
Ох, не одна жена мужа лишилась,
Что не хотел уходить от нее!
Другие пошли, а верней, их погнали.
Только в себя пришел бедный народ,
Что-то нажил, – в селе красные встали.
Дело такой же взяло оборот.
Так и случалось, что брат шел на брата –
На самом деле. С пятнадцати лет[12]
Красные юношей брали в солдаты,
Брали мужчин, прежде скрывшихся бед.
Свадьбы в ту пору скромнее справлялись.
Реже. За совесть потом, не за страх,
Впитав чью-то правду, крестьяне сражались
И… погибали на двух сторонах.
Новая власть на крови становилась.
В эту-то пору жалеть о царе
Редко, по правде, кому доводилось –
Он долю испил в чаше, данной стране.
Он сам это выбрал. Хитрей оказался
Местный помещик: набравши добра,
Махнул за рубеж, где порой сокрушался,
Что с Родины мало увез серебра.
Шли годы. Крестьяне домой возвращались.
Хмурые, бедные были они.
И в мирную жизнь потихоньку впрягались
Опять – будто не было страшной войны.
Будто приснились былые невзгоды.
Петр Арсеньев вернулся домой
В деревню весной двадцать первого года,
Когда самому пошел двадцать седьмой.
Пришел при петлицах. С крыльца мать не смела
Поверить: «Сынок!» – закричала она.
И выражения глаз оробела
Сына вошедшего – это война.
Была до политики женщиной темной.
Как воевал, где, зачем, отчего,
Понять не пыталась, но каждый день черный
Ей показался вдали от него.
Каждый день Богу о сыне молилась.
Тот чаще молчал, возвратившись домой,
Она же к расспросам отнюдь не стремилась –
Прошел две войны, а, гляди-ка, живой!
«Теперь-то совсем пришел?» – «Мама, не знаю,
Как жизнь обернется». – «А я-то жену –
Мать внуков моих для тебя выбираю!
К кому станешь свататься?» – «А, ни к кому!» –
«Что ж так?!» – «У жены моей тяжкая доля –
Сгибну. Зачем мне жена? Для чего?»
Мать, видя глаза напоенные болью,
Вздохнув, отступала, жалела его.
Бессонницей мучился Петр. Отрывки
Короткого, тяжкого, смутного сна,
Терзая, в предутренней таяли дымке.
Боялся снов – память была в них честна.
Мать снова молилась. У старой иконы
Стояла, шепча что-то. Петр смотрел
На это с усмешкою, но без укора.
(В боях атеистом стать твердым успел.)
Прожил дома с месяц – чуток полегчало.
Стал крепче спать, к севу – лошадь купил.
(Что деньги за службу привез, мать не знала.)
Одежей крестьянскою форму сменил.
Хозяйство повел. Урожай собирали
По осени добрый. В деревне Петра
Уже года три свадьбы как не играли –
Некому: стала невестой война.
А девки росли! На пришедших глядели
С фронта, как звери добычу глядят.
«Красивые, – мать всех хвалила. – Ужели
Нет по сердцу?!» – Сын отворачивал взгляд.
«Обычные». – «Петя, какой ж тебе надо? –
За радостью сыном успела забыть,
Что он холостым жить намерен. – Отрада
Была б мне немалая бабкою быть!
Когда ж твоя свадебка? Уж налетела
Зима!» – Петру молвила строго потом. –
Болтают, что хворый ты! Это ли дело:
Полгода как здесь, а жены не взял в дом?!
Али ты с кем втихомолку гуляешь?» –
Петр в ответ покачал головой:
«Прознали б, коль так». – «Ну, гляди! Не обманешь?
Вправду ль особливой ждешь что ль какой?» –
«Жду», – молвил так, чтобы бранить пожалела.
Был Петр единственным сыном вдовы.
Рано – брюхатою мать овдовела.
Жили в нужде большой с сыном они.
Рос Петр упрямым, ни с кем не водился
Из сверстников, только как в школу пошел
От деревни за двадцать верст, там подружился.
Мальчика звали Архипов Антон.
Тот тоже в школу ходил издалёка –
Был из семьи путевых сторожей.
Жили от хвойного леса те сбоку,
В стороне от поселков, вблизи от путей.
За лесом густым тем как раз начиналась
Деревня Петра. Ее людной назвать
Никак нельзя было – всегда глушь считалась.
(Представится случай ее описать.)
Антон схож с Петром был: такой же упрямый,
Рослый и крепкий, но с детства с людьми
Сходился легко, слыл открытого нрава.
От школы домой было им по пути.
Петр бывал у Архиповых: те-то
Не голодали. По службе своей
Жили Антона отец-мать безбедно,
Сына они привечали друзей.
Много у них детворы собиралось
Разного возраста, ибо Антон
Был не единственным. Вот вдове радость!
И после школы дружили потом.
Вместе на фронт немца бить их призвали –
Как одногодков: октябрь стоял,
Шестнадцатый год. Первый бой принимали
Вместе. Антону последним он стал –
Везуч оказался! «Ты б, Петя, к Антону
Наведался что ли?» – «На что я ему?
Он по ранению был комиссован,
Раненный сразу же – в первом бою.
А я… мира ждал, сидя в грязных окопах.
Умней был бы – сбёг, как сбегали тогда.
Только вернулся – другая забота…
Зачем говорить? Ты всё помнишь сама».
Мать мало помнила, как сына взяли
Опять воевать, будто вместе с Петром
Память о дне этом страшном отняли…
Январь снежным был в году двадцать втором.
Тоска снова душу Петра одолела.
Непрошено вновь приходила к нему
Война в сновиденьях, и сердце болело
О чем-то известном ему одному.
«А что, в самом деле, проведаю друга, –
Решил. – Он, небось, уж слыхал про меня;
Что я воротился, жаль только друг друга
Нам с этой поры никогда не понять».
Поехал к Архиповым. Те давно жили
Не в сторожах: в Меховом во селе,
Куда дети в школу их прежде ходили,
Построили дом свой на радость молве.
Их в Меховом хорошо люди знали,
Ибо рождением были своим
Оттуда Архиповы-старшие сами.
Вернулись из будки далекой к родным.
Антона мать гостю, Петру, была рада.
(Уж про Антона чего говорить!)
Властная женщина. Муж ее взгляда
Боялся порой – так хотел угодить.
Любил он Матрену. Она выходила
Замуж – красавицей первой была,
Слова недоброго с уст не сронила,
После уж трудная жизнь доняла.
Скольких детей они с ней потеряли!
Было четырнадцать, выжило пять.
Прочих болезни да роды отняли.
(В будке одной ей случалось рожать.)
Крестили, понятно, не всех их. Считалось,
Что некрещеные будут в аду.
Как уж Матрена о тех убивалась!
Нравом резка стала всем на беду.
Муж ей прощал. С ней чего не бывало
Сгоряча, в пылу ссоры. Его на мороз
Ночью в исподнем одном выгоняла,
Бросив тулуп за дверь – чтоб не замерз!
Босой уходил от нее он по снегу,
Долго в селе не решаясь искать,
Надеясь скрыть стыд, никакого ночлега,
Стыда бы послушал – поминки б справлять.
Утром искала жена, находила
У дальней родни. Обнимала его
Она, целовала. А после бранила
Сызнова. Зла не держал на нее.
Был за ним грех: выпивал он. Однажды,
Когда в сторожах еще жили они,
Уехал муку молоть. Солнце уж дважды
Зашло. Мужа нет. Каб не вышло беды!
(Пшеницу они в сторожах не растили,
В округе зерно покупали.) Когда
К концу третьи сутки тревог подходили,
Мужа искать поспешила жена.
В отсутствие мужа сама обходила
Отрезок путей его. Дважды в день. Ей
Уйти из сторожки нельзя теперь было
По правилам – сторож быть должен при ней.
Нарушила правила. Уж представляла
Вдовой себя в страхе. Смотря мрачно вдаль,
Она на пригорке высоком стояла,
Сердце сжимала-давила печаль.
И вдруг… увидала его. Ехал пьяный,
Веселый. Не правил он – лошадь везла
По памяти. Разум затмило тут здравый
Матрене. С пригорка проворно сошла.
Крикнула лошади стать. Объясниться
С мужем хотелось ей здесь и сейчас.
Взгляд ее зоркий успел убедиться:
Один мешок пропил муки тот как раз.
Выпрягла лошадь. В словах не умела
Выразить гнева, что рвал грудь ее.
С мужем телега к земле полетела,
Тотчас потемнело в глазах у нее.
В чреве нещадная боль появилась.
Хлынула кровь. Муж поднялся с земли,
Стоном встревоженный. «Что приключилось,
Матрена?» – «Довел! Теперь вдовым живи!»
Схватил жену на руки. Понял всё скоро:
Надорвалась, опрокинув его.
Трезвея с ее угасавшего взора,
В больницу повез. Ехать им далеко.
«Не довезешь! Бог с тобою! Прощаю!» –
Услышал дорогой. Мешки сбросил он,
О проекте
О подписке