У теремного крыльца Светорада, не дожидаясь дежурного гридня^[41], легко соскочила с лошади.

– Гуннар, подожди!

Но всегда предупредительный варяг только глянул через плечо.

– В другое время, княжна. Сейчас мне надо видеть Эгиля.

Не только Светораде, но и ее спутникам было ясно, что Гуннар на что-то решился. Служилый воевода князя, теперь, когда прибыли его люди с Севера, вмиг мог стать влиятельным ярлом и не преминет напомнить об уговоре князя с Кари. Потому и хазарский царевич, и именитый грек поспешили за варягом.

В тереме Эгиля гридница начиналась прямо от широкого входа. Она уходила вперед, а вверху, под двускатной крышей, на тяжелых цепях висели кованые круги, в которых горели расположенные по окружности светильники, озаряя это богатое обширное помещение. Гридница была такой широкой, что вдоль нее, поддерживая кровлю, стояли два ряда деревянных столбов, густо выкрашенных охрой и покрытых резными узорами в виде трав и цветов. Причем резьба была богато украшена позолотой, что сияла и при вечернем освещении. Именно поэтому она носила название Золотой Гридницы князя Эгиля.

Сам князь восседал на небольшом возвышении в конце залы, там, где на торцевой стене висел привезенный из Византии яркий ковер, изображавший глазастое солнце с расходящимися лучами. Подле него на легком кожаном стуле сидел худой длинноволосый юноша, а рядом стоял крепкий чернобородый купец в бобровой шапке и в крытом богатым сукном охабене^[42]. Купец что-то негромко говорил, даже руками разводил, поясняя, князь Эгиль внимательно слушал, порой кивал, а юноша кусал ногти и, похоже, волновался.

Тяжелые шаги Гуннара отвлекли всех троих от беседы. Эгиль поднял голову и внимательно взглянул сначала на него, а потом и на спешивших следом женихов Светорады. У князя было худощавое лицо, аккуратно подстриженная борода и зачесанные на прямой пробор волосы – светло-золотистого цвета, так что седина была почти не заметна. Да и вообще Эгиль казался моложе своих лет, только, пожалуй, выражение лица выдавало его возраст. И еще одна деталь: на лбу Эгиля был старый белесый шрам, пересекавший золотистую бровь и слегка задевавший веко, так что левый глаз Эгиля был немного прикрыт. Это был князь-воин, но прежде всего – князь.

Но сперва Эгиль обратился именно к дочери:

– Ты задержалась на охоте, княжна. Матери пришлось отдавать распоряжения без помощницы, она недовольна. Иди отчитайся перед ней.

Светорада поклонилась и послушно взбежала по боковой лестнице в верхние покои. Там, в темном переходе, едва не налетела на идущую со стопкой полотна старую женщину. Та едва не выронила свою ношу.

– Ишь, оглашенная! Не ходит, а носится, не шествует, а все подпрыгивает, как коза. Этому ли я тебя учила, Рада?

Девушка, будто не замечая ворчания старой женщины, обняла ее.

– Не гневайся, нянька Текла. Скажи лучше, где матушка моя?

Старуха все еще ворчала, но уже не со зла, а по привычке. Наконец ответила, что княгиня проверяет работу умелиц в ткацкой.

В ткацкой были большие окна, позволявшие и по ясной вечерней поре работать над станами. Возле одного из таких стояла княгиня Гордоксева, разглядывая на свет работу одной из ткачих. На звук шагов дочери, она обернулась.

Княгиня Смоленская была полной, но статной и величавой женщиной. На ней было прямое одеяние зеленого сукна с яркой вышивкой на груди и по подолу, а голову покрывала светлая тонкая ткань, удерживаемая головным чеканным обручем. Лицо княгини с возрастом утратило четкость линий, и полный подбородок плавно переходил в шею, но Гордоксева все еще оставалась на привлекательной женщиной, с большими светло-карими глазами, свежим ртом и тонким прямым носом. Несколько легких морщит в уголках глаз и между бровями придавали облику княгини мудрый и значительный вид.

– Ну вот, наконец и княжна явилась, – молвила Гордоксева, возвращая мастерице ткань. – О матерь Макошь^[43], на кого ты похожа, дочь! А волосы-то как растрепаны! Ты сейчас выглядишь не как княжна Смоленская, а как теремная девка, вернувшаяся после сбора ягод. Смотри, даже хвоя застряла в волосах.

Светорада ничуть не обиделась на упреки матери. Княжна знала, что выглядит пригожей и в таком виде, даже краше всех этих девушек-мастериц, с их гладко зачесанными и заплетенными в косы волосами.

Послушно сев на указанное матерью место, Светорада сняла жемчужное очелье с головы, позволив расчесать себя. Княгиня, достав из футляра на поясе гребень, осторожно стала водить по волосам дочери. Лицо Гордоксевы оставалось суровым, но то, как ласково она касалась кудрей Светорады, начав от самых кончиков, как нежно перебирала золотые завитки волос, говорило о ее любви к дочери. И когда княжна слегка вздрогнула, она тут же наклонилась к ней, спросив, не сделала ли больно.

– Что? – как будто очнувшись от грез, спросила Светорада. – Нет, матушка, все ладно. Но мои думы сейчас о другом.

И Светорада поведала матери о встрече Гуннара с хирдманнами его отца, о том, как те стали расспрашивать о былой помолвке и как все это взволновало ее женихов. А сейчас все трое пришли к Эгилю и, похоже, намерены потребовать скорого ответа.

Гордоксева нахмурила темные брови.

– Ох, не ладно это. Гуннар за эти годы вошел в силу. Да и в Гнездово, где ныне собралось столько варягов, его почитают за первого. Не хватало еще, чтобы он затаил обиду на князя и наделал глупостей.

– Но ведь он вырос в доме отца, он не посмеет причинить нам неприятности…

– От этого Хмурого всего можно ожидать. А его требование исполнить давний уговор… Так можно и прогневить царевича Овадию. А нам сейчас как никогда нужен мир с хазарами. Благодаря тому, что Овадия сватает тебя, мы уже почти год не знаем набегов степняков. Да и грек… Торговля с Корсунем одна из основ богатства Смоленска.

Княгиня говорила тихой скороговоркой, так что не понять, рассуждает ли она вслух или обращается к дочери. И тогда Светорада спросила, что думает мать: кого выберут ей в суженые? Как всякую девицу, княжну волновало предстоящее замужество, она была послушна воле отца, но, хотя и нравилось ей заигрывать со знатными женихами, в глубине души она желала еще пожить под родительским кровом.

Гордоксева вдруг отложила гребень и торопливо вышла. И неугомонная княжна тут же кинулась за ней.

Миновав переходы терема, мать и дочь остановились у занавешенного толстой пестрой тканью входа в гридницу. Светорада, поняв, что мать ее не гонит, даже осмелилась заглянуть в щель.

Сначала она увидела нынешнего чернобородого купца. Светорада заметила, что чернобородый внимательно следит за происходящим и даже как будто нервничает. Потом Светорада чуть отвела ткань и увидела отца, а рядом с ним своего увечного брата Асмунда. Оба смотрели на стоявшего перед ними Гуннара, в то время как Овадия и Ипатий сидели в стороне у одной из колонн.

Князь Эгиль негромко говорил Гуннару:

– То было давно. И даже если, как ты уверяешь, есть свидетели нашего уговора с Кари Неспокойным, то я напомню: договор был заключен во хмелю и на другой день Кари уехал, более не помянув о том. Пойми, Гуннар, твой отец знал, что глупо обговаривать брак вот так рукобитием, не обговорив всего, что должно: размера приданного, мунд^[44] от жениха, местожительство обоих после брака. И к чему было обговаривать, когда невеста еще лежала в пеленках, и не было ясно, вырастет ли она или умрет, как иные наши дети с Гордоксевой.

– Зачем ты так говоришь, князь? – низким глухим голосом проговорил варяг, хмуро глядя на Эгиля. – Отец не стал повторно обсуждать с тобой договор о нас со Светорадой, ибо считал дело решенным. Ведь вы были друзьями, и Кари Неспокойный полагал, что слова друга ему достаточно. А то, был ли заключен договор за чаркой меда или в какое другое время, его не волновало.

– Нет, Гуннар. Просто мы с Кари уже не были простыми викингами, ищущими удачу и славу. Я стал князем Смоленским, а Кари…

– Мой отец владел богатой усадьбой в Согне, – вскинул голову Гуннар, и его светлые глаза нехорошо сверкнули, а руки сильнее сжали пояс. – Он был благородного рода и тебе не будет бесчестьем породниться с таким, как я. Тем более что прибывшие за мной из Согна люди желают, чтобы я вступил в отцовские владения, стал их хевдингом и правил краем. Светорада же станет там госпожой моих людей.

Княжна при этом заметила, как при этих словах встрепенулся ее брат Асмунд, перестал грызть ногти и с волнением поглядел на отца. Однако князь Эгиль оставался спокоен. Светорада видела его профиль с небольшим ястребиным носом, волну ниспадавших из-под золотого обруча волос.

– Скажу тебе, Гуннар, что и я порой вспоминал о том уговоре – негромко начал он. – Я видел, как ты относишься к Лисгладе, замечал, что и она привязалась к тебе. Иногда я и впрямь думал… Ты ведь неглуп и тоже понимаешь, что мой старший сын Ингельд не создан быть правителем и я не решусь оставить ему Смоленск. И хотя боги дали мне еще Асмунда, – князь положил руку на плечо младшего сына, – но они же и решили лишить его сил. Вот я и думал: неплохо, если бы Асмунд стал князем в Смоленске, а ты был тут воеводой и вы правили бы вместе, как у хазар правят каган и бек-шад^[45]. А сестра увечного Асмунда стала бы твоей женой, породнив вас с князем. Но это было до того как… – Он неожиданно умолк, а стоявший у ковра чернобородый как будто вздохнул с облегчением. – Теперь все изменилось, – решительно закончил Эгиль Золото.

Гуннар глухо произнес:

– Так это отказ?

Эгиль кивнул.

– Участь Светорады решена. Но я рад, если ты станешь хозяином Раудхольма. Ты заслуживаешь хорошей доли.

Гуннар стал медленно отступать. Дышал он так тяжело, что Светораде даже стало жаль его. И все же она испытала невольное облегчение.

Гуннар уже поворачивался от помоста, когда на него почти налетел Овадия. Царевич бросился к князю, и глаза его весело горели.

– Я рад, конунг, что ты принял достойное решение. Княжна, твоя дочь, слишком высоко стоит, чтобы стать простой хозяйкой усадьбы на Севере. Она должна быть госпожой над множеством людей, возвыситься над ними, как светлая луна над землей. И…

– Погоди, царевич, – поднял руку князь. – Если я отказал в руке дочери своему дорогому воспитаннику, это еще не означает, что мой выбор пал на тебя.

Овадия так и застыл, лицо его потемнело, как сумерки. Уже отходивший Гуннар невольно замедлил шаг. Пусть он не получил руку княжны, но ему было приятно знать, что и его соперники остались ни с чем.

Эгиль заговорил:

– Вы сегодня пришли ко мне, все трое, поставив условие немедленно дать ответ о судьбе княжны. Что ж, наверное, я и в самом деле долго тянул с решением, выбирая среди вас. И теперь я отвечу, что решил. И если ранее я подумывал через дочь породниться с хазарами, то недавно я узнал, что брак с тобой, Овадия бен-Муниш, не будет столь уж выгоден как для Смоленска, так и для моей дочери.

К удивлению Светорады, надменный Овадия не вспылил после этих слов, а, наоборот, как-то сник, черные ресницы затенили глаза, лицо побледнело. Он молчал, а князь повернулся к Асмунду.

– Говори, княжич.

– Мои люди, – начал Асмунд, и Светораду, как всегда, зачаровал приятный негромкий голос брата. – Мои люди вернулись недавно из Итиля^[46]. И они поведали, что хотя ты, Овадия бен Муниш, и являешься старшим и любимым сыном кагана, но среди хазарской верхушки слывешь не столь уж высокородным. В глазах правителей-раходанитов^[47] ты не являешься даже белым хазарином^[48]. Ты силен, пока длится срок правления кагана Муниша, но останутся ли у тебя власть и влияние, когда благородный Муниш уйдет к вашему Яхве? К тому же почетной женой у хазарина может быть только иудейка. Каково же будет княжне Смоленской в твоем гареме, когда ею начнут помыкать дочери раходанитов, на одной из которых ты обязан будешь жениться, чтобы остаться у власти?

Асмунд говорил негромко, его голос звучал мелодично. Он был очень мудр, этот младший сын Эгиля. И хотя он сказал, по сути, много обидного для Овадии, тот только молча отошел в сторону, поняв, что дочь могущественного правителя Смоленска никогда не станет его женой.

Теперь все поглядели на Ипатия. Грек не приблизился, оставшись молча сидеть на скамье у колонны, положив ногу на ногу и обхватив руками колено. Тогда князь обратился к нему:

– Выдержка никогда не изменяет тебе, Ипатий Малеил. Вы, греки, вообще весьма уважительно относитесь к власти, и я всегда ценил твое умение знать свое место. Ты и прежде бывал частым гостем в Смоленске, и твои приезды были мне в радость. Теперь же, готовясь стать правителем Корсуня, ты понял, что достаточно возвысился, чтобы породниться с дочерью варвара, – ведь так вы в Византии называете нас, русов?

– Для меня ты всегда был мудрым и могущественным архонтом^[49], Эгиль Золото. И скажу, что с удовольствием вел с тобой дела и уважал тебя более прочих правителей Руси. Брак с твоей дочерью не уронит меня в глазах Святого престола, более того – ее станут почитать как цесаревну, и наш союз даже сможет послужить возвышению моей семьи. Однако, я вижу, ты переглядываешься со своим мудрым сыном. Что же изречет он, чтобы и я посчитал свое сватовство неуместным?

– Ты ведь женат, Ипатий, – негромко проговорил Асмунд.

За занавеской Светорада ахнула, и мать невольно сжала ей руку.

– Не зря о византийцах говорят, что они хитры, как лисы, – тихо шепнула княгиня.

Однако Ипатий спокойно отнесся к сказанному. Поднявшись, он прошелся перед князем, заложил руки за спину, даже чуть улыбнулся.

– Что тебе до моей супруги, князь? Ваши князья держат у себя в теремах не одну, а гораздо больше жен. Я не говорю, конечно, о тебе и мудрой княгине Гордоксеве. Ваш союз благословлен Небом! Я же хотел сделать Светораду правительницей в Херсонесе, а от этого тебе была бы немалая выгода. Что же до моей жены… Ее и женой нельзя назвать, ибо она очень больна и уже несколько лет безвыездно находится в одном из монастырей. К тому же я поставил вопрос перед высшими церковными иерархами в Константинополе о разводе с ней. По нашим законам муж может оставить жену, если она неизлечимо больна и не способна выполнять супружеские обязанности. И тогда моей единственной и законной женой станет Светорада.

– Но она не будет считаться таковой, если ваш брак не освятят в храме Христа, – веско заметил Асмунд.

Ипатий чуть поклонился.

– Так, юный архонт, так. Однако я убежден, что со временем Светорада пойдет на такой шаг и примет веру Христову. По убеждению или из желания упрочить свое положение, ведь она умная девушка и сама все поймет. А до того будет жить в роскоши и почете, которые доступны только женщинам в Византии.

– Довольно, Ипатий Малеил, – поднял руку князь. – Мне известно, насколько ты сладкоречив. Знаю, сейчас ты напомнишь о том, как мечтают наши девицы променять жизнь на Руси на роскошное существование в Византии. И не говори мне о благе такого союза для Смоленска, когда подле тебя в Корсуне будет моя дочь. Я сам это понимаю и скажу, что до недавнего времени в моих глазах ты был наиболее подходящим женихом для Светорады. Однако теперь все изменилось.

Эгиль оглянулся на стоявшего у ковра чернобородого, и все тоже поглядели на него, а княжна с испугом подумала о том, что отец именно его присмотрел ей в мужья. Однако князь сказал, что это посланец из Киева.

– Я думаю, вы трое достаточно разумны, чтобы понять, как важен для Смоленска союз со стольным градом на Днепре. Ибо князь Олег просит у меня руки Светорады для своего воспитанника Игоря.

В гриднице наступила такая тишина, что стало слышно, как мечется пламя в светильниках. В том, что участь Светорады теперь решена, никто из женихов больше не сомневался. Объединить Киев и Смоленск под единой сильной властью, породниться с самим наследником великого князя Олега – без сомнения, было лучшим решением. И женихи сразу погрустнели. Однако все они вскинули глаза, когда князь неожиданно добавил:

– После празднования в травне дня Матери Земли я жду князя Олега и княжича Игоря к себе в Смоленск. Однако замечу, что я люблю свою дочь, и, как бы ни был выгоден Смоленску союз с Киевом, только самой княжне решать, мил ли ей молодой Игорь, сын Рюрика. Ибо я желаю видеть Светораду счастливой.

В глазах у женихов зажглась надежда, они переглянулись, словно спрашивая друг у друга: не остается ли для них шанса в этом выборе, который Эгиль неожиданно оставил за дочерью?

За занавеской Гордоксева перевела дыхание. В полумраке она улыбнулась дочери и стала подниматься по лестнице. Княжна тут же нагнала ее, стала теребить за рукав.

– Матушка, а каков собой княжич Игорь? Он ведь молод? Почему же его называют старым? И ведь говорят, что он смел да удал? Ну скажи же!

– Сама увидишь, – ответила Гордоксева.

Она не переставала улыбаться, довольная решением мужа.